Ну? И прямиком, значит, прямым, как сказать, ходом – до Жорки до лесника… Теперь ставишь ему, конешно, угощение, ну… денег там, это, как сказать… в обчем, с полсотни ай сколько – как с ним договоритесь, и в завтрашний день ведет это он тебя в лес, клеймит – чего рубить…
– Что значит – клеймит? – спросил Сигизмунд.
– Ну, как сказать, этта… насечки, стал быть, производит на дереве – одну пониже, под корень, другую – чуток повыше. Пили промеж насечками. Свалил, в лесину – и вот тебе: одна насечка на пенькю, другая – на дереве. Навроде бы как в конторе – фитанцию на руки, а корешок – при деле… Вот так-то пометит, стал быть, чего рубить, и вот тебе – все шашнадцать, стройся на здоровье!
– Позволь, – сказал Сигизмунд. – Как же это – все шестнадцать? Отпущено-то три ведь только? Что ж он, лесник-то, невзирая на резолюцию, сам своей волей отпускает лишние тринадцать кубометров?
– Зачем? Избавь бог! Как написано – три, так три и клеймит.
– Так как же, сеньор, получается шестнадцать?
– А полсотни-то ты ему давал? Магарычу литру ставил? – засмеялся Ермолай, явно потешаясь над бестолковостью образованного инженера. – Это, как сказать, в обчем, соглашение такая: три валяй смело, а что сверх того… как сказать, ну… с оглядкой.
– Но ведь это же преступление! – ахнул Сигизмунд.
– Дак ить – как сказать… оно, конешно, тово… чего ж исделаешь-то? А ну как старая завалюшка-то детишков придавит – это как? То-то вот и есть… Тут, парень, такая чепухенция!
Все время молчавший Максим Петрович встал и неторопливо зашагал по тропинке в сторону лодочной пристани.
– Что ж ты при нем так откровенно? – Сигизмунд кивнул на удаляющегося Щетинина. – Милиция все-таки. Неловко.
– Хо! Милиция! – у Ермолая что-то заклокотало, защелкало в горле, и это надо было понимать как смех – опять-таки над Сигизмундовой простотой. – Милиция! Да им про всю эту потеху не хуже нашего известно. Так ведь сигналов к ним не поступает, ну? А раз не поступает – им, как сказать…
– Но как же так? – возмутился Сигизмунд. – Как же вы допускаете, чтоб какой-то Жорка наживался на вас, грабил…
– Зачем – грабил? – невозмутимо сказал Ермолай. – Он государственную цену не превышает. Ежели в ценнике за кубометр шесть целковых – и он, стал быть, берет шесть.
– Да, но эти деньги он кладет себе в карман!
– Ну ясно, к себе, – согласился Ермолай. – Не ко мне же…
– Черт возьми! – воскликнул Сигизмунд, наконец-то разобравшись, что к чему. – И все у вас лесники такие? – помолчав, спросил он.
– Кабы все! – вздохнул Ермолай. – А то такие собаки попадаются, не приведи господь… Этта вон до Жорки, значит, какой был, Валерка Долгачев, тоже, сказать, молодой малый, из армии возвернулся… Ну, с энтим мы, конешно, хватили горюшка! Ты ему – пол-литры, он тебя – в шею, ты ему, как сказать, в обчем, по-хорошему, дескать, – ну, погоди, мол, Валера, постой, иди потолкуем… как сказать, ну, не по шесть, ну, по семь возьми – об чем, парень, разговор! Куда! «Я, шумит, тут – что? – постановлен государственные антиресы соблюдать, ай с вами, с чертями, спекулянничать? Я, шумит, научу вас, дьяволов, моральному кодексу! Понял?
Ермолай с искренним негодованием произнес последние слова и даже плюнул и махнул рукой, как бы и вовсе не желая вспоминать про такого несуразного и злого человека.
– Постой! – спохватился он. – Куда ж наш начальник-то подевался? А, вон он!
Ермолай кивнул куда-то в темноту, но как Сигизмунд ни вглядывался в ту сторону, так ничего и не мог разглядеть.
– Возле лодок пристроился, – прошептал Ермолай. – Ну, бог с ним, нехай его там…
– Это ты капитана своими разговорами расстроил, – засмеялся Сигизмунд.
– Как так?
– Да очень просто: как никак – блюститель порядка, а ты в таком свете все представил…
– В каком таком свете?
– Ну, сам посуди: ведь по-твоему – что получается? Все, кому не лень, тащат.
– Зачем – все? Я про всех этта, как сказать… ну, в обчем, ничего про всех не говорю. Мы с тобой такие-то – чего утащим? А кто, конешно, ну, как сказать, к чему приставлен – к какому там матерьялу, допустим, и так и дале…
Сигизмунд от смеха уже и говорить не мог, он только руками махал.
– Чудно ему! – с некоторым как бы раздражением сказал Ермолай. – Конечно, как вы там у себя, в городе, на производстве… жалованье вам идет хорошая, и так, в обчем, как сказать… ну, фатера там, допустим, и топка, и вода подогретая… вам чего? Сиди, бумажки пиши ай что… Вам этта, стал быть, чего сообразить – ну, как сказать, без надобности… Ты ворованный пинжак покупать будешь? Нет, не будешь. Твоя дело – пошел в нивермаг, выбил чек, – пожалуйте, товарищ, получайте ваш пинжачок! Так ай нет?
– Ну, допустим, – согласился Сигизмунд, понимая, что у Ермолая зреет какая-то притча и с любопытством ожидая ее.
– А мне, – продолжал Ермолай, – мне, дорогой товарищ, по хозяйству иной раз так приспичит – хоть верть круть, хоть круть верть, а частника не миновать. Это как, по-твоему, дюже сладко? Не приведи господь! Ить как сказать, весь издрожишься с этим делом – а ну как накроют, а? Ить это – что? Тюрьма!
– Не связывайся, – назидательно сказал Сигизмунд.
– Да, не связывайся! Нужда прижмет – свяжешься… У меня летось с кровельным железом такая, парень, приключение вышла! – горячо зашептал Ермолай. – Чистый спектакль, ей-богу! Хотишь, расскажу?
– Интересно, – сказал Сигизмунд.
– Ну, тогда слухай…
Рассказ о железе
Мне летось железо добыть понадобилось, ну, просто, понимаешь, как сказать, край… Тык-мык – игде его возьмешь? Я, конешно, и в город – в стройматериалы, и в райпотреб – до самого товарища Малахина достиг… туда-сюда, в обчем, – нигде ни хрена! А дело, между прочим, как сказать, к осени – за все просто так и зазимуешь без крыши…
Однова так-то лежу на пече? ночью, все, конешно, спят без задних ног, один я ворочаюсь – все, значит, железо из головы не идет – как, мол, быть, что делать… Уже и радио замолчала, самая что ни на есть пора глухая, одни собаки гомонят. А я все лежу, соображаю. Думаю про себе это, как сказать, как прежде старики болтали – вот бы какая нечистая сила, что ли, пришла… какой бы, как сказать, в обчем, вражи?на, – душу б за эту самую железо – не задумался б, продал! Да-а… Теперь это – только я про нечистого подумал, слышу – тук-тук! В окошко стучится ктой-то, осторожно этак, вроде бы по тайности. «Что, думаю себе, за черт? Накликал, дурак, на свою шею!»
Ну, сробел, конешно, прижук на пече?, а он обратно – тук-тук! Вижу, делать нечего – надо иттить. Вот вышел в сенцы, шумлю: кто? А он мне: «Да не шуми ж ты, хозяин, за ради бога! Отопри, дело, мол, есть…» – «Ишь ты, говорю, едрена-ворона, ловкой какой! Отопри! Какое ночью может быть дело?» – «Фу ты, говорит, какую прению развел! Раз, говорит, я к тебе ночью пришел, стал быть, как сказать, и дело, говорит, у меня ночная… Тебе, говорит, хозяин, я слухом пользовался, железо нужно?» – «Нужно-то нужно, дак что? Привез, что ли?» – «Привезть не привез, а ежли, в обчем, сговоримся, дак и привезу за все просто, сколько требовается…» Понял? – «Ах, думаю, так твою наперекосяк! А ну как – взаправду? Погоди, шумлю, сейчас отопру!» А сам, конешно, в избу, сына толкаю: вставай, мол, такой-сякой! Объясняю ему – что как. Сам, ну, этта… двустволку беру, сыну на топор моргаю. В конец того зажигаем фонарь, – у нас в ту время еще электричества не было, – выходим, стал быть, в сенцы, отпираем. Он, как увидел огонь, так еще из-за двери шумит: потуши! Ну, ладно, потушили. Вижу – махонький такой, чисто мальчонка, в дождевику в брезентовом, колпак надвинул, личность ничуть не видать. «Тебе, говорит, сколько железа требовается?» – «Да вот, мол, столько-то». – «Это, говорит, можно, со всей удовольствией. Двести пятьдесят целковых осилишь?» – «Почему не так? Осилю. Когда привезешь?» – «Через неделю, в эту ж пору». – «Ладно, говорю, давай, действуй!» – «Ну, говорит, тогда, хозяин, гони задатку четвертной». – «Ишь, умный какой! Привози – тогда и расчет». – «Нет, говорит, так не пойдет. Давай задаток, а нет – будь здоров, без тебя найдем, кому загнать…»
Что делать? Э, думаю себе, четвертной деньги не велики, давай рыскну! Отсчитал ему, стал быть, двадцать пять целковых. «Жди, говорит, через неделю, самое большое – дён десять». Ну, вот жду. Проходит неделя – что ж ты думаешь? Нету моего продавца! Эх, соображаю, фукнули мои денежки! Да-а… Сын смеется: «Ну, папа, нагрел, видно, нас с тобой энтот, в дождевику-то!» – «Молчи, говорю, сынок, сам вижу, что нагрел!»
Вот так-то, стал быть, еще неделя проходит. Обратно лежу ночью на пече, шариками ворочаю – ах, думаю, вклепался, старый дурило! И такая, понимаешь, зло меня взяла, – ну, думаю себе, попадись он мне сейчас – задушил бы, ей-богу! Да ить это легко сказать – попадись! А как его признаешь, когда я его и в личность-то не видал…
Ну, хорошо. Лежу, стал быть, ворочаюсь. Баба проснулась. – «Не то, – говорит, – Ермолаша, блохи одолели?» – «Блохи, – говорю, – блохи, лежи, спи, не вякай…» – «Вот то-то, – говорит, – и меня загрызли в отделку. Надо, говорит, как в район поедешь, дусту купить пачки три». Эх, думаю, тебя и с твоим дустом!
И только, понимаешь, стал это меня сон смаривать, слышу: тук-тук! – в окошко. – «Он! – думаю. – Кроме некому!» Ну, обратно сына разбудил, выходим в сенцы. – «Кто?» – «Принимай, хозяин, железо, готовь расчет. Только, говорит, избавь бог, огня не зажигай!» Ну, все ж таки, конешно, пришлось зажечь – деньги-то впотьмах как сочтешь? Зашел, в обчем, в чулан, отсчитал за энтим задатком двести двадцать пять рубликов, иду на двор. Опять, какой тогда был – в дождевику, опять – колпак надвинутый. Стоит – один, ни машины, ничего нету. – «Где ж, мол, железо-то?» – «Иди сюда…» И ведет он меня, братец ты мой, в мой же собственный сарай, а там – в уголку, листик к листику – вся железо лежит… – «Ух ты, черт! – говорю. – Да когда ж ты это управился? Ни машины у тебя, ничего такого, а железо – вот она! Чтой-то уж тихо-то больно…» – «Ну, дак, – смеется, слышу, – ежели мы в таком деле с тобой шуметь будем – не миновать нам тогда садиться… Деньги-то, говорит, правильно счёл? Двести двадцать пять?» – «Точно, говорю, – хотишь, проверяй». – «Ладно, – мол, – верю… В нашем деле, – говорит, – хозяин, все на честности держится… Бывай здоров!» Да с теми словами и смылся – ну, чисто, скажи, растаял, пропал, паразит! Словно и не было его. Уж когда-когда это я в избу взошел, слышу – гдей-то вроде бы, за огородом, что ли, машина зафурчала…
– Что ж, так и не знаешь, кто тебе железо привозил? – спросил Сигизмунд.
– На кресте побожусь – не знаю, – сказал Ермолай. – Вот поставь их передо мной, хоть десять гавриков, спроси: кто? Ну, нипочем не угадаю!
В этот момент подошел Максим Петрович и, приложив к губам палец, таинственно произнес:
– Тс-с-с…
И они услышали доносящиеся откуда-то из глубины леса бестолковые переборы гармошки…
Глава тридцать вторая
На посту, расположенном у перелаза, возле изваловского сада, находились трое: прибывший из района милиционер с громкой фамилией Державин и два паренька – сельские дружинники Гоша и Леша, первый – клубный киномеханик, а второй – тракторист из садовского отделения совхоза.
Сперва, как и на других постах, у них соблюдалась секретность: не курили, молчали или изредка переговаривались шепотом, прислушивались, присматривались; но в одиннадцатом часу к ним неожиданно присоединились еще два добровольца – Авдохин и Чурюмка, оба чуток под мухой, возвращавшиеся с реки, куда они ходили с фонариком собирать выползавших на песчаные отмели раков. С их появлением атмосфера секретности и таинственности сразу развеялась, и пошли разговоры, шуточки, пошло? балагурство.
Началось с того, что вновь прибывшие, невзирая на строгое предупреждение милиционера, закурили. Это еще было бы, как говорится, полбеды, но получилось так, что, помимо нежелательного в секрете огня, на посту и шум поднялся от спора Чурюмки с Державиным и особенно с Гошей, которого Чурюмка в сердцах обозвал сопляком;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
– Что значит – клеймит? – спросил Сигизмунд.
– Ну, как сказать, этта… насечки, стал быть, производит на дереве – одну пониже, под корень, другую – чуток повыше. Пили промеж насечками. Свалил, в лесину – и вот тебе: одна насечка на пенькю, другая – на дереве. Навроде бы как в конторе – фитанцию на руки, а корешок – при деле… Вот так-то пометит, стал быть, чего рубить, и вот тебе – все шашнадцать, стройся на здоровье!
– Позволь, – сказал Сигизмунд. – Как же это – все шестнадцать? Отпущено-то три ведь только? Что ж он, лесник-то, невзирая на резолюцию, сам своей волей отпускает лишние тринадцать кубометров?
– Зачем? Избавь бог! Как написано – три, так три и клеймит.
– Так как же, сеньор, получается шестнадцать?
– А полсотни-то ты ему давал? Магарычу литру ставил? – засмеялся Ермолай, явно потешаясь над бестолковостью образованного инженера. – Это, как сказать, в обчем, соглашение такая: три валяй смело, а что сверх того… как сказать, ну… с оглядкой.
– Но ведь это же преступление! – ахнул Сигизмунд.
– Дак ить – как сказать… оно, конешно, тово… чего ж исделаешь-то? А ну как старая завалюшка-то детишков придавит – это как? То-то вот и есть… Тут, парень, такая чепухенция!
Все время молчавший Максим Петрович встал и неторопливо зашагал по тропинке в сторону лодочной пристани.
– Что ж ты при нем так откровенно? – Сигизмунд кивнул на удаляющегося Щетинина. – Милиция все-таки. Неловко.
– Хо! Милиция! – у Ермолая что-то заклокотало, защелкало в горле, и это надо было понимать как смех – опять-таки над Сигизмундовой простотой. – Милиция! Да им про всю эту потеху не хуже нашего известно. Так ведь сигналов к ним не поступает, ну? А раз не поступает – им, как сказать…
– Но как же так? – возмутился Сигизмунд. – Как же вы допускаете, чтоб какой-то Жорка наживался на вас, грабил…
– Зачем – грабил? – невозмутимо сказал Ермолай. – Он государственную цену не превышает. Ежели в ценнике за кубометр шесть целковых – и он, стал быть, берет шесть.
– Да, но эти деньги он кладет себе в карман!
– Ну ясно, к себе, – согласился Ермолай. – Не ко мне же…
– Черт возьми! – воскликнул Сигизмунд, наконец-то разобравшись, что к чему. – И все у вас лесники такие? – помолчав, спросил он.
– Кабы все! – вздохнул Ермолай. – А то такие собаки попадаются, не приведи господь… Этта вон до Жорки, значит, какой был, Валерка Долгачев, тоже, сказать, молодой малый, из армии возвернулся… Ну, с энтим мы, конешно, хватили горюшка! Ты ему – пол-литры, он тебя – в шею, ты ему, как сказать, в обчем, по-хорошему, дескать, – ну, погоди, мол, Валера, постой, иди потолкуем… как сказать, ну, не по шесть, ну, по семь возьми – об чем, парень, разговор! Куда! «Я, шумит, тут – что? – постановлен государственные антиресы соблюдать, ай с вами, с чертями, спекулянничать? Я, шумит, научу вас, дьяволов, моральному кодексу! Понял?
Ермолай с искренним негодованием произнес последние слова и даже плюнул и махнул рукой, как бы и вовсе не желая вспоминать про такого несуразного и злого человека.
– Постой! – спохватился он. – Куда ж наш начальник-то подевался? А, вон он!
Ермолай кивнул куда-то в темноту, но как Сигизмунд ни вглядывался в ту сторону, так ничего и не мог разглядеть.
– Возле лодок пристроился, – прошептал Ермолай. – Ну, бог с ним, нехай его там…
– Это ты капитана своими разговорами расстроил, – засмеялся Сигизмунд.
– Как так?
– Да очень просто: как никак – блюститель порядка, а ты в таком свете все представил…
– В каком таком свете?
– Ну, сам посуди: ведь по-твоему – что получается? Все, кому не лень, тащат.
– Зачем – все? Я про всех этта, как сказать… ну, в обчем, ничего про всех не говорю. Мы с тобой такие-то – чего утащим? А кто, конешно, ну, как сказать, к чему приставлен – к какому там матерьялу, допустим, и так и дале…
Сигизмунд от смеха уже и говорить не мог, он только руками махал.
– Чудно ему! – с некоторым как бы раздражением сказал Ермолай. – Конечно, как вы там у себя, в городе, на производстве… жалованье вам идет хорошая, и так, в обчем, как сказать… ну, фатера там, допустим, и топка, и вода подогретая… вам чего? Сиди, бумажки пиши ай что… Вам этта, стал быть, чего сообразить – ну, как сказать, без надобности… Ты ворованный пинжак покупать будешь? Нет, не будешь. Твоя дело – пошел в нивермаг, выбил чек, – пожалуйте, товарищ, получайте ваш пинжачок! Так ай нет?
– Ну, допустим, – согласился Сигизмунд, понимая, что у Ермолая зреет какая-то притча и с любопытством ожидая ее.
– А мне, – продолжал Ермолай, – мне, дорогой товарищ, по хозяйству иной раз так приспичит – хоть верть круть, хоть круть верть, а частника не миновать. Это как, по-твоему, дюже сладко? Не приведи господь! Ить как сказать, весь издрожишься с этим делом – а ну как накроют, а? Ить это – что? Тюрьма!
– Не связывайся, – назидательно сказал Сигизмунд.
– Да, не связывайся! Нужда прижмет – свяжешься… У меня летось с кровельным железом такая, парень, приключение вышла! – горячо зашептал Ермолай. – Чистый спектакль, ей-богу! Хотишь, расскажу?
– Интересно, – сказал Сигизмунд.
– Ну, тогда слухай…
Рассказ о железе
Мне летось железо добыть понадобилось, ну, просто, понимаешь, как сказать, край… Тык-мык – игде его возьмешь? Я, конешно, и в город – в стройматериалы, и в райпотреб – до самого товарища Малахина достиг… туда-сюда, в обчем, – нигде ни хрена! А дело, между прочим, как сказать, к осени – за все просто так и зазимуешь без крыши…
Однова так-то лежу на пече? ночью, все, конешно, спят без задних ног, один я ворочаюсь – все, значит, железо из головы не идет – как, мол, быть, что делать… Уже и радио замолчала, самая что ни на есть пора глухая, одни собаки гомонят. А я все лежу, соображаю. Думаю про себе это, как сказать, как прежде старики болтали – вот бы какая нечистая сила, что ли, пришла… какой бы, как сказать, в обчем, вражи?на, – душу б за эту самую железо – не задумался б, продал! Да-а… Теперь это – только я про нечистого подумал, слышу – тук-тук! В окошко стучится ктой-то, осторожно этак, вроде бы по тайности. «Что, думаю себе, за черт? Накликал, дурак, на свою шею!»
Ну, сробел, конешно, прижук на пече?, а он обратно – тук-тук! Вижу, делать нечего – надо иттить. Вот вышел в сенцы, шумлю: кто? А он мне: «Да не шуми ж ты, хозяин, за ради бога! Отопри, дело, мол, есть…» – «Ишь ты, говорю, едрена-ворона, ловкой какой! Отопри! Какое ночью может быть дело?» – «Фу ты, говорит, какую прению развел! Раз, говорит, я к тебе ночью пришел, стал быть, как сказать, и дело, говорит, у меня ночная… Тебе, говорит, хозяин, я слухом пользовался, железо нужно?» – «Нужно-то нужно, дак что? Привез, что ли?» – «Привезть не привез, а ежли, в обчем, сговоримся, дак и привезу за все просто, сколько требовается…» Понял? – «Ах, думаю, так твою наперекосяк! А ну как – взаправду? Погоди, шумлю, сейчас отопру!» А сам, конешно, в избу, сына толкаю: вставай, мол, такой-сякой! Объясняю ему – что как. Сам, ну, этта… двустволку беру, сыну на топор моргаю. В конец того зажигаем фонарь, – у нас в ту время еще электричества не было, – выходим, стал быть, в сенцы, отпираем. Он, как увидел огонь, так еще из-за двери шумит: потуши! Ну, ладно, потушили. Вижу – махонький такой, чисто мальчонка, в дождевику в брезентовом, колпак надвинул, личность ничуть не видать. «Тебе, говорит, сколько железа требовается?» – «Да вот, мол, столько-то». – «Это, говорит, можно, со всей удовольствией. Двести пятьдесят целковых осилишь?» – «Почему не так? Осилю. Когда привезешь?» – «Через неделю, в эту ж пору». – «Ладно, говорю, давай, действуй!» – «Ну, говорит, тогда, хозяин, гони задатку четвертной». – «Ишь, умный какой! Привози – тогда и расчет». – «Нет, говорит, так не пойдет. Давай задаток, а нет – будь здоров, без тебя найдем, кому загнать…»
Что делать? Э, думаю себе, четвертной деньги не велики, давай рыскну! Отсчитал ему, стал быть, двадцать пять целковых. «Жди, говорит, через неделю, самое большое – дён десять». Ну, вот жду. Проходит неделя – что ж ты думаешь? Нету моего продавца! Эх, соображаю, фукнули мои денежки! Да-а… Сын смеется: «Ну, папа, нагрел, видно, нас с тобой энтот, в дождевику-то!» – «Молчи, говорю, сынок, сам вижу, что нагрел!»
Вот так-то, стал быть, еще неделя проходит. Обратно лежу ночью на пече, шариками ворочаю – ах, думаю, вклепался, старый дурило! И такая, понимаешь, зло меня взяла, – ну, думаю себе, попадись он мне сейчас – задушил бы, ей-богу! Да ить это легко сказать – попадись! А как его признаешь, когда я его и в личность-то не видал…
Ну, хорошо. Лежу, стал быть, ворочаюсь. Баба проснулась. – «Не то, – говорит, – Ермолаша, блохи одолели?» – «Блохи, – говорю, – блохи, лежи, спи, не вякай…» – «Вот то-то, – говорит, – и меня загрызли в отделку. Надо, говорит, как в район поедешь, дусту купить пачки три». Эх, думаю, тебя и с твоим дустом!
И только, понимаешь, стал это меня сон смаривать, слышу: тук-тук! – в окошко. – «Он! – думаю. – Кроме некому!» Ну, обратно сына разбудил, выходим в сенцы. – «Кто?» – «Принимай, хозяин, железо, готовь расчет. Только, говорит, избавь бог, огня не зажигай!» Ну, все ж таки, конешно, пришлось зажечь – деньги-то впотьмах как сочтешь? Зашел, в обчем, в чулан, отсчитал за энтим задатком двести двадцать пять рубликов, иду на двор. Опять, какой тогда был – в дождевику, опять – колпак надвинутый. Стоит – один, ни машины, ничего нету. – «Где ж, мол, железо-то?» – «Иди сюда…» И ведет он меня, братец ты мой, в мой же собственный сарай, а там – в уголку, листик к листику – вся железо лежит… – «Ух ты, черт! – говорю. – Да когда ж ты это управился? Ни машины у тебя, ничего такого, а железо – вот она! Чтой-то уж тихо-то больно…» – «Ну, дак, – смеется, слышу, – ежели мы в таком деле с тобой шуметь будем – не миновать нам тогда садиться… Деньги-то, говорит, правильно счёл? Двести двадцать пять?» – «Точно, говорю, – хотишь, проверяй». – «Ладно, – мол, – верю… В нашем деле, – говорит, – хозяин, все на честности держится… Бывай здоров!» Да с теми словами и смылся – ну, чисто, скажи, растаял, пропал, паразит! Словно и не было его. Уж когда-когда это я в избу взошел, слышу – гдей-то вроде бы, за огородом, что ли, машина зафурчала…
– Что ж, так и не знаешь, кто тебе железо привозил? – спросил Сигизмунд.
– На кресте побожусь – не знаю, – сказал Ермолай. – Вот поставь их передо мной, хоть десять гавриков, спроси: кто? Ну, нипочем не угадаю!
В этот момент подошел Максим Петрович и, приложив к губам палец, таинственно произнес:
– Тс-с-с…
И они услышали доносящиеся откуда-то из глубины леса бестолковые переборы гармошки…
Глава тридцать вторая
На посту, расположенном у перелаза, возле изваловского сада, находились трое: прибывший из района милиционер с громкой фамилией Державин и два паренька – сельские дружинники Гоша и Леша, первый – клубный киномеханик, а второй – тракторист из садовского отделения совхоза.
Сперва, как и на других постах, у них соблюдалась секретность: не курили, молчали или изредка переговаривались шепотом, прислушивались, присматривались; но в одиннадцатом часу к ним неожиданно присоединились еще два добровольца – Авдохин и Чурюмка, оба чуток под мухой, возвращавшиеся с реки, куда они ходили с фонариком собирать выползавших на песчаные отмели раков. С их появлением атмосфера секретности и таинственности сразу развеялась, и пошли разговоры, шуточки, пошло? балагурство.
Началось с того, что вновь прибывшие, невзирая на строгое предупреждение милиционера, закурили. Это еще было бы, как говорится, полбеды, но получилось так, что, помимо нежелательного в секрете огня, на посту и шум поднялся от спора Чурюмки с Державиным и особенно с Гошей, которого Чурюмка в сердцах обозвал сопляком;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94