Тени удлинились, на западе солнце уже
скользило по верхушкам дубов. Этот скот Роял обещал вернуться не позднее
четверти пятого, и где же он теперь?
Бутерброд был его любимый, с сыром. Нелюбимых у него не бывало - это
одно из преимуществ холостяцкой жизни. Покончив с бутербродом, он отряхнул
руки, сбрасывая крошки в могилу.
Кто-то за ним следил.
Он ощутил это вдруг и наверное. Он осмотрел кладбище расширенными
глазами.
- Роял! Это ты, Роял?
Никакого ответа. Ветер вздыхал в деревьях, заставляя их таинственно
шелестеть. В колышущейся тени ильмов у стены виднелось надгробье Губерта
Марстена - и Майку вдруг вспомнилась собака Вина, висящая на железных
воротах.
Глаза пустые и бесстрастные. Следят.
Успеть до темноты.
Он вскочил на ноги, словно кто-то громко окликнул его.
- Черт тебя побери, Роял.
Он сказал это вслух, но тихо. Он больше не думал, что Роял где-то
здесь или что он вообще вернется. Майку придется закапывать могилу в
одиночестве, и это займет много времени.
Может быть - до полной темноты.
Он принялся за работу, не пытаясь понять причину охватившего его
ужаса, не пытаясь разобраться, почему не беспокоившая его никогда прежде
работа теперь так пугала.
Двигаясь быстро и рассчетливо, он поднял с земли фальшивую траву и
отнес ее в машину за воротами. Как только он вышел за пределы кладбища,
отвратительное ощущение слежки исчезло.
Он взял в машине лопату, вернулся назад - и заколебался. Открытая
могила как будто насмехалась над ним.
Оказалось, ощущение слежки пропадает, когда он не видит гроба. Перед
глазами вдруг предстал Дэнни Глик, лежащий там на маленькой сатиновой
подушке с открытыми глазами. Нет - это глупо. Глаза закрыли. Даже
заклеили. Сколько раз он видел, как Карл Формен это делает. "Кому же
захочется, чтобы труп подмигивал прихожанам, а?" - как-то сказал Карл.
Он набрал земли на лопату и бросил вниз. С тяжелым стуком земля упала
на полированное красное дерево - и Майк вздрогнул. От этого звука ему
стало тошно. Он выпрямился и рассеянно взглянул на разбросанные цветы.
Чертовское расточительство. Если вам некуда девать деньги, отдайте их на
борьбу с раком или какому-нибудь дамскому обществу, в конце концов. Хоть
какая-то польза будет.
Он бросил еще лопату земли и опять остановился.
Еще одно расточительство - гроб. Отличное красное дерево, тысяча
зелененьких, не меньше, а он здесь забрасывает его грязью. У Гликов не
больше денег, чем у других, да и кто же заведет похоронную страховку на
ребенка? Миль за шесть, наверное, ездили за ящиком, чтобы зарыть его потом
в землю.
Еще лопата. Снова этот жуткий стук. Теперь земля почти закрывала
гроб, но красное дерево просвечивало чуть ли не с упреком.
Брось смотреть на меня.
Тени уже сделались очень длинными. Он поднял глаза - и увидел Марстен
Хауз с плотно закрытыми ставнями. Восточная стена - та, что первой
здоровается с солнцем, - смотрела на железные кладбищенские ворота, где
Док...
Он заставил себя бросить еще одну лопату земли.
Стук...
Часть земли соскользнула по бокам гроба, засыпаясь внутрь петель.
Теперь, если кто-нибудь откроет крышку, раздастся резкий скрежущий звук,
как от двери гробницы.
Не смотри на меня!
Он наклонился за следующей порцией земли. Мысли ворочались непривычно
тяжело и вяло. Где это он читал о том техасском нефтяном короле, который
завещал похоронить себя в новом "кадиллаке"? И ведь похоронили же. В
машине за тыщи баксов, подъемным краном опускали.
Вдруг он пошатнулся и чуть не упал, слабо тряся головой. Кажется, он
впал в какой-то транс. Чувство слежки усилилось. Он взглянул на небо и
испугался - так мало там было света. Освещенным оставался только верхний
этаж Марстен Хауза. На часах десять минут седьмого. Господи Иисусе, за
целый час он бросил в яму только полдюжины лопат земли!
Майк взялся за работу, заставляя себя не думать. Земля уже не
стучала, крышка гроба скрылась из глаз, и почва осыпалась по сторонам
бурными ручейками, доходя уже почти до замка.
Он бросил еще две лопаты и остановился.
До замка?
Да зачем, во имя Бога, ставить замок на гроб? Они что, думают,
кто-нибудь захочет внутрь? Надо полагать, так. Не воображают же они, что
кто-то попытается выбраться наружу...
- Брось на меня таращиться, - сказал Майк Райсон вслух и вдруг
почувствовал, что у него в горле застрял комок и наполнило внезапное
желание бежать, бежать прочь отсюда, бежать всю дорогу до города! Ему
понадобилось огромное усилие, чтобы подавить этот порыв. Чепуха! С кем
такого не бывает, если работаешь один на кладбище. Как в дрянном фильме
ужасов - засыпать землей двенадцатилетнего мальчишку с широко открытыми
глазами...
- Бог мой, да прекрати же! - закричал он и бросил дикий взгляд на
Марстен Хауз. Теперь освещенной оставалась только крыша. Было четверть
седьмого.
Он яростно взялся за работу, стараясь ни о чем не думать.
Но впечатление слежки все усиливалось, и каждый раз лопата казалась
тяжелее, чем в предыдущий. Крышка гроба была теперь совсем засыпана, но
форма еще угадывалась.
Ни с того ни с сего в голове у него заскользили строки католической
молитвы за умерших. Он слышал, когда обедал у ручья, как Кэллахен
произносил ее. И беспомощные крики отца мальчика тоже слышал.
"Помолимся за нашего брата Господу нашему Иисусу Христу, который
сказал..."
("О отец мой, снизойди ко мне".)
Он остановился и тупо взглянул на могилу. Тени близившейся ночи уже
сползали в нее, как стервятники на падаль. Могила оставалась глубокой. Ему
ни за что не зарыть ее до темноты.
"Я - воскресение и жизнь. Верующий в меня будет жить..."
("Повелитель Мух, снизойди ко мне".)
Да, конечно, глаза открыты. Вот почему он чувствует слежку. Карл
пожалел на них клея, и они распахнулись, и мальчишка Гликов смотрит из
гроба. С этим надо что-то делать.
"...любой, кто верует в меня, никогда не претерпит смерти вечной..."
("Я принес жертву тебе. Левой рукой я принес ее".)
Майк Райсон вдруг прыгнул в могилу и принялся как безумный
раскапывать ее. Лопата быстро ударилась о дерево, и тогда он упал на
колени на гроб и стал бить по замку лопатой. Удар, еще, еще.
В ручье уже пели лягушки, и два или три коростеля начинали кричать в
лесу.
Семь пятнадцать.
- Что я делаю? - спросил он себя. - Бога ради, что я делаю?
Он стоял в могиле на коленях и пытался понять это, но что-то из
глубины мозга побуждало Майка спешить, спешить - ведь солнце садилось.
Успеть до темноты.
Он поднял лопату и изо всех сил ударил по замку. Раздался треск.
Замок сломался.
Секунду он сохранял последние проблески рассудка. На небе сияла
Венера.
Потом он тяжело дыша выкарабкался из могилы, лег ничком на землю и
потянулся к крышке гроба. Нашел скобу и потащил за нее. Крышка поднялась,
скрипя петлями именно так, как он воображал себе, и открывая сначала
только розовый сатин, потом руку в темном рукаве, потом... потом лицо.
Дыхание Майка остановилось.
Глаза были открыты. В точности, как он знал заранее. Они сверкали
недоброй жизнью в последнем умирающем свете дня. В лице не было смертной
бледности, щеки, казалось, пылали румянцем.
Он попытался оторвать свой взгляд - и не мог.
- Иисус... - пробормотал Майк.
Последний краешек солнца скользнул за горизонт.

Марк Петри занимался фигуркой Франкенштейна в своей комнате и слушал
разговор родителей в гостиной внизу. Они купили старый фермерский дом на
Джойнтер-авеню, который когда-то отапливался центральной кухонной печкой.
Ходы тепловой вентиляции служили теперь другим целям. Они прекрасно
проводили звук.
Хотя родители разговаривали на другом этаже, они с таким же успехом
могли обсуждать Марка и под дверями его комнаты.
Как-то, поймав Марка за подслушиванием у замочной скважины - ему было
тогда только шесть лет, - отец сообщил ему старую английскую пословицу: не
слушай под дверьми - всегда будешь раздосадован. Это означает, пояснил
отец, что тот, кто подслушивает, всегда слышит о себе что-нибудь
неприятное.
Что ж, кроме этой пословицы, есть другая: предупрежден - значит,
вооружен.
Для своих двенадцати лет Марк Петри казался маловат и выглядел
слишком хрупко. Но двигался он с легкостью и изяществом мальчиков его
возраста, которые на вид состоят из одних коленей и локтей. Светлый, почти
молочный цвет лица и черты, позже ставшие орлиными, а пока немного
женственные, доставляли ему трудности в жизни еще до инцидента с Ричи
Боддином, но он твердо решил справляться со своими проблемами сам.
Большинство хулиганов велики и неуклюжи. Они пугают тем, что могут
причинить боль. Они дерутся нечестно. Поэтому, если ты не боишься
небольшой боли и не чураешься запрещенных приемов, хулигана вполне можно
одолеть. Ричи Боддин послужил первым окончательным воплощением этой
теории. С тотемом прежней его школы в Киттери Марк вышел на равных, что
было своего рода победой. (Киттерский хулиган, окровавленный, но не
сдавшийся, объявил школьному сообществу, что отныне они с Марком дружки.
Марк, считавший киттерского хулигана куском дерьма, тем не менее возражать
не стал. Он знал цену сдержанности.) Слова против хулиганов не помогают.
Удар - это, кажется, единственный язык, понятый всем Ричи Боддинам этого
мира, и Марк подозревал, что именно по этой причине мир переживает тяжелые
времена. В тот день его выгнали из школы, и отец очень сердился, пока
Марк, приговоренный к ритуальной порке туго скатанным в трубку журналом,
не объявил, что Гитлер в душе был всего лишь Ричи Боддином. Это заставило
отца безудержно расхохотаться, и порка отменилась.
Сейчас Джун Петри говорила:
- Как ты думаешь, Генри, он переживает?
- Трудно сказать... - Последовала пауза, и Марк знал, что отец
раскручивает трубку, - он чертовски сдержан.
- И все-таки... они шли к Марку, - продолжала она. - Поиграть с его
поездом... А теперь один мертв, а другой исчез! Не обманывай себя, Генри.
Мальчик должен что-то чувствовать.
- Он достаточно крепко стоит ногами на земле, - возразил мистер
Петри. - Что бы он при этом не чувствовал, уверен, он может держать себя в
руках.
Марк вклеил левую руку Франкенштейна в плечевой сустав. Это была
особая модель, светящаяся в темноте зеленым. В точности как пластиковый
Иисус, которого он получил в награду за чтение наизусть 119-го псалма в
воскресной школе в Киттери.
- Иногда я жалею, что он у нас один, - говорил отец. - Ему бы лучше
иметь сестру или брата.
Мать лукаво ответила:
- Нельзя сказать, что мы не старались, дорогой.
Разговор надолго прервался. Наверняка отец перелистывал "Уолл-Стрит
Джорнал", а мать держала на коленях роман Джейн Остин или, может быть,
Генри Джеймса. Марк удивлялся: какой смысл ей перечитывать столько раз
одни и те же книги. Зачем читать, если знаешь, чем кончится?
- Как ты думаешь, - спросила наконец мать, - можно отпускать его в
лес? Говорят, где-то здесь есть зыбучие пески.
- В нескольких милях.
Марк немного успокоился и приклеил монстру другую руку. Отличный у
него был набор фигурок, и он располагал их по-новому каждый раз, когда
появлялась еще одна. Дэнни и Ральфи шли смотреть именно на них, когда...
ну, ладно.
- Думаю, можно, - продолжил отец. - Конечно, не в темноте.
- Боюсь, после этих ужасных похорон у него будут кошмары.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51