На первый взгляд, участковый мог, пожалуй, показаться несколько робким, безвольным и даже простоватым, чего не было на самом деле и что моментально опровергалось, стоило ему только взглянуть вам в глаза: от кажущейся робости, от простоватости не оставалось и следа, – перед вами был добродушный, умный и решительный человек, к которому вы сразу же начинали чувствовать самое искреннее расположение. Службу Евстратов исполнял хорошо, имел несколько благодарностей и, как хорошо, старательно служил, так добросовестен и прилежен был и в своем побочном ремесле: вещи, сделанные им, отличались не только отменной прочностью, но и чистотой, красивой ладностью работы.
Крылатое чудовище подлокотника в сельсоветовском кресле требовало особенно тщательного и сложного ремонта: мало того что грифон раскололся по туловищу, еще надо было смастерить новое крыло и подогнать его так, чтобы все получилось в аккурате, не хуже прежнего.
Итак, Евстратов сидел на корточках возле кресла и сосредоточенно обдумывал – что предстоит сделать. Он так углубился в свои мысли, что не заметил, как хлопнула калитка, как чьи-то торопливые шаги прошуршали в лопухах под окном, и лишь когда на пороге мастерской показалась тетя Паня и шумно выдохнула, как бывает это после длительного бега, он оглянулся.
– Не то черти за тобой гнались? – удивленно спросил он.
– Молчи! – едва переводя дыхание, пролепетала тетя Паня. – Пиратку… ох! Пиратку… убили!
– Какого это еще Пиратку? – сразу не поняв, нахмурился Евстратов.
– Ох… да энтого, какого… изваловского! Максим Петрович там остался… ох! Кликать тебя велел… Приказал, чтоб к нему бечь…
Спустя минуту Евстратов, в наглухо застегнутом кителе, на ходу оправляя кобуру нагана, размашисто шагал через выгон, направляясь к изваловскому дому. За ним, беспрерывно охая и что-то бормоча, поспешала тетя Паня. Толстенькой, коротконогой, ей трудно было успевать за голенастым милиционером, но она не отставала, пытаясь даже на бегу рассказать ему, что же, собственно, случилось и почему так срочно понадобился Евстратов.
По ее словам выходило что-то очень уж несообразное: она будто бы оставила Щетинина чуть ли не в смертельной схватке с неведомым злодеем; во всяком случае, слово «левольверт» упоминалось ею довольно часто. Но Евстратов слушал вполуха, зная тети Панину способность преувеличивать и создавать легенды.
Неожиданно послышался разъяренный треск мотоцикла, и из-за старой деревянной церквушки полоснул ослепительно-яркий луч фары; стремительно скользнув вдоль ветхой, полуразвалившейся ограды, по белым облупленным башенкам кладбищенских ворот, на которых причудливыми пятнами темнели черноликие сердитые ангелы с огненными, похожими на суковатые дубинки мечами, в мгновение выхватив из ночи, пересчитав множество крестов и краснозвездных столбиков, – луч этот, сопровождаемый оглушительными выхлопами, нахально уперся в участкового и как бы преградил ему дорогу. Скрежеща тормозом, мотоцикл остановился с разгона, словно лихой конь, осаженный могучей рукой наездника, и тут только Евстратов узнал отчаянного мотоциклиста: это был зав-клубом Петя Кузнецов.
– А я за тобой, понимаешь! – заорал он, выкидывая циркулем ноги и стараясь перекричать сварливое клохтанье мотора. – Давай, слушай, садись немедленно… Прекрати ты, пожалуйста, это безобразие… Ведь это что – работать невозможно!..
– А дружинники где? – сурово спросил Евстратов. – Дежурят?
– Да кабы! – с досадой отвечал Петька. – Эти дружинники твои… Слушай, ну будь человеком, ну прошу, пожалуйста! – Петька схватил Евстратова за руку и потянул к мотоциклу. – Ты только появись… Ну, на минутку на одну!..
Конец его фразы потонул, завихрился в неистовом реве мотора, машина круто развернулась и укатила, оставив на дороге тетю Паню. Секунду она колебалась – что ей предпринять: бежать ли сообщить Максиму Петровичу, что Евстратов задерживается, или самой податься к клубу, поглядеть – что там такое происходит. Но одной отправляться на изваловский двор было страшно, да и любопытство одолевало, и она трусцой устремилась за мотоциклом.
У крыльца длинного, скучного, похожего на колхозный амбар клуба толпился народ; и хотя ярко размалеванная на куске обоев афишка извещала о том, что сегодня состоится лекция на тему «Есть ли жизнь на Луне и других планетах», которую прочтет преподаватель физики тов. Падалкин, люди почему-то не спешили занять места в зале, явно предпочитая таинственной и далекой жизни на Луне то забавное, что творилось гораздо ближе – здесь, на освещенной площадке у входа в клуб.
Смех, свист, пронзительные взвизги девчат мешались с пьяными выкриками и безобразной руганью. В центре толпы смирно стоял колесный садово-огородный трактор ДТ-14, на который безуспешно пытался взобраться растерзанный, вдребезги пьяный Чурюмка. Он все срывался, падал, затем снова подымался с великим трудом и снова начинал карабкаться на трактор. Его товарищ, довольно еще молодой парень, почему-то голый, в одних чудом держащихся на нем трусах, смешно, нелепо вихляясь на кривых, вывороченных рогачом ногах, бестолково мотался по кругу, и то лез к девчатам, и они с визгом шарахались от него, то с кулаками, строя зверскую рожу, наскакивал на хохочущих ребят, и тогда, незамедлительно получив хорошего тычка, валился кулем наземь, вопил истошно: «А-а! Гестаповцы!», – после чего подымался и снова лез с кулаками, и снова валился под дружный хохот многочисленных зрителей.
– Целый час, понимаешь, с ними хоровожусь! – чуть не плача от возмущения, выкрикнул Кузнецов. – Лектор, понимаешь, сидит нервничает, а народ не идет, на эту комедию потешается…
– А почему, спрашиваю, дружинники не дежурят?
Евстратов привычным движением одернул на себе портупею и поправил фуражку, сбившуюся от быстрой езды.
– Дружинники! Они по кустам с девчатами дежурить здоровы! Ты, слушай, обязательно с ними беседу проведи, совсем разбаловались!
Когда мотоцикл с грохотом влетел в шумный, хохочущий круг и все увидели соскочившего с заднего сиденья участкового, шум сразу затих, и люди (которым не так грозен показался Евстратов, как уже наскучило глядеть на пьяное кривлянье куражащихся дружков) один за другим потянулись в клуб. Задремавший уже было на сцене в ожидании аудитории товарищ Падалкин встрепенулся, взял школьную указку и бодро шагнул к повешенной на фанерную березку черной карте звездного неба.
– И не совестно тебе, Голубятников? – строго спросил Евстратов стоящего на карачках и глупо улыбающегося Чурюмку. – Ты тут дурака валяешь, а в саду, может, уже весь воргуль обтрясли…
– Не по-зво-лю! – подымаясь на ноги, гаркнул Чурюмка. – У меня, товарищ начальник, не тово… не об-тер… не обтерсут!
– «Не обтерсут»! – презрительно передразнил его Евстратов. – Допился, уже и слова выговорить не можешь… Вон сейчас баба твоя придет, она тебе покажет – «не обтерсут»… Зачем трактор сюда пригнал? Ну?
– Баба! – завопил Чурюмка. – Это про Панькю, что ли? Да я ее, товарищ начальник, так ее растак… Я ей, вертифостке… по шее!
– А-а! – зловеще раздался тети Панин голос. – Это кто – я вертифостка?! Это меня – по шее?!
Секунду ошеломленный Чурюмка моргал глазами, ошалело соображая – что это: пьяное видение или ужасная действительность? Затем, видимо уразумев, протрезвел разом и кинулся бежать, забыв и про трактор, и про своего собутыльника, который беспомощно валялся возле крыльца и, раскинув голые ноги и издавая носом какие-то булькающие звуки, спал мертвецким пьяным сном.
– Ну, погоди! – погрозила тетя Паня в темноту вслед удирающему супругу. – Погоди, миленок! Я те, субчику, расчешу кудри-то!
– Кто все-таки у тебя нынче дежурит? – спросил Евстратов у Петьки.
– Да кто? – Кузнецов поглядел в записную книжку и назвал несколько фамилий.
– Скажи, чтоб зашли ко мне завтра, – коротко распорядился Евстратов. – Прочищу им мозги…
– Будь добр. А с этим как же? – Петька указал на спящего. – Замерзнет ведь…
– Отволоки в сторонку, проспится, не замерзнет небось. Куда ж я его дену, на ночь глядя? – раздраженно сказал Евстратов. – Чибриков, что ли? Что-то я вроде не угадаю…
– Он, – махнул рукою Петька. – До чего дошел, а?
Издалека, с речной стороны, донеслись нестройные, разноголосые крики – не то «ура», не то «караул», понять было невозможно, Затем чей-то хриплый голос фальшиво затянул густым басом:
– По диким степям Забайкалья…
– Это еще что? – насторожился Евстратов.
– Совхозное начальство гуляет, – усмехнулся Петька. – Давеча всем скопом поехали на речку праздник урожая справлять…
Евстратов покачал головой и сказал:
– Ну, бывай!
И, сопровождаемый тетей Паней, отправился на изваловскую усадьбу.
Глава семнадцатая
Возня в сенях за дверью продолжалась с минуту. Нащупывая дверную ручку, некто наткнулся на замок и тот, неосмотрительно оставленный Максимом Петровичем в колечке, брякнулся на пол. Что-то вроде проклятия прозвучало за дверью и даже как будто сдавленный стон послышался там – словно бы от боли, от ушиба упавшим замком, потом этакое сопенье, вздохи, и наконец дверь с легким скрипом отворилась и в комнату вошли белые, необычайно длинные… ноги! Да, да, именно одни ноги и больше ничего; и как до боли в глазах ни вглядывался Максим Петрович в темноту – так, кроме этих двух неуверенно двигающихся ног, он ничего и не смог различить.
Затаив дыхание, он прижух, как бы растворился в своем укромном уголке за пианино, глядел, не в силах отвести глаз от странного видения, чувствуя, как холодком ужаса наливается тело, как ледяной обруч медленно опоясывает голову.
Оно шло, надвигалось из кромешной тьмы, и это оно какое-то время оставалось все тем же, чем привиделось вначале, то есть совершенной бессмыслицей – двумя ногами в белых подштаниках, даже, сказать верней, просто движущимися, шагающими подштаниками, ибо и самые ноги, ступни, те, что только что шаркали по полу в сенях и, надо думать, переступили через порог, – оставались невидимы.
Продолжись этак и далее, Максим Петрович, верно, не вытерпел бы, вскрикнул, но странное существо поравнялось с окном и тут, на светлом фоне стекол, отчетливым силуэтом вычертилась верхняя часть его фигуры, и это существо, разумеется, оказалось человеком. Но как он был страшен и дик, как не походил на людей! Что-то звериное – медвежье, бычье, собачье – проглядывало в нем, в его неуклюжей сутулости, в уродливых очертаниях плеч и головы, которые не шеей соединялись между собой, а (иначе и не скажешь!) загорбком каким-то звериным, заросшим косматой, свалявшейся собачьей шерстью. Космы на голове и длинная растрепанная борода, сросшись вместе, в одну гриву, закрывали почти все лицо, и это сообщало его внешности характер именно звериности, и это-то и было в нем особенно страшно. Вообразить, что он, как все люди, говорит, смеется или плачет, представлялось совершенно невозможным; больше того, казалось, что и на две ноги-то он сейчас встал так, на самое короткое время, как медведь, скажем, встает на задние лапы, идя навстречу опасности, но вот – еще шаг, другой, – и он непременно опустится не четвереньки и зарычит и кинется, разъяренный, круша и ломая, в темный угол комнаты, за пианино, учуяв тонким своим звериным нюхом притаившегося там человека…
Все эти мысли бурей пронеслись в голове Максима Петровича, и всех их покрыла одна – самая важная: стрелять, видимо, придется почти в упор, промахнуться, следовательно, невозможно, но как бы все же не подвела по-стариковски уже неуверенная рука! Он и всю жизнь не бог весть каким был стрелком, и до сего дня оружие применял лишь на учебных стрельбах. За всю долгую службу в милиции Максиму Петровичу, слава богу, не пришлось стрелять в человека, не было такой необходимости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Крылатое чудовище подлокотника в сельсоветовском кресле требовало особенно тщательного и сложного ремонта: мало того что грифон раскололся по туловищу, еще надо было смастерить новое крыло и подогнать его так, чтобы все получилось в аккурате, не хуже прежнего.
Итак, Евстратов сидел на корточках возле кресла и сосредоточенно обдумывал – что предстоит сделать. Он так углубился в свои мысли, что не заметил, как хлопнула калитка, как чьи-то торопливые шаги прошуршали в лопухах под окном, и лишь когда на пороге мастерской показалась тетя Паня и шумно выдохнула, как бывает это после длительного бега, он оглянулся.
– Не то черти за тобой гнались? – удивленно спросил он.
– Молчи! – едва переводя дыхание, пролепетала тетя Паня. – Пиратку… ох! Пиратку… убили!
– Какого это еще Пиратку? – сразу не поняв, нахмурился Евстратов.
– Ох… да энтого, какого… изваловского! Максим Петрович там остался… ох! Кликать тебя велел… Приказал, чтоб к нему бечь…
Спустя минуту Евстратов, в наглухо застегнутом кителе, на ходу оправляя кобуру нагана, размашисто шагал через выгон, направляясь к изваловскому дому. За ним, беспрерывно охая и что-то бормоча, поспешала тетя Паня. Толстенькой, коротконогой, ей трудно было успевать за голенастым милиционером, но она не отставала, пытаясь даже на бегу рассказать ему, что же, собственно, случилось и почему так срочно понадобился Евстратов.
По ее словам выходило что-то очень уж несообразное: она будто бы оставила Щетинина чуть ли не в смертельной схватке с неведомым злодеем; во всяком случае, слово «левольверт» упоминалось ею довольно часто. Но Евстратов слушал вполуха, зная тети Панину способность преувеличивать и создавать легенды.
Неожиданно послышался разъяренный треск мотоцикла, и из-за старой деревянной церквушки полоснул ослепительно-яркий луч фары; стремительно скользнув вдоль ветхой, полуразвалившейся ограды, по белым облупленным башенкам кладбищенских ворот, на которых причудливыми пятнами темнели черноликие сердитые ангелы с огненными, похожими на суковатые дубинки мечами, в мгновение выхватив из ночи, пересчитав множество крестов и краснозвездных столбиков, – луч этот, сопровождаемый оглушительными выхлопами, нахально уперся в участкового и как бы преградил ему дорогу. Скрежеща тормозом, мотоцикл остановился с разгона, словно лихой конь, осаженный могучей рукой наездника, и тут только Евстратов узнал отчаянного мотоциклиста: это был зав-клубом Петя Кузнецов.
– А я за тобой, понимаешь! – заорал он, выкидывая циркулем ноги и стараясь перекричать сварливое клохтанье мотора. – Давай, слушай, садись немедленно… Прекрати ты, пожалуйста, это безобразие… Ведь это что – работать невозможно!..
– А дружинники где? – сурово спросил Евстратов. – Дежурят?
– Да кабы! – с досадой отвечал Петька. – Эти дружинники твои… Слушай, ну будь человеком, ну прошу, пожалуйста! – Петька схватил Евстратова за руку и потянул к мотоциклу. – Ты только появись… Ну, на минутку на одну!..
Конец его фразы потонул, завихрился в неистовом реве мотора, машина круто развернулась и укатила, оставив на дороге тетю Паню. Секунду она колебалась – что ей предпринять: бежать ли сообщить Максиму Петровичу, что Евстратов задерживается, или самой податься к клубу, поглядеть – что там такое происходит. Но одной отправляться на изваловский двор было страшно, да и любопытство одолевало, и она трусцой устремилась за мотоциклом.
У крыльца длинного, скучного, похожего на колхозный амбар клуба толпился народ; и хотя ярко размалеванная на куске обоев афишка извещала о том, что сегодня состоится лекция на тему «Есть ли жизнь на Луне и других планетах», которую прочтет преподаватель физики тов. Падалкин, люди почему-то не спешили занять места в зале, явно предпочитая таинственной и далекой жизни на Луне то забавное, что творилось гораздо ближе – здесь, на освещенной площадке у входа в клуб.
Смех, свист, пронзительные взвизги девчат мешались с пьяными выкриками и безобразной руганью. В центре толпы смирно стоял колесный садово-огородный трактор ДТ-14, на который безуспешно пытался взобраться растерзанный, вдребезги пьяный Чурюмка. Он все срывался, падал, затем снова подымался с великим трудом и снова начинал карабкаться на трактор. Его товарищ, довольно еще молодой парень, почему-то голый, в одних чудом держащихся на нем трусах, смешно, нелепо вихляясь на кривых, вывороченных рогачом ногах, бестолково мотался по кругу, и то лез к девчатам, и они с визгом шарахались от него, то с кулаками, строя зверскую рожу, наскакивал на хохочущих ребят, и тогда, незамедлительно получив хорошего тычка, валился кулем наземь, вопил истошно: «А-а! Гестаповцы!», – после чего подымался и снова лез с кулаками, и снова валился под дружный хохот многочисленных зрителей.
– Целый час, понимаешь, с ними хоровожусь! – чуть не плача от возмущения, выкрикнул Кузнецов. – Лектор, понимаешь, сидит нервничает, а народ не идет, на эту комедию потешается…
– А почему, спрашиваю, дружинники не дежурят?
Евстратов привычным движением одернул на себе портупею и поправил фуражку, сбившуюся от быстрой езды.
– Дружинники! Они по кустам с девчатами дежурить здоровы! Ты, слушай, обязательно с ними беседу проведи, совсем разбаловались!
Когда мотоцикл с грохотом влетел в шумный, хохочущий круг и все увидели соскочившего с заднего сиденья участкового, шум сразу затих, и люди (которым не так грозен показался Евстратов, как уже наскучило глядеть на пьяное кривлянье куражащихся дружков) один за другим потянулись в клуб. Задремавший уже было на сцене в ожидании аудитории товарищ Падалкин встрепенулся, взял школьную указку и бодро шагнул к повешенной на фанерную березку черной карте звездного неба.
– И не совестно тебе, Голубятников? – строго спросил Евстратов стоящего на карачках и глупо улыбающегося Чурюмку. – Ты тут дурака валяешь, а в саду, может, уже весь воргуль обтрясли…
– Не по-зво-лю! – подымаясь на ноги, гаркнул Чурюмка. – У меня, товарищ начальник, не тово… не об-тер… не обтерсут!
– «Не обтерсут»! – презрительно передразнил его Евстратов. – Допился, уже и слова выговорить не можешь… Вон сейчас баба твоя придет, она тебе покажет – «не обтерсут»… Зачем трактор сюда пригнал? Ну?
– Баба! – завопил Чурюмка. – Это про Панькю, что ли? Да я ее, товарищ начальник, так ее растак… Я ей, вертифостке… по шее!
– А-а! – зловеще раздался тети Панин голос. – Это кто – я вертифостка?! Это меня – по шее?!
Секунду ошеломленный Чурюмка моргал глазами, ошалело соображая – что это: пьяное видение или ужасная действительность? Затем, видимо уразумев, протрезвел разом и кинулся бежать, забыв и про трактор, и про своего собутыльника, который беспомощно валялся возле крыльца и, раскинув голые ноги и издавая носом какие-то булькающие звуки, спал мертвецким пьяным сном.
– Ну, погоди! – погрозила тетя Паня в темноту вслед удирающему супругу. – Погоди, миленок! Я те, субчику, расчешу кудри-то!
– Кто все-таки у тебя нынче дежурит? – спросил Евстратов у Петьки.
– Да кто? – Кузнецов поглядел в записную книжку и назвал несколько фамилий.
– Скажи, чтоб зашли ко мне завтра, – коротко распорядился Евстратов. – Прочищу им мозги…
– Будь добр. А с этим как же? – Петька указал на спящего. – Замерзнет ведь…
– Отволоки в сторонку, проспится, не замерзнет небось. Куда ж я его дену, на ночь глядя? – раздраженно сказал Евстратов. – Чибриков, что ли? Что-то я вроде не угадаю…
– Он, – махнул рукою Петька. – До чего дошел, а?
Издалека, с речной стороны, донеслись нестройные, разноголосые крики – не то «ура», не то «караул», понять было невозможно, Затем чей-то хриплый голос фальшиво затянул густым басом:
– По диким степям Забайкалья…
– Это еще что? – насторожился Евстратов.
– Совхозное начальство гуляет, – усмехнулся Петька. – Давеча всем скопом поехали на речку праздник урожая справлять…
Евстратов покачал головой и сказал:
– Ну, бывай!
И, сопровождаемый тетей Паней, отправился на изваловскую усадьбу.
Глава семнадцатая
Возня в сенях за дверью продолжалась с минуту. Нащупывая дверную ручку, некто наткнулся на замок и тот, неосмотрительно оставленный Максимом Петровичем в колечке, брякнулся на пол. Что-то вроде проклятия прозвучало за дверью и даже как будто сдавленный стон послышался там – словно бы от боли, от ушиба упавшим замком, потом этакое сопенье, вздохи, и наконец дверь с легким скрипом отворилась и в комнату вошли белые, необычайно длинные… ноги! Да, да, именно одни ноги и больше ничего; и как до боли в глазах ни вглядывался Максим Петрович в темноту – так, кроме этих двух неуверенно двигающихся ног, он ничего и не смог различить.
Затаив дыхание, он прижух, как бы растворился в своем укромном уголке за пианино, глядел, не в силах отвести глаз от странного видения, чувствуя, как холодком ужаса наливается тело, как ледяной обруч медленно опоясывает голову.
Оно шло, надвигалось из кромешной тьмы, и это оно какое-то время оставалось все тем же, чем привиделось вначале, то есть совершенной бессмыслицей – двумя ногами в белых подштаниках, даже, сказать верней, просто движущимися, шагающими подштаниками, ибо и самые ноги, ступни, те, что только что шаркали по полу в сенях и, надо думать, переступили через порог, – оставались невидимы.
Продолжись этак и далее, Максим Петрович, верно, не вытерпел бы, вскрикнул, но странное существо поравнялось с окном и тут, на светлом фоне стекол, отчетливым силуэтом вычертилась верхняя часть его фигуры, и это существо, разумеется, оказалось человеком. Но как он был страшен и дик, как не походил на людей! Что-то звериное – медвежье, бычье, собачье – проглядывало в нем, в его неуклюжей сутулости, в уродливых очертаниях плеч и головы, которые не шеей соединялись между собой, а (иначе и не скажешь!) загорбком каким-то звериным, заросшим косматой, свалявшейся собачьей шерстью. Космы на голове и длинная растрепанная борода, сросшись вместе, в одну гриву, закрывали почти все лицо, и это сообщало его внешности характер именно звериности, и это-то и было в нем особенно страшно. Вообразить, что он, как все люди, говорит, смеется или плачет, представлялось совершенно невозможным; больше того, казалось, что и на две ноги-то он сейчас встал так, на самое короткое время, как медведь, скажем, встает на задние лапы, идя навстречу опасности, но вот – еще шаг, другой, – и он непременно опустится не четвереньки и зарычит и кинется, разъяренный, круша и ломая, в темный угол комнаты, за пианино, учуяв тонким своим звериным нюхом притаившегося там человека…
Все эти мысли бурей пронеслись в голове Максима Петровича, и всех их покрыла одна – самая важная: стрелять, видимо, придется почти в упор, промахнуться, следовательно, невозможно, но как бы все же не подвела по-стариковски уже неуверенная рука! Он и всю жизнь не бог весть каким был стрелком, и до сего дня оружие применял лишь на учебных стрельбах. За всю долгую службу в милиции Максиму Петровичу, слава богу, не пришлось стрелять в человека, не было такой необходимости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94