Вид у него был бледный и голодный. Некоторое время он так и сидел. Из узкого, расположенного высоко под потолком зарешеченного оконца на него падал слабый свет, с улицы прорвался шум, как будто кто-то увеличил громкость.
– Это все комета, – сказал, наконец, Марвин и снова открыл глаза.
– Комета?
– Хейл-Бопп. Комета. Только не говори, что ты ее еще не видел. Она сразу выделяется на небе. – Он шумно втянул воздух между зубов. – Кометы приносят беду. Это известно с незапамятных времен. И художник, как я, чувствует это. Он чуток к таким вещам, понимаешь? О'кей, кокаин выводит тебя в другое измерение, но и без него… – Он задумчиво помотал головой и посмотрел на Джона. – Ты можешь вытащить меня отсюда?
Джон изучал лицо Марвина, выражение его глаз. На миг ему почудилась в них хитрость, но потом там снова установилась мольба, будто Марвин собрал остатки гордости, чтобы не упасть на колени.
– Для этого я и приехал, – сказал Джон и спросил себя, действительно ли оказывает этим Марвину услугу. – Они говорят, что могут отпустить тебя под залог. Но ты даешь подписку о невыезде и так далее. – Он набрал побольше воздуха и добавил с отвратительным привкусом на языке: – Причем я не разорюсь, даже если ты сделаешь это. Если ты понимаешь, что я хочу этим сказать.
Марвин посмотрел на него так, будто не понял ни слова, потом кивнул:
– Все-таки ты друг. Несмотря на все деньги.
* * *
Маккейна все это не позабавило, когда Джон вернулся в Лондон.
– Ваш друг или то, что вы держите за друга, – сказал он, – образец неудачника, какого мне только приходилось видеть. Он никогда не сделал ничего путного и никогда ничего путного не сделает. Забудьте его, Джон. Как можно скорее. Избегайте всякого контакта. Неудачник опасен для людей с высокими целями, поверьте мне. Будь вы самый способный человек, какой только жил на божьем свете: если вы связались с неудачником, вы ничего не достигнете. Он утянет вас вниз. Он сорвет все ваши планы, в решающие моменты встанет вам поперек пути, отравит вашу жизнь, будто он разносчик заразной болезни. А может, это и есть болезнь.
Джон устал и хотел только одного – чтобы его отвезли из аэропорта домой. Он не был настроен спорить.
– Вы говорите о нем так, будто он крыса какая-нибудь.
– А как бы вы назвали то, что он сделал с этой Константиной? – Маккейн стоял как скала на фоне вечерней панорамы Лондона, скрестив руки. – Марко был так любезен и разъяснил мне все обстоятельства.
– Константина Вольпе – взрослая женщина и сама отвечает за себя, – нервно возразил Джон. – А Марвин очень помог мне в один трудный момент. Я перед ним в долгу.
– Вы ему должны? А. Ну да. И когда вы с ним рассчитаетесь?
– Понятия не имею. – Об этом он не думал. Собственно, бесконечно это длиться не может, если хорошенько подумать. – Ну да. Можно сказать, теперь мы квиты.
Маккейн хрюкнул:
– Разумеется, вы полагаете, что оказали ему этой акцией услугу.
– Я вытащил его из тюрьмы.
– А потом? Как вы себе это представляете? Вы внесли за него залог, он выходит на свободу и сможет скрыться?
– Примерно так.
– Вы действительно верите, что он со своими замутненными наркотическими мозгами в состоянии обойти пограничный контроль или ускользнуть от международного розыска? Не будьте так наивны.
– В таких вещах он изощренный человек, – сердито возразил Джон.
Маккейн снова расцепил руки, побарабанил пальцами по столу Джона и сказал:
– Собственно, я хотел попросить вас только об одном, Джон: если у вас впредь появится проблема такого рода, придите с ней ко мне. Можем мы условиться об этом?
– Что вы имеете в виду под «проблемой такого рода»?
– Вы поняли, что я имею в виду. – Маккейн остановился в дверях, взявшись за ручку. – Не делайте ничего без меня. Приходите с такими вещами ко мне. Я сам о них позабочусь.
* * *
Проект фонда и премии Джон поручил менеджеру Лайонелу Хилману, человеку интриганского вида с рыжими кудрями и такого же цвета волосами, растущими из носа, от которых невозможно было отвести взгляд, разговаривая с ним.
Хилман взялся за проект со всей энергией, жил им и дышал, сросшись с ним воедино. Он предложил назвать премию Гея-премией, по имени античной богини Земли, матери неба и титанов, источнике снов, кормилице растений и детей. Джон, которому все эти значения были незнакомы, с воодушевлением согласился. Хилман составил жюри из пяти признанных биологов, экологов и природозащитников, которые происходили из разных частей света, разработал процедуру и модель фонда – по образцу Нобелевской премии, заказал художнику эскизы наградного приза, которые пока что у всех, кто их видел, вызывали почти благоговейные кивки, и, наконец, наметил рекламную кампанию, которая довела бы до сведения каждого землянина суть и значение Гея-премии еще до того, как она будет впервые вручена в сентябре 1997 года, в последнюю субботу месяца. Время – ровно за две недели до присуждения Нобелевской премии – было выбрано осознанно, равно как и место, Копенгаген, – обещая поместить премию в самую высокую сферу в сознании общественности.
Он пригласил Джона на фотосессию. Образ Матери-Земли должна была воплощать не кто-нибудь, а Патрисия де-Бирс, самая дорогая модель мира, единодушно признанная СМИ красивейшей женщиной столетия. И она была красива, боже правый, просто оглушительно красива. Джон стоял в сторонке и наблюдал, как фотограф дает указания, и эротичная богиня Земли, задрапированная каким-то прозрачным шлейфом, выгибается, вытягивается и поворачивается, и как полыхают фотовспышки. Уж если такое не подвигнет людей позаботиться о природе, то он и не знал, что еще.
– Перерыв, – объявил фотограф. Он дал своей помощнице несколько указаний, касающихся установки кулис, и, уходя, обнаружил Джона.
– А, мистер Фонтанелли. – Он подошел, пожал ему руку – худощавый человек с уже заметной возрастной пигментацией на лице. – Кэртис. Говард Кэртис. Лайонел мне намекал, что вы можете заглянуть сюда. Добро пожаловать. Как вам нравится?
Джон кивнул. Да, он впечатлен.
– Классная женщина, а? Абсолютно профессиональная, знает, что и как действует, полностью владеет собой. Настоящая профи, правда.
Джон смотрел мимо него на кулисы. Патрисия де-Бирс сидела на табурете с прямой спиной, откинув покрывало, а толстенькая визажистка припудривала ее бюст. Эта картинка сильно затрудняла ему восприятие слов фотографа.
– Знаете что?.. – Человек, о котором Хилман отзывался как о лучшем в мире фотографе, отступил на шаг и разглядывал Джона, прищурив глаза. – Один вопрос, мистер Фонтанелли – не могли бы мы кое-что попробовать?
– Только не говорите, что хотите меня сфотографировать.
– Всенепременно.
– Нет.
– Я не приму никаких «нет», мистер Фонтанелли.
– Ни в коем случае.
– Ради вашего фонда.
– Именно поэтому. Я не хочу делать премию смехотворной еще до того, как ее будут вручать в первый раз.
Кэртис с бездонно-глубоким вздохом отступил еще на шаг и ожесточенно тер подбородок, не сводя с Джона глаз.
– Одно предложение, – сказал он.
– Нет, – ответил Джон и уже собирался просто уйти.
– Я сниму вас вместе с мисс де-Бирс и призом. А решать вы будете потом, с готовыми снимками. Прошу вас. – Кэртис поднял руку, прежде чем Джон успел возразить. – Ради меня. Реноме фотографа меня обязывает.
– А с готовыми снимками вы будете меня обрабатывать до тех пор, пока я не соглашусь.
– Честное слово, нет. Могу дать расписку или при свидетелях, как вам будет угодно. Если вы скажете «нет», это будет последнее слово. – Кэртис лукаво улыбнулся: – Но вы не скажете «нет».
* * *
Через несколько дней после фотосессии – он протягивал богине Земли приз, так сказать, в надежные руки, стараясь при этом не пялиться на ее грудь, а вокруг без конца все вспыхивало и щелкало, – за завтраком он увидел газету, развернутую так, что сообщение, напечатанное на одной из последних страниц, было на виду. Кто-то даже подчеркнул его красным, Джон понятия не имел, кто. «Обвинение американской рок-звезды в торговле наркотиками оказалось безосновательными», – гласил заголовок. В тексте говорилось, что обвинения с Марвина сняты: подозрения не подтвердились.
– Не будьте наивны, Джон, – сказал Маккейн, когда Джон заявился к нему в кабинет и победно предъявил публикацию. – Ваш друг виновен, как Иуда. Мне пришлось дать взятки пятерым полицейским чинам и двум судьям, чтобы дело было улажено.
Джон посмотрел на него сокрушенно.
– Взятки? Да вы что!
– Я же сказал, что позабочусь об этом, так?
– Да, но взятки?.. – Джон казался себе ужасно провинциальным.
Маккейн терпеливо сложил ладони.
– Джон, ведь вы же не думаете, что мы смогли бы предотвратить появление заголовка вроде «Богатейший человек мира выкупает на свободу наркодилера»? Никакими деньгами мира. И как бы вам это понравилось?
– Не знаю. Но то, что теперь мы подкупаем людей, как какие-нибудь мафиози, мне совсем не нравится.
– Этого от вас никто и не требует. – Маккейн испытующе смотрел ему в глаза с такой интенсивностью, что Джон вздрогнул. В кабинете воцарилась тишина, будто ангел пролетел. – Совершенно нормально, что вам это не нравится, – сказал, наконец, Маккейн. Он говорил так тихо, будто ангел все еще сидел в углу комнаты. – Мне это тоже не нравится. Но если надо, я буду давать взятки, буду врать на чем свет стоит, если это понадобится для исполнения пророчества. Вы можете это понять? Я посвятил этой миссии всю мою жизнь. Я бы душу за это продал, Джон. Я вполне серьезно. Мою душу.
Джон смотрел сверху вниз, как он сидит за своим письменным столом с телефонами и компьютерными экранами, в костюме, который был сшит для того, чтобы излучать значительность и силу. Но все, что в этот момент излучал Маккейн, было самоотречение, превышающее все человеческие меры. Он выглядел скорее как монах, исступленный в вере, чем как акула бизнеса.
Джон кашлянул, сминая газету.
– Да, – сказал он, и этот ответ показался ему убогим. Но все, что он смог сказать в довершение, было: – Спасибо. – И он вышел, избегая взгляда Маккейна.
* * *
Малькольм Маккейн действительно видел себя чем-то вроде монаха. Однако вечером этого дня, который, как всегда, до последней минуты был заполнен неустанной работой и решениями, которые приводили в движение тысячи людей и миллионы долларов, он почувствовал, что настало время сделать исключение.
Он выгнулся, потянулся, бросил взгляд на настенные часы, которые показывали время в основных городах мира. Потом взгромоздил папки с текущими документами поверх других стопок на его всегда перегруженном письменном столе, нырнул в пиджак, вынул кассеты из нескольких диктофонов и, уходя, погасил в кабинете свет.
Все секретарши давно ушли. Он распределил надиктованное по их столам и прошел к лифту, который доставил его прямо в подземный гараж.
За прошедшие десятилетия у него не оставалось ни времени, ни энергии, которых, на его взгляд, заслуживали настоящие отношения с женщиной, и поэтому он находил альтернативы для удовлетворения хотя бы основных физиологических потребностей. Одной из таких альтернатив было заведение, куда он после недолгого размышления и отправился. Заведение пользовалось доброй славой благодаря исключительной гигиене и абсолютному такту среди избранного круга клиентов, готовых платить за это по таким же эксклюзивным тарифам.
Его приветствовала хозяйка, со вкусом одетая дама лет сорока пяти, которую легко можно было принять и за руководительницу телефонного маркетингового агентства. Она никого не называла по имени или фамилии, но всех помнила в лицо.
– У нас много новых девушек, – сказала она. – Красивые молодые женщины из Азии и Африки…
– Да-да. – Маккейн не вполне понимал, что она хотела сказать. Он жил в стольких странах, рос с таким множеством людей разных национальностей и цвета кожи, что расизм был ему абсолютно чужд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
– Это все комета, – сказал, наконец, Марвин и снова открыл глаза.
– Комета?
– Хейл-Бопп. Комета. Только не говори, что ты ее еще не видел. Она сразу выделяется на небе. – Он шумно втянул воздух между зубов. – Кометы приносят беду. Это известно с незапамятных времен. И художник, как я, чувствует это. Он чуток к таким вещам, понимаешь? О'кей, кокаин выводит тебя в другое измерение, но и без него… – Он задумчиво помотал головой и посмотрел на Джона. – Ты можешь вытащить меня отсюда?
Джон изучал лицо Марвина, выражение его глаз. На миг ему почудилась в них хитрость, но потом там снова установилась мольба, будто Марвин собрал остатки гордости, чтобы не упасть на колени.
– Для этого я и приехал, – сказал Джон и спросил себя, действительно ли оказывает этим Марвину услугу. – Они говорят, что могут отпустить тебя под залог. Но ты даешь подписку о невыезде и так далее. – Он набрал побольше воздуха и добавил с отвратительным привкусом на языке: – Причем я не разорюсь, даже если ты сделаешь это. Если ты понимаешь, что я хочу этим сказать.
Марвин посмотрел на него так, будто не понял ни слова, потом кивнул:
– Все-таки ты друг. Несмотря на все деньги.
* * *
Маккейна все это не позабавило, когда Джон вернулся в Лондон.
– Ваш друг или то, что вы держите за друга, – сказал он, – образец неудачника, какого мне только приходилось видеть. Он никогда не сделал ничего путного и никогда ничего путного не сделает. Забудьте его, Джон. Как можно скорее. Избегайте всякого контакта. Неудачник опасен для людей с высокими целями, поверьте мне. Будь вы самый способный человек, какой только жил на божьем свете: если вы связались с неудачником, вы ничего не достигнете. Он утянет вас вниз. Он сорвет все ваши планы, в решающие моменты встанет вам поперек пути, отравит вашу жизнь, будто он разносчик заразной болезни. А может, это и есть болезнь.
Джон устал и хотел только одного – чтобы его отвезли из аэропорта домой. Он не был настроен спорить.
– Вы говорите о нем так, будто он крыса какая-нибудь.
– А как бы вы назвали то, что он сделал с этой Константиной? – Маккейн стоял как скала на фоне вечерней панорамы Лондона, скрестив руки. – Марко был так любезен и разъяснил мне все обстоятельства.
– Константина Вольпе – взрослая женщина и сама отвечает за себя, – нервно возразил Джон. – А Марвин очень помог мне в один трудный момент. Я перед ним в долгу.
– Вы ему должны? А. Ну да. И когда вы с ним рассчитаетесь?
– Понятия не имею. – Об этом он не думал. Собственно, бесконечно это длиться не может, если хорошенько подумать. – Ну да. Можно сказать, теперь мы квиты.
Маккейн хрюкнул:
– Разумеется, вы полагаете, что оказали ему этой акцией услугу.
– Я вытащил его из тюрьмы.
– А потом? Как вы себе это представляете? Вы внесли за него залог, он выходит на свободу и сможет скрыться?
– Примерно так.
– Вы действительно верите, что он со своими замутненными наркотическими мозгами в состоянии обойти пограничный контроль или ускользнуть от международного розыска? Не будьте так наивны.
– В таких вещах он изощренный человек, – сердито возразил Джон.
Маккейн снова расцепил руки, побарабанил пальцами по столу Джона и сказал:
– Собственно, я хотел попросить вас только об одном, Джон: если у вас впредь появится проблема такого рода, придите с ней ко мне. Можем мы условиться об этом?
– Что вы имеете в виду под «проблемой такого рода»?
– Вы поняли, что я имею в виду. – Маккейн остановился в дверях, взявшись за ручку. – Не делайте ничего без меня. Приходите с такими вещами ко мне. Я сам о них позабочусь.
* * *
Проект фонда и премии Джон поручил менеджеру Лайонелу Хилману, человеку интриганского вида с рыжими кудрями и такого же цвета волосами, растущими из носа, от которых невозможно было отвести взгляд, разговаривая с ним.
Хилман взялся за проект со всей энергией, жил им и дышал, сросшись с ним воедино. Он предложил назвать премию Гея-премией, по имени античной богини Земли, матери неба и титанов, источнике снов, кормилице растений и детей. Джон, которому все эти значения были незнакомы, с воодушевлением согласился. Хилман составил жюри из пяти признанных биологов, экологов и природозащитников, которые происходили из разных частей света, разработал процедуру и модель фонда – по образцу Нобелевской премии, заказал художнику эскизы наградного приза, которые пока что у всех, кто их видел, вызывали почти благоговейные кивки, и, наконец, наметил рекламную кампанию, которая довела бы до сведения каждого землянина суть и значение Гея-премии еще до того, как она будет впервые вручена в сентябре 1997 года, в последнюю субботу месяца. Время – ровно за две недели до присуждения Нобелевской премии – было выбрано осознанно, равно как и место, Копенгаген, – обещая поместить премию в самую высокую сферу в сознании общественности.
Он пригласил Джона на фотосессию. Образ Матери-Земли должна была воплощать не кто-нибудь, а Патрисия де-Бирс, самая дорогая модель мира, единодушно признанная СМИ красивейшей женщиной столетия. И она была красива, боже правый, просто оглушительно красива. Джон стоял в сторонке и наблюдал, как фотограф дает указания, и эротичная богиня Земли, задрапированная каким-то прозрачным шлейфом, выгибается, вытягивается и поворачивается, и как полыхают фотовспышки. Уж если такое не подвигнет людей позаботиться о природе, то он и не знал, что еще.
– Перерыв, – объявил фотограф. Он дал своей помощнице несколько указаний, касающихся установки кулис, и, уходя, обнаружил Джона.
– А, мистер Фонтанелли. – Он подошел, пожал ему руку – худощавый человек с уже заметной возрастной пигментацией на лице. – Кэртис. Говард Кэртис. Лайонел мне намекал, что вы можете заглянуть сюда. Добро пожаловать. Как вам нравится?
Джон кивнул. Да, он впечатлен.
– Классная женщина, а? Абсолютно профессиональная, знает, что и как действует, полностью владеет собой. Настоящая профи, правда.
Джон смотрел мимо него на кулисы. Патрисия де-Бирс сидела на табурете с прямой спиной, откинув покрывало, а толстенькая визажистка припудривала ее бюст. Эта картинка сильно затрудняла ему восприятие слов фотографа.
– Знаете что?.. – Человек, о котором Хилман отзывался как о лучшем в мире фотографе, отступил на шаг и разглядывал Джона, прищурив глаза. – Один вопрос, мистер Фонтанелли – не могли бы мы кое-что попробовать?
– Только не говорите, что хотите меня сфотографировать.
– Всенепременно.
– Нет.
– Я не приму никаких «нет», мистер Фонтанелли.
– Ни в коем случае.
– Ради вашего фонда.
– Именно поэтому. Я не хочу делать премию смехотворной еще до того, как ее будут вручать в первый раз.
Кэртис с бездонно-глубоким вздохом отступил еще на шаг и ожесточенно тер подбородок, не сводя с Джона глаз.
– Одно предложение, – сказал он.
– Нет, – ответил Джон и уже собирался просто уйти.
– Я сниму вас вместе с мисс де-Бирс и призом. А решать вы будете потом, с готовыми снимками. Прошу вас. – Кэртис поднял руку, прежде чем Джон успел возразить. – Ради меня. Реноме фотографа меня обязывает.
– А с готовыми снимками вы будете меня обрабатывать до тех пор, пока я не соглашусь.
– Честное слово, нет. Могу дать расписку или при свидетелях, как вам будет угодно. Если вы скажете «нет», это будет последнее слово. – Кэртис лукаво улыбнулся: – Но вы не скажете «нет».
* * *
Через несколько дней после фотосессии – он протягивал богине Земли приз, так сказать, в надежные руки, стараясь при этом не пялиться на ее грудь, а вокруг без конца все вспыхивало и щелкало, – за завтраком он увидел газету, развернутую так, что сообщение, напечатанное на одной из последних страниц, было на виду. Кто-то даже подчеркнул его красным, Джон понятия не имел, кто. «Обвинение американской рок-звезды в торговле наркотиками оказалось безосновательными», – гласил заголовок. В тексте говорилось, что обвинения с Марвина сняты: подозрения не подтвердились.
– Не будьте наивны, Джон, – сказал Маккейн, когда Джон заявился к нему в кабинет и победно предъявил публикацию. – Ваш друг виновен, как Иуда. Мне пришлось дать взятки пятерым полицейским чинам и двум судьям, чтобы дело было улажено.
Джон посмотрел на него сокрушенно.
– Взятки? Да вы что!
– Я же сказал, что позабочусь об этом, так?
– Да, но взятки?.. – Джон казался себе ужасно провинциальным.
Маккейн терпеливо сложил ладони.
– Джон, ведь вы же не думаете, что мы смогли бы предотвратить появление заголовка вроде «Богатейший человек мира выкупает на свободу наркодилера»? Никакими деньгами мира. И как бы вам это понравилось?
– Не знаю. Но то, что теперь мы подкупаем людей, как какие-нибудь мафиози, мне совсем не нравится.
– Этого от вас никто и не требует. – Маккейн испытующе смотрел ему в глаза с такой интенсивностью, что Джон вздрогнул. В кабинете воцарилась тишина, будто ангел пролетел. – Совершенно нормально, что вам это не нравится, – сказал, наконец, Маккейн. Он говорил так тихо, будто ангел все еще сидел в углу комнаты. – Мне это тоже не нравится. Но если надо, я буду давать взятки, буду врать на чем свет стоит, если это понадобится для исполнения пророчества. Вы можете это понять? Я посвятил этой миссии всю мою жизнь. Я бы душу за это продал, Джон. Я вполне серьезно. Мою душу.
Джон смотрел сверху вниз, как он сидит за своим письменным столом с телефонами и компьютерными экранами, в костюме, который был сшит для того, чтобы излучать значительность и силу. Но все, что в этот момент излучал Маккейн, было самоотречение, превышающее все человеческие меры. Он выглядел скорее как монах, исступленный в вере, чем как акула бизнеса.
Джон кашлянул, сминая газету.
– Да, – сказал он, и этот ответ показался ему убогим. Но все, что он смог сказать в довершение, было: – Спасибо. – И он вышел, избегая взгляда Маккейна.
* * *
Малькольм Маккейн действительно видел себя чем-то вроде монаха. Однако вечером этого дня, который, как всегда, до последней минуты был заполнен неустанной работой и решениями, которые приводили в движение тысячи людей и миллионы долларов, он почувствовал, что настало время сделать исключение.
Он выгнулся, потянулся, бросил взгляд на настенные часы, которые показывали время в основных городах мира. Потом взгромоздил папки с текущими документами поверх других стопок на его всегда перегруженном письменном столе, нырнул в пиджак, вынул кассеты из нескольких диктофонов и, уходя, погасил в кабинете свет.
Все секретарши давно ушли. Он распределил надиктованное по их столам и прошел к лифту, который доставил его прямо в подземный гараж.
За прошедшие десятилетия у него не оставалось ни времени, ни энергии, которых, на его взгляд, заслуживали настоящие отношения с женщиной, и поэтому он находил альтернативы для удовлетворения хотя бы основных физиологических потребностей. Одной из таких альтернатив было заведение, куда он после недолгого размышления и отправился. Заведение пользовалось доброй славой благодаря исключительной гигиене и абсолютному такту среди избранного круга клиентов, готовых платить за это по таким же эксклюзивным тарифам.
Его приветствовала хозяйка, со вкусом одетая дама лет сорока пяти, которую легко можно было принять и за руководительницу телефонного маркетингового агентства. Она никого не называла по имени или фамилии, но всех помнила в лицо.
– У нас много новых девушек, – сказала она. – Красивые молодые женщины из Азии и Африки…
– Да-да. – Маккейн не вполне понимал, что она хотела сказать. Он жил в стольких странах, рос с таким множеством людей разных национальностей и цвета кожи, что расизм был ему абсолютно чужд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114