Костя опустил голову и мысленно ахнул. Хорошо еще, Марьи Федоровны нет дома, вот кто дал бы ему жару!
– Я их сниму, – заторопился Костя.
– Нет уж! – непреклонно, железным голосом сказал Максим Петрович. – Изволь тем же манером наружу, – простер он к окну приказующим жестом руку, – вымойся на дворе под душем, отчисти от грязи брюки, словом, приведи себя в полный порядок. А потом уж входи. Как все люди, через дверь. В сенцах на полке, – знаешь где, – мои старые сандалии. Наденешь. А эти свои ужасные лапти в дом вносить не смей!
Когда Костя, проделав все ему приказанное, в тесноватых для его ног сандалиях Максима Петровича, переодевшись в чистую рубашку и другие брюки, хранившиеся в его чемоданчике, с удовольствием чувствуя чистоту тела и одежды, уют и покой маленького домика, где все ему было давно хорошо знакомо и мило, поместился напротив Максима Петровича за стол, в свет лампы под розоватым матерчатым абажуром, и закурил сигарету – из непочатой пачки, случайно оказавшейся в чемодане, старик все еще был сердит, и первая же сказанная им фраза была новым выговором Косте:
– Слушай, давай договоримся, – проворчал он, морщась, отмахиваясь рукой от табачного дыма, – я лучше за свои деньги буду покупать тебе какие-нибудь приличные папиросы, только не дыми при мне этим своим елецким «Памиром», ладно?
Костя смутился и руками погнал дым от стола к окну.
– Елецкий – это еще ничего… Вот есть моршанский! Один курит, а все кругом в обмороке лежат… Ну, как там Тоська поживает? – поспешил он с вопросом, чтобы Максим Петрович не вздумал еще как-либо его «воспитывать».
Максим Петрович нахмурился, закрыл книгу, вложив между страниц очки, и ответил как-то нехотя, словно заставляя себя отвечать:
– В больнице Тоська…
Все так же – нехотя, совсем без желания рассказывать об этом и оживившись только где-то под самый конец, Максим Петрович познакомил Костю с тем, что произошло в городе. Он рассказывал в той последовательности, в какой развивалась эта история, идя от одного события к другому, не опережая их своими объяснениями, сообщая не больше того, что было ему известно на каждом этапе, и Костя, слушая рассказ и переживая его, пытаясь по его ходу самостоятельно понять происходившее, строя о нем свои догадки, домыслы, на сжатом отрезке времени, в какие-нибудь полчаса, своею мыслью и своими чувствами как бы заново повторил тот путь, каким шли мысль, догадка, чувства Максима Петровича в трудные дни его пребывания в городе. Так же, как поначалу у Максима Петровича, когда он только что заявился в город и занялся своими наблюдениями, в Косте во всей первоначальной силе ожили старые подозрения на Тоську, те, что испытывали следственные работники в первое время после убийства Извалова. Даже шевельнулось в душе злое негодование против Тоськи – вот ведь как, гадина, сумела тонко сыграть, замаскироваться! Потом подозрения поблекли, сменились сомнениями, как случилось это в городе и у Максима Петровича, ожили и утвердились вновь – это когда Максим Петрович поведал про ресторанный вечер и то, что произошло дальше – как отправляли Тоську в больницу, как искали и брали под стражу ее приятелей. Костя слушал с напряженным ожиданием, он был уверен – еще две-три подробности, и вот оно – полное завершение всех поисков и усилий, всего так долго тянувшегося дела. Долго вилась веревочка, а кончик все же отыскался! Но ожидаемое не исполнилось, веревочка оказалась не той веревочкой, которая нужна, место подозрений на Тоську заступили новые догадки и, наконец, Костя остался с тем же, с чем приехал из города Максим Петрович – с горечью и с чувством жалости и отвращения, когда узнал, что показали на допросах Тоськины кавалеры и что явилось истинной причиной ее зверского избиения.
– Можно, я еще разок закурю? – попросил Костя после довольно продолжительного обоюдного молчания.
– Кури, что ж с тобой сделаешь, – покорно согласился Максим Петрович. – Ну, а у тебя там что, в Садовом?
– Ничего… – развел руками Костя.
Максим Петрович не выразил никакого удивления – похоже, именно такой ответ он и ожидал. Широкое, с татарским поставом скул и глаз лицо его сделалось задумчиво-сосредоточенным, хмуроватым; бугры лба обозначились резче, приобрели более заметную рельефность.
– Ну, а это, как его… привидение? – спросил он, заставив Костю даже подивиться: старик старик, а память! Ведь сколько уже дней прошло, как Костя всего лишь вскользь упомянул про болтовню садовских баб…
– А, привидение! Как же – действует!
– Ну-ка, ну-ка! – оживился Максим Петрович, впиваясь узенькими, красноватыми от усталости и недосыпания глазами в Костю.
– Да плетушки это все, Максим Петрович! – сказал Костя небрежно. – Главный их автор – тетя Паня, это уж само за себя говорит. Вы ж ее знаете, какая она мастерица по этой части. Просто заслуженная сказительница, бабка Куприяниха! Помните, как она на следствии сколько разных небылиц наплела?
– Это она может, – усмехнулся Максим Петрович. – Так все-таки, что ж там с привидением?
– Да что – фольклор, народные сказки… Пошла, видите ли, раз тетя Паня вечерком на речку, уже совсем в сумерках, луна всходила. Ополоснула белье, а потом думает – дай искупнусь. Поглядела налево-направо, вроде бы никого на лугу, у строителей тихо, спят, уже и костры погасли. Только, значит, разделась она, глядь – что-то этакое длинное, белое движется по берегу… Человек – не человек, ног вроде нету, и не по земле, а над землей, словно бы плывет без всякого шуму… Обмерла тетя Паня, стоит столбом, ноженьки, говорит, отнялись, а привидение к ней все ближе, ближе, с бережка в воду сошло, и тоже вроде бы над водой поплыло, по воздуху… Тетя Паня не сдержалась, да как взвизгнет! И разом всё, как ветром, сдуло – ничего нету. Оделась она кой-как, да к строителям, откуда и прыть взялась – вы ж ее комплекцию знаете. Те проснулись, на смех, конечно, ее подняли: «Это, говорят, бывает, особливо как лишнего хватишь. Мы, говорят, Ермолаю Калтырину в получку поднесли, так он тоже привидение увидал. Пошел домой вот так-то, в потемках, взошел на бугор, к совхозному саду, а оно и – вот! Длинное, беловатое – порх из кустов да мимо Ермолая, перед самым носом. Почуял даже, как ветерком обдуло…»
– Ты эти рассказы проверял? – спросил Максим Петрович, не заражаясь Костиной иронией, слушая без улыбки, со всей своей вдумчивой серьезностью.
– А как их практически можно проверить? – ответил Костя вопросом. – Ну, спрашивал я Ермолая. «Точно, – говорит, – было. Видение. Как до отмены религии. Вон там, на бугру, где тропка мимо сада… Так возля мене пролетело, – моргнуть не успел, дюже скорость у него большая была…» Спрашиваю: выпимши был? «Да, – говорит, – маленько было… Трое, – говорит, – подносили. Один полкружки и другой полкружки, а третий – желудочник – весь остаток из бутылки вылил, почти кружка набралась…» Вот вам и вся проверка. Показаний записывать не стал. Записать? Сильный будет документик в деле…
Максим Петрович, не отвечая, встал, походил по комнате, шаркая шлепанцами. Остановившись у буфета, набулькал из темной бутылки в стакан пузырящейся минеральной воды, выпил. Видно, мучила изжога, приобретенная в городских кафе и столовых.
– Никаких зацепок – вот с чем мы остались… После трех месяцев работы! – сказал Максим Петрович в невеселой задумчивости, заметно сутуля спину. – Все наиболее убедительные версии перечеркнуты. Авдохин… Тоська… Дело занимает уже не одну сотню листов, а в действительности все это пустая бумага. И ухватиться-то больше не за что.
Он походил по комнате, опять выпил воды.
– Ухи хочешь? – спросил он, останавливаясь перед Костей. – Только холодная. А разжигать примус – ну его, долгая история. С ним одна Марья Федоровна умеет управляться, а я его, дьявола, сказать честно, так даже боюсь – как бы не взорвался… Но Марь Федоровне, видишь ли, сегодня не до нас… – прибавил он обиженно, заставив Костю улыбнуться: так ребячески прозвучала у Максима Петровича его жалоба. – Писатель, видишь ли, приехал… Так она и дом, и все на свете позабыла…
Уха была из ершей и мелких окуньков, с горошинами перчика, зеленовато-бурыми пластинками лавровых листьев. Вкусна она была необыкновенно, как все кулинарные изделия, что выходили из рук Марьи Федоровны.
Максим Петрович, пока Костя хлебал юшку и со смаком обсасывал рыбьи косточки, головы и хвосты, принес из спальни и кинул на диван в столовой подушку, простыню и одеяло, – чтоб Костя устроил себе постель. Потом он снова удалился в спальню, сел на заскрипевшую кровать и стал разоблачаться ко сну, с кряхтением и одышкой стаскивать с себя пижамные брюки. Костя собрался пожелать ему спокойной ночи, но Максим Петрович вышел в столовую – босиком, в трусах, с обнаженными волосатыми ногами, запил у буфета какие-то пилюли, поискал что-то на буфетных полочках, нашел – тоже пилюли, – запил водой и их. Костя глядел на него с состраданием: крепкую же память оставили в нем по себе городские котлеты и бифштексы…
– Пол-одиннадцатого, – поглядел Максим Петрович на стенные часы, – а Марь Федоровны все нет… И о чем там можно так долго говорить?..
Они потушили свет, улеглись, – Костя на жестком, коротковатом для его ног диване, Максим Петрович – в спальне, на скрипучей кровати с пружинной сеткой.
– А как вы думаете, Максим Петрович, – спросил Костя, полежав в темноте, под мирное тиканье часов, – кого преступник убивал первым, кого он раньше ударил – Извалова или Артамонова?
– Да зачем тебе такая подробность? – отозвался из спальни усталым голосом Максим Петрович. – Кто был ближе, того, по всей вероятности, первым и бил…
– Значит, Извалова?
– Надо полагать, так. Ведь он с краю лежал.
– А может, Артамонова?
– Ну, а если и Артамонова? Что из того? Какая разница, кого он первым навернул?
– А можно было это с точностью установить?
– Вряд ли. Это уж такая топкость… Хороший эксперт-криминалист, может быть, и смог бы.
– А экспертиза это пыталась сделать?
– Нет. Перед ней и вопроса такого никто не ставил.
– Жаль, – проговорил Костя. – Это упущение.
– Да на что это нужно? Что это дало бы? – сказал Максим Петрович, звучно позевывая и скрипя кроватью, верно поудобней укладываясь. По тону его ответов чувствовалось, что Костины вопросы не вызывают в нем интереса, ничего в нем не шевелят, кажутся ему лишними и совсем не идущими к делу.
Часы размеренно стучали, как-то странно, не так, как обычно стучат часы – «квок! квок! квок!» Внутри них дрожала и все время пела какая-то тоненькая пружинка, звон ее был тоже тоненький, легкий, певучий, отдаленный – точно ветер летел где-то над натянутыми струнами и легко трогал, касался их, заставляя чуть слышно звучать…
– Максим Петрович! Дайте мне командировку, – сказал Костя громко и почти требовательно, полежав с минуту в тишине.
– Чего?! – удивленно переспросил Максим Петрович.
– Командировку!
– Куда?
– На северный Урал.
– Куда-куда? Выдумал… Зачем?
– Ну, туда, где Артамонов работал.
– Это мне понятно. Но – зачем, для чего?
– Выяснить, что за человек был Артамонов.
– Это и так известно. Все сведения о нем у нас есть.
– Да сведения-то очень общие. А нужны подробности, живой, детальный портрет…
– Все, что нужно для следствия, – всем этим мы располагаем, – сказал Максим Петрович спокойно и снова звучно зевнул. – Ты спать собираешься или так и будешь изводить меня своей болтовней?
– Сейчас, – быстро сказал Костя. – Погодите маленько… Понимаете, то, что есть в деле об Артамонове – это только самые общие черты его биографии. Самые общие анкетные сведения: тогда-то и там-то родился, там-то учился, в таких-то должностях служил, там-то проживал… А ясно видимого образа человека по таким скупым сведениям нарисовать нельзя… Вот я над ним раздумываю, пытаюсь представить, каким он был – по характеру, привычкам, интересам, склонностям, – словом, как личность, и ничего конкретного не вижу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
– Я их сниму, – заторопился Костя.
– Нет уж! – непреклонно, железным голосом сказал Максим Петрович. – Изволь тем же манером наружу, – простер он к окну приказующим жестом руку, – вымойся на дворе под душем, отчисти от грязи брюки, словом, приведи себя в полный порядок. А потом уж входи. Как все люди, через дверь. В сенцах на полке, – знаешь где, – мои старые сандалии. Наденешь. А эти свои ужасные лапти в дом вносить не смей!
Когда Костя, проделав все ему приказанное, в тесноватых для его ног сандалиях Максима Петровича, переодевшись в чистую рубашку и другие брюки, хранившиеся в его чемоданчике, с удовольствием чувствуя чистоту тела и одежды, уют и покой маленького домика, где все ему было давно хорошо знакомо и мило, поместился напротив Максима Петровича за стол, в свет лампы под розоватым матерчатым абажуром, и закурил сигарету – из непочатой пачки, случайно оказавшейся в чемодане, старик все еще был сердит, и первая же сказанная им фраза была новым выговором Косте:
– Слушай, давай договоримся, – проворчал он, морщась, отмахиваясь рукой от табачного дыма, – я лучше за свои деньги буду покупать тебе какие-нибудь приличные папиросы, только не дыми при мне этим своим елецким «Памиром», ладно?
Костя смутился и руками погнал дым от стола к окну.
– Елецкий – это еще ничего… Вот есть моршанский! Один курит, а все кругом в обмороке лежат… Ну, как там Тоська поживает? – поспешил он с вопросом, чтобы Максим Петрович не вздумал еще как-либо его «воспитывать».
Максим Петрович нахмурился, закрыл книгу, вложив между страниц очки, и ответил как-то нехотя, словно заставляя себя отвечать:
– В больнице Тоська…
Все так же – нехотя, совсем без желания рассказывать об этом и оживившись только где-то под самый конец, Максим Петрович познакомил Костю с тем, что произошло в городе. Он рассказывал в той последовательности, в какой развивалась эта история, идя от одного события к другому, не опережая их своими объяснениями, сообщая не больше того, что было ему известно на каждом этапе, и Костя, слушая рассказ и переживая его, пытаясь по его ходу самостоятельно понять происходившее, строя о нем свои догадки, домыслы, на сжатом отрезке времени, в какие-нибудь полчаса, своею мыслью и своими чувствами как бы заново повторил тот путь, каким шли мысль, догадка, чувства Максима Петровича в трудные дни его пребывания в городе. Так же, как поначалу у Максима Петровича, когда он только что заявился в город и занялся своими наблюдениями, в Косте во всей первоначальной силе ожили старые подозрения на Тоську, те, что испытывали следственные работники в первое время после убийства Извалова. Даже шевельнулось в душе злое негодование против Тоськи – вот ведь как, гадина, сумела тонко сыграть, замаскироваться! Потом подозрения поблекли, сменились сомнениями, как случилось это в городе и у Максима Петровича, ожили и утвердились вновь – это когда Максим Петрович поведал про ресторанный вечер и то, что произошло дальше – как отправляли Тоську в больницу, как искали и брали под стражу ее приятелей. Костя слушал с напряженным ожиданием, он был уверен – еще две-три подробности, и вот оно – полное завершение всех поисков и усилий, всего так долго тянувшегося дела. Долго вилась веревочка, а кончик все же отыскался! Но ожидаемое не исполнилось, веревочка оказалась не той веревочкой, которая нужна, место подозрений на Тоську заступили новые догадки и, наконец, Костя остался с тем же, с чем приехал из города Максим Петрович – с горечью и с чувством жалости и отвращения, когда узнал, что показали на допросах Тоськины кавалеры и что явилось истинной причиной ее зверского избиения.
– Можно, я еще разок закурю? – попросил Костя после довольно продолжительного обоюдного молчания.
– Кури, что ж с тобой сделаешь, – покорно согласился Максим Петрович. – Ну, а у тебя там что, в Садовом?
– Ничего… – развел руками Костя.
Максим Петрович не выразил никакого удивления – похоже, именно такой ответ он и ожидал. Широкое, с татарским поставом скул и глаз лицо его сделалось задумчиво-сосредоточенным, хмуроватым; бугры лба обозначились резче, приобрели более заметную рельефность.
– Ну, а это, как его… привидение? – спросил он, заставив Костю даже подивиться: старик старик, а память! Ведь сколько уже дней прошло, как Костя всего лишь вскользь упомянул про болтовню садовских баб…
– А, привидение! Как же – действует!
– Ну-ка, ну-ка! – оживился Максим Петрович, впиваясь узенькими, красноватыми от усталости и недосыпания глазами в Костю.
– Да плетушки это все, Максим Петрович! – сказал Костя небрежно. – Главный их автор – тетя Паня, это уж само за себя говорит. Вы ж ее знаете, какая она мастерица по этой части. Просто заслуженная сказительница, бабка Куприяниха! Помните, как она на следствии сколько разных небылиц наплела?
– Это она может, – усмехнулся Максим Петрович. – Так все-таки, что ж там с привидением?
– Да что – фольклор, народные сказки… Пошла, видите ли, раз тетя Паня вечерком на речку, уже совсем в сумерках, луна всходила. Ополоснула белье, а потом думает – дай искупнусь. Поглядела налево-направо, вроде бы никого на лугу, у строителей тихо, спят, уже и костры погасли. Только, значит, разделась она, глядь – что-то этакое длинное, белое движется по берегу… Человек – не человек, ног вроде нету, и не по земле, а над землей, словно бы плывет без всякого шуму… Обмерла тетя Паня, стоит столбом, ноженьки, говорит, отнялись, а привидение к ней все ближе, ближе, с бережка в воду сошло, и тоже вроде бы над водой поплыло, по воздуху… Тетя Паня не сдержалась, да как взвизгнет! И разом всё, как ветром, сдуло – ничего нету. Оделась она кой-как, да к строителям, откуда и прыть взялась – вы ж ее комплекцию знаете. Те проснулись, на смех, конечно, ее подняли: «Это, говорят, бывает, особливо как лишнего хватишь. Мы, говорят, Ермолаю Калтырину в получку поднесли, так он тоже привидение увидал. Пошел домой вот так-то, в потемках, взошел на бугор, к совхозному саду, а оно и – вот! Длинное, беловатое – порх из кустов да мимо Ермолая, перед самым носом. Почуял даже, как ветерком обдуло…»
– Ты эти рассказы проверял? – спросил Максим Петрович, не заражаясь Костиной иронией, слушая без улыбки, со всей своей вдумчивой серьезностью.
– А как их практически можно проверить? – ответил Костя вопросом. – Ну, спрашивал я Ермолая. «Точно, – говорит, – было. Видение. Как до отмены религии. Вон там, на бугру, где тропка мимо сада… Так возля мене пролетело, – моргнуть не успел, дюже скорость у него большая была…» Спрашиваю: выпимши был? «Да, – говорит, – маленько было… Трое, – говорит, – подносили. Один полкружки и другой полкружки, а третий – желудочник – весь остаток из бутылки вылил, почти кружка набралась…» Вот вам и вся проверка. Показаний записывать не стал. Записать? Сильный будет документик в деле…
Максим Петрович, не отвечая, встал, походил по комнате, шаркая шлепанцами. Остановившись у буфета, набулькал из темной бутылки в стакан пузырящейся минеральной воды, выпил. Видно, мучила изжога, приобретенная в городских кафе и столовых.
– Никаких зацепок – вот с чем мы остались… После трех месяцев работы! – сказал Максим Петрович в невеселой задумчивости, заметно сутуля спину. – Все наиболее убедительные версии перечеркнуты. Авдохин… Тоська… Дело занимает уже не одну сотню листов, а в действительности все это пустая бумага. И ухватиться-то больше не за что.
Он походил по комнате, опять выпил воды.
– Ухи хочешь? – спросил он, останавливаясь перед Костей. – Только холодная. А разжигать примус – ну его, долгая история. С ним одна Марья Федоровна умеет управляться, а я его, дьявола, сказать честно, так даже боюсь – как бы не взорвался… Но Марь Федоровне, видишь ли, сегодня не до нас… – прибавил он обиженно, заставив Костю улыбнуться: так ребячески прозвучала у Максима Петровича его жалоба. – Писатель, видишь ли, приехал… Так она и дом, и все на свете позабыла…
Уха была из ершей и мелких окуньков, с горошинами перчика, зеленовато-бурыми пластинками лавровых листьев. Вкусна она была необыкновенно, как все кулинарные изделия, что выходили из рук Марьи Федоровны.
Максим Петрович, пока Костя хлебал юшку и со смаком обсасывал рыбьи косточки, головы и хвосты, принес из спальни и кинул на диван в столовой подушку, простыню и одеяло, – чтоб Костя устроил себе постель. Потом он снова удалился в спальню, сел на заскрипевшую кровать и стал разоблачаться ко сну, с кряхтением и одышкой стаскивать с себя пижамные брюки. Костя собрался пожелать ему спокойной ночи, но Максим Петрович вышел в столовую – босиком, в трусах, с обнаженными волосатыми ногами, запил у буфета какие-то пилюли, поискал что-то на буфетных полочках, нашел – тоже пилюли, – запил водой и их. Костя глядел на него с состраданием: крепкую же память оставили в нем по себе городские котлеты и бифштексы…
– Пол-одиннадцатого, – поглядел Максим Петрович на стенные часы, – а Марь Федоровны все нет… И о чем там можно так долго говорить?..
Они потушили свет, улеглись, – Костя на жестком, коротковатом для его ног диване, Максим Петрович – в спальне, на скрипучей кровати с пружинной сеткой.
– А как вы думаете, Максим Петрович, – спросил Костя, полежав в темноте, под мирное тиканье часов, – кого преступник убивал первым, кого он раньше ударил – Извалова или Артамонова?
– Да зачем тебе такая подробность? – отозвался из спальни усталым голосом Максим Петрович. – Кто был ближе, того, по всей вероятности, первым и бил…
– Значит, Извалова?
– Надо полагать, так. Ведь он с краю лежал.
– А может, Артамонова?
– Ну, а если и Артамонова? Что из того? Какая разница, кого он первым навернул?
– А можно было это с точностью установить?
– Вряд ли. Это уж такая топкость… Хороший эксперт-криминалист, может быть, и смог бы.
– А экспертиза это пыталась сделать?
– Нет. Перед ней и вопроса такого никто не ставил.
– Жаль, – проговорил Костя. – Это упущение.
– Да на что это нужно? Что это дало бы? – сказал Максим Петрович, звучно позевывая и скрипя кроватью, верно поудобней укладываясь. По тону его ответов чувствовалось, что Костины вопросы не вызывают в нем интереса, ничего в нем не шевелят, кажутся ему лишними и совсем не идущими к делу.
Часы размеренно стучали, как-то странно, не так, как обычно стучат часы – «квок! квок! квок!» Внутри них дрожала и все время пела какая-то тоненькая пружинка, звон ее был тоже тоненький, легкий, певучий, отдаленный – точно ветер летел где-то над натянутыми струнами и легко трогал, касался их, заставляя чуть слышно звучать…
– Максим Петрович! Дайте мне командировку, – сказал Костя громко и почти требовательно, полежав с минуту в тишине.
– Чего?! – удивленно переспросил Максим Петрович.
– Командировку!
– Куда?
– На северный Урал.
– Куда-куда? Выдумал… Зачем?
– Ну, туда, где Артамонов работал.
– Это мне понятно. Но – зачем, для чего?
– Выяснить, что за человек был Артамонов.
– Это и так известно. Все сведения о нем у нас есть.
– Да сведения-то очень общие. А нужны подробности, живой, детальный портрет…
– Все, что нужно для следствия, – всем этим мы располагаем, – сказал Максим Петрович спокойно и снова звучно зевнул. – Ты спать собираешься или так и будешь изводить меня своей болтовней?
– Сейчас, – быстро сказал Костя. – Погодите маленько… Понимаете, то, что есть в деле об Артамонове – это только самые общие черты его биографии. Самые общие анкетные сведения: тогда-то и там-то родился, там-то учился, в таких-то должностях служил, там-то проживал… А ясно видимого образа человека по таким скупым сведениям нарисовать нельзя… Вот я над ним раздумываю, пытаюсь представить, каким он был – по характеру, привычкам, интересам, склонностям, – словом, как личность, и ничего конкретного не вижу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94