Большую часть сентября Ева провела в жаркой кухне, трудясь над
консервированием: бланшируя овощи, заливая парафином банки домашнего желе.
Теперь в ее подвале с земляным полом гордо красовалось на полках больше
двухсот банок - она всегда любила консервировать.
Чуть только Ева открыла дверь подвала, в нос ударила вонь.
- Скотство, - пробормотала она и с отвращением стала спускаться.
Муж сам выкопал подвал и выложил камнем стены. Иногда ондатра или
выхухоль пробирались в одну из широких щелей и дохли там. Видно, опять так
случилось, хотя такого сильного запаха она не помнит.
Ева добралась до нижней двери и пошла вдоль стены, напрягая глаза в
слабом свете двух пятидесятиваттных ламп. "Давно пора заменить на
семидесятипятиваттные", - подумала она, найдя нужную муку, аккуратно
подписанную ее четким почерком, и продолжая инспекцию. Она протиснулась
даже в щель за огромной пропыленной печью. Ничего.
Она вернулась к лестнице и недовольно огляделась кругом, уперев руки
в бедра. Большой подвал выглядел гораздо аккуратнее с тех пор, как Ева
пару лет назад наняла двоих парней Ларри Кроккета построить на заднем
дворе сарай для всякого инвентаря. Теперь здесь стояла только печь,
похожая со своими торчащими во все стороны трубами на импрессионистскую
скульптуру богини Кали, и затянутый сукном биллиардный стол Ральфа. Она
старательно пылесосила этот стол каждую весну, хотя никто не играл на нем
с тех пор, как Ральф погиб в 59-ом. Больше здесь почти ничего и не было.
Снеговая лопата со сломанной рукояткой, доска, на которой висели
инструменты Ральфа, сундук со старыми тряпками, должно быть, уже совсем
побитыми молью.
Откуда же запах? Взгляд Евы остановился на маленькой дверце, ведущей
в подвальчик, где хранились овощи. Ну уж туда-то она сейчас не полезет. Да
и ни к чему: там стены цельные, вряд ли какое-нибудь животное могло туда
залезть. И все-таки...
- Эд!.. - вдруг позвала она без всякой видимой причины. Звук
собственного голоса испугал ее.
Слово утонуло в тускло освещенном подвале. Да с чего ей вдруг
вздумалось звать? Что, во имя Бога, делать здесь Эду Крэйгу, даже найди
он, где тут спрятаться? Пить? Размышляй она сто лет, ей не пришло бы на ум
более угнетающее место для пьянства во всем городе, чем ее подвал. Скорее
всего, он просто где-то в лесу, с этим своим беспутным приятелем Вирджилом
Рэтберном пропивает чью-нибудь подачку.
Но она задержалась еще на минуту, осматриваясь вокруг. Запах тления
был ужасен, просто ужасен. Придется еще проводить дезинфекцию.
Бросив последний взгляд на маленькую дверцу, она поднялась обратно в
кухню.
Отец Кэллахен выслушал всех троих. Когда его полностью ввели в курс
дела, было уже половина двенадцатого. Они сидели в прохладной комнате дома
священника, солнечный свет падал из больших окон брусьями, достаточно
плотными на вид, чтобы резать их ножом. Следя за танцующими в луче
пылинками, Кэллахен вспомнил виденный когда-то мультфильм.
Уборщица с половой щеткой с изумлением глядит себе под ноги: она
только что стерла часть собственной тени. Сейчас он чувствовал, что с ним
случилось что-то похожее. Второй раз за двадцать четыре часа он предстал
перед чем-то абсолютно невозможным - только теперь это невозможное
исходило от писателя, явно уравновешенного на вид мальчика и уважаемого в
городе врача. И все-таки невозможное есть невозможное. Нельзя стереть
собственную тень. Вот только именно это, кажется, и произошло.
- Было бы гораздо легче вам верить, если бы вы могли устроить грозу
или аварию электричества, - заметил он.
- Это все чистая правда, - рука Джимми потянулась к шее. - Уверяю
вас.
Отец Кэллахен встал и вытащил из черной сумки Джимми две бейсбольные
биты с заостренными концами. Он повертел одну из них в руках и
продекламировал:
"Потерпите, мистер Смит, это долго не болит".
Никто не рассмеялся.
Кэллахен положил биты обратно, подошел к окну и выглянул на
Джойнтер-авеню.
- Вы говорите очень убедительно, - признался он. - И, пожалуй, я могу
добавить в вашу картину одну маленькую черточку. - Он повернулся к ним. -
В окне лавочки Барлоу и Стрэйкера висит: "Закрыто до особого объявления".
Часов в десять я сам ходил туда обсудить соображения мистера Берка с вашим
таинственным Стрэйкером. Магазин заперт и спереди, и сзади.
- Вы должны признать, что это согласуется с рассказом Марка, -
заметил Бен.
- Возможно. А возможно и простое совпадение. Позвольте мне спросить
вас еще раз: вы уверены, что в этом деле должна участвовать католическая
церковь?
- Да, - сказал Бен. - Но если придется, мы обойдемся и без вас. Если
понадобится, я пойду и один.
- В этом нет нужды, - отец Кэллахен встал. - Следуйте за мной в
церковь, джентльмены, я выслушаю ваши исповеди.
Бен неуклюже встал на колени в полутьме исповедальни, в голове его
метались неоформившиеся мысли, сменяли друг друга мимолетные образы:
Сьюзен в парке; миссис Глик отшатывается от самодельного креста, и рот у
нее - словно зияющая рана; Флойд Тиббитс, одетый, как чучело, вылезает из
машины драться с Беном; Марк Петри заглядывает в окно машины Сьюзен... В
первый раз за все время ему пришло в голову, что все это, может быть,
только сон, и он жадно ухватился за эту мысль.
Взгляд его упал на какой-то предмет в углу исповедальни. Бен подобрал
его. Это оказалась пустая коробочка из-под леденцов, выпавшая, должно
быть, из кармана ребенка. Прикосновение к реальности не оставляло
сомнений. Жесть упруго гнулась под пальцами. Он не спал, кошмар происходил
в действительности.
Открылась маленькая раздвижная дверца. Он заглянул туда, но ничего не
увидел: отверстие закрывал тяжелый полог.
- Что я должен делать? - спросил он.
- Сказать: "Благословите меня, отец мой, ибо я согрешил".
- Благословите меня, отец мой, ибо я согрешил, - голос звучал тяжело
и глухо в закрытом пространстве.
- Теперь расскажите мне о своих грехах.
- Обо всех? - Бен испугался.
- Постарайтесь быть кратким, - сухо посоветовал Кэллахен. - Как мне
известно, нам еще предстоит кое-что сделать до темноты.
Старательно думая и держа перед мысленным взором Десять Заповедей в
качестве некоего эталона, Бен начал. Ему не становилось легче. Он не
испытывал никакого чувства очищения - только стесненность от необходимости
рассказывать тайны своей жизни постороннему человеку. Все же он мог
понять, как этот ритуал мог стать потребностью, приобрести такую же
нездоровую притягательность, как спирт для алкоголика или тени на матовом
стекле ванной комнаты для подростка. Тут было что-то средневековое, что-то
проклятое. Он вспомнил сцену картины Бергмана "Седьмая печать", где толпа
кающихся в рубищах проходит через город, пораженный чумой. Кающиеся секли
себя березовыми ветками до крови. Отвращение к тому, что он должен был
делать (а он упрямо не позволял себе врать, хотя обычно не находил в этом
никакого затруднения), заставило его окончательно и полностью осознать их
сегодняшнюю цель, и он почти видел слово "вампиры" перед собой
отпечатанным - не пугающими готическими буквами из кинофильма, а самыми
обычными. Он чувствовал себя беспомощным в когтях чуждого ему устаревшего
ритуала. Эта исповедальня могла, должно быть, служить прямым проводом в те
дни, когда оборотни, инкубы и ведьмы оставались общепризнанной частью
окружающей тьмы, а церковь служила единственным источником света. Впервые
он ощутил медленное ужасающее биение столетий и увидел свою жизнь всего
лишь слабой мгновенной искрой такого огня, который свел бы людей с ума,
если бы показался им целиком. Мэтт не передал ему слов отца Кэллахена о
церкви как о силе, но Бен сейчас мог бы их понять. Он чувствовал, как эта
сила устремилась на него, делая его обнаженным и презираемым. Он
чувствовал это так, как ни один католик, воспитанный на исповедях с
раннего детства, почувствовать бы не смог.
Когда он шагнул наружу, свежий воздух из открытых дверей показался
благословением. Он вытер обеими ладонями шею, покрывшуюся потом.
Кэллахен вышел к нему:
- Мы еще не закончили.
Без единого слова Бен вернулся, но на колени не встал. Кэллахен
назначил ему епитимью: десять "Отче наш" и десять "Богородице".
- Я ее не знаю, - сказал Бен.
- Я дам вам карточку с текстом, - пообещал голос из-за полога. - Вы
можете прочитать ее про себя по дороге в Кэмберленд.
Немного поколебавшись, Бен все-таки сказал:
- Знаете Мэтт был прав, когда говорил, что дело может оказаться
труднее, чем мы думаем. Пока все кончится, мы потом изойдем.
Он опустил глаза - и обнаружил, что все еще сжимает в руке коробочку
из-под леденцов.
Только в час дня они в большом "бьюике" Джимми Коди отправились в
путь. Никто из них не говорил ни слова. Отец Дональд Кэллахен был в полном
облачении: стихарь и белая епитрахиль, окаймленная пурпуром. Он каждому
дал небольшой пузырек святой воды и осенил знаком креста.
У дома Джимми в Кэмберленде они остановились, и Джимми вышел, не
выключая мотора. Вернулся он в свободной спортивной куртке, прячущей
револьвер Маккэслина, а в руке нес обыкновенный плотницкий молоток.
Бен смотрел на молоток как зачарованный и краем глаза видел, что Марк
и Кэллахен смотрят туда же. Сталь молотка отливала голубым, на ручку была
наклеена рубчатая резина.
- Отвратительно, правда? - произнес Джимми.
Бен представил этот молоток - и Сьюзен, - представил, как забивает
кол ей в грудь...
- Да, - выговорил он и облизнул губы, - отвратительно.
Оставались еще дела. Бен и Джимми зашли в супермаркет и купили весь
выставленный там чеснок - двадцать коробок серовато-белых луковиц. Девушка
на контроле подняла брови и заметила:
- Я рада, что не еду кататься с вами сегодня вечером, мальчики.
Выходя, Бен поинтересовался:
- Хотел бы я знать, как чеснок работает? Что-нибудь из Библии,
какое-то древнее проклятие или...
- Подозреваю, что аллергия, - отозвался Джимми.
- Аллергия?
Кэллахен расслышал это слово, когда они садились в машину, и по
дороге к цветочному магазину попросил объяснить.
- Да, я согласен с доктором Коди, - объявил он, выслушав. - Может
быть, аллергия... если, конечно, он вообще действует. Помните, что это еще
не доказано.
- Странная мысль для священника, - сказал Мэтт.
- Почему? Если мне приходится признать существование вампиров - а,
кажется, приходится - разве я должен признать их свободными от всех
законов природы? От некоторых - очевидно. Фольклор утверждает, что их
нельзя видеть в зеркале, что они могут превращаться в летучих мышей,
волков или птиц, что они умеют просачиваться в тончайшие щели. Но мы
знаем, что у них есть зрение, слух, речь... и совершенно очевидно - вкус.
Возможно, им знакомы также и неудобства, боль...
- И любовь? - спросил Бен, глядя прямо перед собой.
- Нет, - ответил Джимми, - подозреваю, что любовь им недоступна.
Наконец Коди вырулил на маленькую стоянку возле цветочного магазина с
оранжереей.
Когда они вошли, в дверях зазвонил маленький колокольчик. Навстречу
хлынул густой цветочный аромат, напомнивший Бену похороны.
- Привет, - высокий мужчина в полотняном фартуке вышел к ним с
букетами в обеих руках.
Бен только начал объяснять, что им нужно, как хозяин магазина покачал
головой и перебил его:
- Боюсь, вы опоздали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
консервированием: бланшируя овощи, заливая парафином банки домашнего желе.
Теперь в ее подвале с земляным полом гордо красовалось на полках больше
двухсот банок - она всегда любила консервировать.
Чуть только Ева открыла дверь подвала, в нос ударила вонь.
- Скотство, - пробормотала она и с отвращением стала спускаться.
Муж сам выкопал подвал и выложил камнем стены. Иногда ондатра или
выхухоль пробирались в одну из широких щелей и дохли там. Видно, опять так
случилось, хотя такого сильного запаха она не помнит.
Ева добралась до нижней двери и пошла вдоль стены, напрягая глаза в
слабом свете двух пятидесятиваттных ламп. "Давно пора заменить на
семидесятипятиваттные", - подумала она, найдя нужную муку, аккуратно
подписанную ее четким почерком, и продолжая инспекцию. Она протиснулась
даже в щель за огромной пропыленной печью. Ничего.
Она вернулась к лестнице и недовольно огляделась кругом, уперев руки
в бедра. Большой подвал выглядел гораздо аккуратнее с тех пор, как Ева
пару лет назад наняла двоих парней Ларри Кроккета построить на заднем
дворе сарай для всякого инвентаря. Теперь здесь стояла только печь,
похожая со своими торчащими во все стороны трубами на импрессионистскую
скульптуру богини Кали, и затянутый сукном биллиардный стол Ральфа. Она
старательно пылесосила этот стол каждую весну, хотя никто не играл на нем
с тех пор, как Ральф погиб в 59-ом. Больше здесь почти ничего и не было.
Снеговая лопата со сломанной рукояткой, доска, на которой висели
инструменты Ральфа, сундук со старыми тряпками, должно быть, уже совсем
побитыми молью.
Откуда же запах? Взгляд Евы остановился на маленькой дверце, ведущей
в подвальчик, где хранились овощи. Ну уж туда-то она сейчас не полезет. Да
и ни к чему: там стены цельные, вряд ли какое-нибудь животное могло туда
залезть. И все-таки...
- Эд!.. - вдруг позвала она без всякой видимой причины. Звук
собственного голоса испугал ее.
Слово утонуло в тускло освещенном подвале. Да с чего ей вдруг
вздумалось звать? Что, во имя Бога, делать здесь Эду Крэйгу, даже найди
он, где тут спрятаться? Пить? Размышляй она сто лет, ей не пришло бы на ум
более угнетающее место для пьянства во всем городе, чем ее подвал. Скорее
всего, он просто где-то в лесу, с этим своим беспутным приятелем Вирджилом
Рэтберном пропивает чью-нибудь подачку.
Но она задержалась еще на минуту, осматриваясь вокруг. Запах тления
был ужасен, просто ужасен. Придется еще проводить дезинфекцию.
Бросив последний взгляд на маленькую дверцу, она поднялась обратно в
кухню.
Отец Кэллахен выслушал всех троих. Когда его полностью ввели в курс
дела, было уже половина двенадцатого. Они сидели в прохладной комнате дома
священника, солнечный свет падал из больших окон брусьями, достаточно
плотными на вид, чтобы резать их ножом. Следя за танцующими в луче
пылинками, Кэллахен вспомнил виденный когда-то мультфильм.
Уборщица с половой щеткой с изумлением глядит себе под ноги: она
только что стерла часть собственной тени. Сейчас он чувствовал, что с ним
случилось что-то похожее. Второй раз за двадцать четыре часа он предстал
перед чем-то абсолютно невозможным - только теперь это невозможное
исходило от писателя, явно уравновешенного на вид мальчика и уважаемого в
городе врача. И все-таки невозможное есть невозможное. Нельзя стереть
собственную тень. Вот только именно это, кажется, и произошло.
- Было бы гораздо легче вам верить, если бы вы могли устроить грозу
или аварию электричества, - заметил он.
- Это все чистая правда, - рука Джимми потянулась к шее. - Уверяю
вас.
Отец Кэллахен встал и вытащил из черной сумки Джимми две бейсбольные
биты с заостренными концами. Он повертел одну из них в руках и
продекламировал:
"Потерпите, мистер Смит, это долго не болит".
Никто не рассмеялся.
Кэллахен положил биты обратно, подошел к окну и выглянул на
Джойнтер-авеню.
- Вы говорите очень убедительно, - признался он. - И, пожалуй, я могу
добавить в вашу картину одну маленькую черточку. - Он повернулся к ним. -
В окне лавочки Барлоу и Стрэйкера висит: "Закрыто до особого объявления".
Часов в десять я сам ходил туда обсудить соображения мистера Берка с вашим
таинственным Стрэйкером. Магазин заперт и спереди, и сзади.
- Вы должны признать, что это согласуется с рассказом Марка, -
заметил Бен.
- Возможно. А возможно и простое совпадение. Позвольте мне спросить
вас еще раз: вы уверены, что в этом деле должна участвовать католическая
церковь?
- Да, - сказал Бен. - Но если придется, мы обойдемся и без вас. Если
понадобится, я пойду и один.
- В этом нет нужды, - отец Кэллахен встал. - Следуйте за мной в
церковь, джентльмены, я выслушаю ваши исповеди.
Бен неуклюже встал на колени в полутьме исповедальни, в голове его
метались неоформившиеся мысли, сменяли друг друга мимолетные образы:
Сьюзен в парке; миссис Глик отшатывается от самодельного креста, и рот у
нее - словно зияющая рана; Флойд Тиббитс, одетый, как чучело, вылезает из
машины драться с Беном; Марк Петри заглядывает в окно машины Сьюзен... В
первый раз за все время ему пришло в голову, что все это, может быть,
только сон, и он жадно ухватился за эту мысль.
Взгляд его упал на какой-то предмет в углу исповедальни. Бен подобрал
его. Это оказалась пустая коробочка из-под леденцов, выпавшая, должно
быть, из кармана ребенка. Прикосновение к реальности не оставляло
сомнений. Жесть упруго гнулась под пальцами. Он не спал, кошмар происходил
в действительности.
Открылась маленькая раздвижная дверца. Он заглянул туда, но ничего не
увидел: отверстие закрывал тяжелый полог.
- Что я должен делать? - спросил он.
- Сказать: "Благословите меня, отец мой, ибо я согрешил".
- Благословите меня, отец мой, ибо я согрешил, - голос звучал тяжело
и глухо в закрытом пространстве.
- Теперь расскажите мне о своих грехах.
- Обо всех? - Бен испугался.
- Постарайтесь быть кратким, - сухо посоветовал Кэллахен. - Как мне
известно, нам еще предстоит кое-что сделать до темноты.
Старательно думая и держа перед мысленным взором Десять Заповедей в
качестве некоего эталона, Бен начал. Ему не становилось легче. Он не
испытывал никакого чувства очищения - только стесненность от необходимости
рассказывать тайны своей жизни постороннему человеку. Все же он мог
понять, как этот ритуал мог стать потребностью, приобрести такую же
нездоровую притягательность, как спирт для алкоголика или тени на матовом
стекле ванной комнаты для подростка. Тут было что-то средневековое, что-то
проклятое. Он вспомнил сцену картины Бергмана "Седьмая печать", где толпа
кающихся в рубищах проходит через город, пораженный чумой. Кающиеся секли
себя березовыми ветками до крови. Отвращение к тому, что он должен был
делать (а он упрямо не позволял себе врать, хотя обычно не находил в этом
никакого затруднения), заставило его окончательно и полностью осознать их
сегодняшнюю цель, и он почти видел слово "вампиры" перед собой
отпечатанным - не пугающими готическими буквами из кинофильма, а самыми
обычными. Он чувствовал себя беспомощным в когтях чуждого ему устаревшего
ритуала. Эта исповедальня могла, должно быть, служить прямым проводом в те
дни, когда оборотни, инкубы и ведьмы оставались общепризнанной частью
окружающей тьмы, а церковь служила единственным источником света. Впервые
он ощутил медленное ужасающее биение столетий и увидел свою жизнь всего
лишь слабой мгновенной искрой такого огня, который свел бы людей с ума,
если бы показался им целиком. Мэтт не передал ему слов отца Кэллахена о
церкви как о силе, но Бен сейчас мог бы их понять. Он чувствовал, как эта
сила устремилась на него, делая его обнаженным и презираемым. Он
чувствовал это так, как ни один католик, воспитанный на исповедях с
раннего детства, почувствовать бы не смог.
Когда он шагнул наружу, свежий воздух из открытых дверей показался
благословением. Он вытер обеими ладонями шею, покрывшуюся потом.
Кэллахен вышел к нему:
- Мы еще не закончили.
Без единого слова Бен вернулся, но на колени не встал. Кэллахен
назначил ему епитимью: десять "Отче наш" и десять "Богородице".
- Я ее не знаю, - сказал Бен.
- Я дам вам карточку с текстом, - пообещал голос из-за полога. - Вы
можете прочитать ее про себя по дороге в Кэмберленд.
Немного поколебавшись, Бен все-таки сказал:
- Знаете Мэтт был прав, когда говорил, что дело может оказаться
труднее, чем мы думаем. Пока все кончится, мы потом изойдем.
Он опустил глаза - и обнаружил, что все еще сжимает в руке коробочку
из-под леденцов.
Только в час дня они в большом "бьюике" Джимми Коди отправились в
путь. Никто из них не говорил ни слова. Отец Дональд Кэллахен был в полном
облачении: стихарь и белая епитрахиль, окаймленная пурпуром. Он каждому
дал небольшой пузырек святой воды и осенил знаком креста.
У дома Джимми в Кэмберленде они остановились, и Джимми вышел, не
выключая мотора. Вернулся он в свободной спортивной куртке, прячущей
револьвер Маккэслина, а в руке нес обыкновенный плотницкий молоток.
Бен смотрел на молоток как зачарованный и краем глаза видел, что Марк
и Кэллахен смотрят туда же. Сталь молотка отливала голубым, на ручку была
наклеена рубчатая резина.
- Отвратительно, правда? - произнес Джимми.
Бен представил этот молоток - и Сьюзен, - представил, как забивает
кол ей в грудь...
- Да, - выговорил он и облизнул губы, - отвратительно.
Оставались еще дела. Бен и Джимми зашли в супермаркет и купили весь
выставленный там чеснок - двадцать коробок серовато-белых луковиц. Девушка
на контроле подняла брови и заметила:
- Я рада, что не еду кататься с вами сегодня вечером, мальчики.
Выходя, Бен поинтересовался:
- Хотел бы я знать, как чеснок работает? Что-нибудь из Библии,
какое-то древнее проклятие или...
- Подозреваю, что аллергия, - отозвался Джимми.
- Аллергия?
Кэллахен расслышал это слово, когда они садились в машину, и по
дороге к цветочному магазину попросил объяснить.
- Да, я согласен с доктором Коди, - объявил он, выслушав. - Может
быть, аллергия... если, конечно, он вообще действует. Помните, что это еще
не доказано.
- Странная мысль для священника, - сказал Мэтт.
- Почему? Если мне приходится признать существование вампиров - а,
кажется, приходится - разве я должен признать их свободными от всех
законов природы? От некоторых - очевидно. Фольклор утверждает, что их
нельзя видеть в зеркале, что они могут превращаться в летучих мышей,
волков или птиц, что они умеют просачиваться в тончайшие щели. Но мы
знаем, что у них есть зрение, слух, речь... и совершенно очевидно - вкус.
Возможно, им знакомы также и неудобства, боль...
- И любовь? - спросил Бен, глядя прямо перед собой.
- Нет, - ответил Джимми, - подозреваю, что любовь им недоступна.
Наконец Коди вырулил на маленькую стоянку возле цветочного магазина с
оранжереей.
Когда они вошли, в дверях зазвонил маленький колокольчик. Навстречу
хлынул густой цветочный аромат, напомнивший Бену похороны.
- Привет, - высокий мужчина в полотняном фартуке вышел к ним с
букетами в обеих руках.
Бен только начал объяснять, что им нужно, как хозяин магазина покачал
головой и перебил его:
- Боюсь, вы опоздали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51