усыпляющий гул невидимых насекомых наполнял меня ощущением покоя и отрешенности от всего.
И в то же время меня заливало волнами стыда – я пришла сюда не потому, что верила, а потому, что хотела обмануть – и всех, и себя. Это не было спасением души, я даже не знала, где она, моя душа. Единственное, что оставалось, – повязать косынку по самые брови и бесстрашно влезть в серое линялое платье послушницы. Вечером предстоял разговор с настоятельницей, и я, не умевшая даже как следует креститься, очень боялась его.
И поступила так, как давно должна была поступить, – отдалась в руки Евы, уж она-то, со своим капризным, вероломным ртом, обставит все как нужно.
И она действительно обставила все как нужно.
Здесь не задавали иезуитских вопросов, здесь вообще не задавали вопросов, только лишь спросили – зачем?
Затем, чтобы спастись, – я произнесла это вслух, и это было правдой, хотя относилось не к Богу, а к жизни. Вы можете исповедаться… Да, да… Вы можете здесь остаться – столько, сколько нужно. Обязанности несложны, тяжелый физический труд, молитвы – многие не выдерживают, – вы знаете?
Да, я знаю.
Вы готовы?
Не могу сказать, что готова.
Бог с вами, идите. Сестра Параскева позаботится о вас.
Сестрой Параскевой и была Нелли с се двумя образованиями: первым – психологическим и вторым – киношным. Я почти не помнила ее по ВГИКу, и только по маленькой прихотливой родинке над верхней губой я узнала ее. Похожая на всех монашек в мире, с мертвым неподвижным лицом, где живыми были только глаза, – она завораживала именно глазами: в них был огонь Христовых страстей и спокойный фанатизм.
Этот огонь, этот фанатизм не мешали ей часами, под палящим солнцем, пропалывать монастырский огород, заниматься пасекой и ухаживать за коровами.
Я на такие подвиги была неспособна, и меня приставили к тяпке. Но самым тяжелым было не это – самым тяжелым были всенощные и литургии в обрамлении тонких нечадящих свечей, – я безропотно отстаивала их, совершая и совершая грех неучастия в таинстве.
Проходили недели, и я втянулась в эту вечную жизнь, где время остановилось. Его беспокоили только молотки реставраторов, перекрывающих купола маленького, растрескавшегося от натиска веков собора. Реставраторы, молодые парни, искушали послушниц дерзкими, раздевающими взглядами и грубыми голосами, в которых ощущалось превосходство иной, плотской, жизни. Но дальше взглядов дело не шло, и ничто не нарушало покой обители, затерянной в глуши тверских лесов, на самой кромке бледного, высокого неба.
Я мало думала в то время и почти ничего не чувствовала, все произошедшее со мной существовало совсем в другом измерении, и исподволь возникало искушение остаться здесь навсегда, забыться, раствориться, спастись, слепо довериться Богу, как когда-то я слепо доверилась людям, которых любила.
Но чем сильнее было искушение, тем невозможней было войти в него – я так и не научилась верить.
Мое безверие, моя корысть казались такими очевидными, что я удивлялась, почему эти приближенные, эти избранные Богом женщины не замечают ничего. Я приходила после всенощной и часами сидела, тупо уставившись на свой светский рюкзак, хранивший совсем другие тайны, – я должна, я должна была уехать. , И я уеду.
От монотонного крестьянского труда запястья мои истончились, кожа рук огрубела; в маленькой баньке я с удивлением разглядывала свой плоский живот и натирала кусочком пемзы пятки, привыкшие ходить без обуви. Солнце – нежаркое, непохожее на солнце юга – придало моему лицу рассеянный загар. Иногда, украдкой, сгорая от стыда, я часами рассматривала его в осколок зеркальца. Ева полностью утвердилась в своих правах, она уже не могла подвести меня: я могла улыбаться и хмурить брови без оглядки, без боязни, что лицо поплывет, не удержит форму и скажет всему остальному миру: что-то здесь не так.
Все было так, как нужно.
Все было настолько так, как нужно, что сестра Параскева сказала мне однажды в самом конце лета:
– Тебе нельзя здесь оставаться.
Мне пришлось взять себя в руки, чтобы не спросить – почему?
Я стояла, облокотившись на лопату, – мы копали картошку, – и ждала продолжения.
– Тебе нужно уехать. Ты не нуждаешься в Боге, нельзя обманывать, это грех.
Она почти ненавидела меня, эта бывшая киноведка Нелли с ее университетским психологическим образованием; она ненавидела меня ненавистью новообращенной, снобистской ненавистью приближенной к Богу.
– Я ищу спасения. Разве Бог должен отталкивать того, кто ищет спасения?
– Ты ищешь спасения не в нем, ты ищешь спасения для себя.
Она была права – я искала спасения для себя, но не знала, есть ли оно. Но то, что оно не здесь, – это точно. И мне стало горько оттого, что я не могу поверить – искренне и безоглядно – так, как верили они… Так горько, что я заплакала, прямо на картофельном поле.
Сестра Параскева не утешала меня: я была отступницей. Даже не приняв веру, я уже была отступницей.
..В октябре, после первых заморозков, я уехала.
Мышь, серенькая Мышь, слезла с меня, как старая кожа, вместе с платьем послушницы; она осталась в тверских лесах, чтобы больше никогда не вернуться ко мне.
Получив новое лицо, я получила и новую жизнь и еще не знала, какой она будет. Это незнание – и еще больше предвкушение – покалывало кончики пальцев.
Я добралась до Твери и оттуда по трассе уехала в Питер.
ЧАСТЬ II
…Питер встретил меня унылым бесконечным дождем, о существовании которого я даже не подозревала. Добравшись до города, я купила себе на окраине дешевенькую куртку: у меня почти не было вещей, а в летнем джемпере я выглядела нелепо. Спрятавшись под курткой, я наконец перевела дух и осмотрелась.
Питер ничуть не был похож на Москву. Москва была образом жизни, в Питере же господствовали состояния, сильно зависевшие от воды над головой, под ногами и – для разнообразия – в реках и каналах.
За три месяца я отвыкла от множества людей, домов, машин. От меня еще пахло картофельным полем, прелью лесов и землей – и потому я легко затерялась в толпе дачников и грибников в резиновых сапогах: такое количество людей со старыми рюкзаками и в непромокаемых китайских куртках даже не снилось респектабельной Москве.
Я была в Питере только один раз, поздней зимой, когда оттепель сменялась мгновенными морозами и город насквозь продувался ветрами. Тогда он сильно мне не понравился, за что я была бита любителем большой воды пустынным азиатом Нимотси, обожавшим Питер до самозабвения.
Бедный мой Нимотси. Воспоминание о нем стало той ниточкой, которая вытянула прошлое и заставила подумать о будущем, отрешившись от созерцания серых домов и серых людей.
На Московском вокзале я легко подцепила старушку и спустя полчаса стала обладательницей ключа от маленькой квартирки на Васильевском острове, о котором знала только то, что там собирался умереть Иосиф Бродский.
Предложенные с лету двести пятьдесят долларов за месяц произвели на старуху неизгладимое впечатление, которое даже не понадобилось подкреплять документами. После завершения сделки я отправилась на Приморскую, в свою временную обитель.
В этой квартирке меня не интересовало ничего, кроме наличия ванной. По дороге, ошалев от цивилизации, я накупила кремов и шампуней, чтобы смыть с себя монастырскую ложь во спасение и подготовить тело к будущей жизни. Я выбирала самые дорогие кремы и самые дорогие шампуни, я вдруг чертовски захотела хорошо выглядеть и хорошо пахнуть.
Это новое, неизвестное доселе, женское ощущение кружило мне голову. Едва добравшись до квартиры, я успела ответить на телефонный звонок – звонила моя старуха: хорошо ли устроились?
Да, да, спасибо, все хорошо.
После этого я отключила телефон и влезла в ванную. Я провалялась в горячей воде до вечера под рев радиоприемника: жизнь, от которой я так долго была отлучена, агрессивно напомнила о себе.
Тело было легким, чисто вымытое и смазанное кремом до самых потаенных уголков, оно неожиданно показалось мне совершенным в теплой темноте чужого старого трюмо. Высокая грудь, подобранный живот, сухие щиколотки…
Господи, неужели это я?
Спасибо тебе. Господи!
Я поймала себя на мысли, что читаю молитву – привычка, приобретенная в монастыре, показалась мне милой. Я вообще пребывала в каком-то приподнятом расположении духа. Задуманная авантюра с Аленой казалась мне симпатичным приключением, я жаждала помериться силами и с ней, и со всем миром – почему бы и нет?..
Но сначала нужно было подготовиться, набраться сил и выстроить стратегию.
Жуя котлеты, купленные в кулинарии на первом этаже, я набрала Аленин номер. Только бы он не изменился – ведь со времени наших ночных бдений во вгиковском общежитии прошло уже семь лет. Я понятия не имела, чем занимается Алена, она тоже не давала знать о себе, я всегда была для нее пустым местом; но по отдаленным отзвукам, когда-то услышанным, когда-то подслушанным, я знала, что из Питера она никуда не уезжала и на деньги родителей, слепо любивших ее, прикупала машины, водные кровати с подогревом и туры в Западную Европу.
Алене всегда нравилась Европа с ее свободными нравами. Еще ей нравилось в гордом одиночестве заседать в кабаках, иногда лениво подснимая девочек – или молоденьких мальчиков, в зависимости от настроения. Мальчики нужны были ей, чтобы поддерживать себя в форме и не терять того обаяния женственности, которое в ней всегда присутствовало.
Она была абсолютной женщиной с абсолютно мужским складом характера – циничным и прозорливым. Абсолютно мужским в ней было и желание идти напролом и всегда добиваться своего. Она умела флиртовать и создавать вокруг себя ауру пробиваемой искрами желания чувственности, но сразу же теряла интерес к объекту, когда получала свое.
Чтобы добиться успеха, ее нужно было заинтриговать, во-первых, и держать на коротком поводке – во-вторых.
Я это знала, на протяжении нескольких лет я видела Алену в разных состояниях: безумной влюбленности, когда она была готова вывернуться для человека наизнанку, и ледяного отчуждения, когда человек переставал ее интересовать. И эту тонкую грань между влюбленностью и отчуждением нужно было соблюсти, если ты решилась вступить в игру.
Она была одиноким волком, и это роднило ее с мужчинами.
Она была импульсивна, и это роднило ее с женщинами.
Я знала о ней все или почти все. И я знала главное – человек никогда не изменяет себе, мой случай не в счет – я-то готова была изменить себе с кем угодно.
Я знала, что ее любимые духи называются “OUTRAGE” – “Изнасилование” (она предпочитала – “Надругательство”); я знала цвет волос, который ее завораживает, я знала макияж, который ее не раздражает, я даже знала тип ее женщин – и я подходила под него. Я знала, что может ей нравиться в еде и выпивке, в режиссуре и книгах; ее покоряли умные женщины и цитаты из старого советского кино; ее сводил с ума черный цвет и женские брючные тройки, короткие стрижки и серебро.
Нужно только подготовиться, и почти наверняка она клюнет – ей нравились терпкие новые ощущения. И готовность жертвы к обольщению тоже. Но еще больше ей нравилось сопротивление.
Мягкое сопротивление, ироничное сопротивление – этой линии я и буду придерживаться.
Итак, я набрала Аленин номер.
Долгие гудки, сухой щелчок автоответчика, и Аленин голос, который я вспомнила почти сразу же: “Как ни странно, меня нет дома…"
Действительно, как ни странно.
Ее не было дома ни в двенадцать, ни в два, ночная птичка, – она отозвалась только утром, недовольным голосом.
Я положила трубку.
И отправилась в центр, на Невский. Для встречи с ней необходимо было экипироваться.
Невский приятно удивил меня почти европейским лоском – это была еще не Москва, но уже и не Ленинград. Я беспечно зашла в самый дорогой магазин и, под одобрительные взгляды скучающих продавцов, купила себе роскошно-нейтральную брючную тройку, мягко облегающую тело (а-ля Марлен Дитрих, это должно было произвести на Алену неизгладимое впечатление), прозрачную блузку, туфли и – заодно – сапоги:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
И в то же время меня заливало волнами стыда – я пришла сюда не потому, что верила, а потому, что хотела обмануть – и всех, и себя. Это не было спасением души, я даже не знала, где она, моя душа. Единственное, что оставалось, – повязать косынку по самые брови и бесстрашно влезть в серое линялое платье послушницы. Вечером предстоял разговор с настоятельницей, и я, не умевшая даже как следует креститься, очень боялась его.
И поступила так, как давно должна была поступить, – отдалась в руки Евы, уж она-то, со своим капризным, вероломным ртом, обставит все как нужно.
И она действительно обставила все как нужно.
Здесь не задавали иезуитских вопросов, здесь вообще не задавали вопросов, только лишь спросили – зачем?
Затем, чтобы спастись, – я произнесла это вслух, и это было правдой, хотя относилось не к Богу, а к жизни. Вы можете исповедаться… Да, да… Вы можете здесь остаться – столько, сколько нужно. Обязанности несложны, тяжелый физический труд, молитвы – многие не выдерживают, – вы знаете?
Да, я знаю.
Вы готовы?
Не могу сказать, что готова.
Бог с вами, идите. Сестра Параскева позаботится о вас.
Сестрой Параскевой и была Нелли с се двумя образованиями: первым – психологическим и вторым – киношным. Я почти не помнила ее по ВГИКу, и только по маленькой прихотливой родинке над верхней губой я узнала ее. Похожая на всех монашек в мире, с мертвым неподвижным лицом, где живыми были только глаза, – она завораживала именно глазами: в них был огонь Христовых страстей и спокойный фанатизм.
Этот огонь, этот фанатизм не мешали ей часами, под палящим солнцем, пропалывать монастырский огород, заниматься пасекой и ухаживать за коровами.
Я на такие подвиги была неспособна, и меня приставили к тяпке. Но самым тяжелым было не это – самым тяжелым были всенощные и литургии в обрамлении тонких нечадящих свечей, – я безропотно отстаивала их, совершая и совершая грех неучастия в таинстве.
Проходили недели, и я втянулась в эту вечную жизнь, где время остановилось. Его беспокоили только молотки реставраторов, перекрывающих купола маленького, растрескавшегося от натиска веков собора. Реставраторы, молодые парни, искушали послушниц дерзкими, раздевающими взглядами и грубыми голосами, в которых ощущалось превосходство иной, плотской, жизни. Но дальше взглядов дело не шло, и ничто не нарушало покой обители, затерянной в глуши тверских лесов, на самой кромке бледного, высокого неба.
Я мало думала в то время и почти ничего не чувствовала, все произошедшее со мной существовало совсем в другом измерении, и исподволь возникало искушение остаться здесь навсегда, забыться, раствориться, спастись, слепо довериться Богу, как когда-то я слепо доверилась людям, которых любила.
Но чем сильнее было искушение, тем невозможней было войти в него – я так и не научилась верить.
Мое безверие, моя корысть казались такими очевидными, что я удивлялась, почему эти приближенные, эти избранные Богом женщины не замечают ничего. Я приходила после всенощной и часами сидела, тупо уставившись на свой светский рюкзак, хранивший совсем другие тайны, – я должна, я должна была уехать. , И я уеду.
От монотонного крестьянского труда запястья мои истончились, кожа рук огрубела; в маленькой баньке я с удивлением разглядывала свой плоский живот и натирала кусочком пемзы пятки, привыкшие ходить без обуви. Солнце – нежаркое, непохожее на солнце юга – придало моему лицу рассеянный загар. Иногда, украдкой, сгорая от стыда, я часами рассматривала его в осколок зеркальца. Ева полностью утвердилась в своих правах, она уже не могла подвести меня: я могла улыбаться и хмурить брови без оглядки, без боязни, что лицо поплывет, не удержит форму и скажет всему остальному миру: что-то здесь не так.
Все было так, как нужно.
Все было настолько так, как нужно, что сестра Параскева сказала мне однажды в самом конце лета:
– Тебе нельзя здесь оставаться.
Мне пришлось взять себя в руки, чтобы не спросить – почему?
Я стояла, облокотившись на лопату, – мы копали картошку, – и ждала продолжения.
– Тебе нужно уехать. Ты не нуждаешься в Боге, нельзя обманывать, это грех.
Она почти ненавидела меня, эта бывшая киноведка Нелли с ее университетским психологическим образованием; она ненавидела меня ненавистью новообращенной, снобистской ненавистью приближенной к Богу.
– Я ищу спасения. Разве Бог должен отталкивать того, кто ищет спасения?
– Ты ищешь спасения не в нем, ты ищешь спасения для себя.
Она была права – я искала спасения для себя, но не знала, есть ли оно. Но то, что оно не здесь, – это точно. И мне стало горько оттого, что я не могу поверить – искренне и безоглядно – так, как верили они… Так горько, что я заплакала, прямо на картофельном поле.
Сестра Параскева не утешала меня: я была отступницей. Даже не приняв веру, я уже была отступницей.
..В октябре, после первых заморозков, я уехала.
Мышь, серенькая Мышь, слезла с меня, как старая кожа, вместе с платьем послушницы; она осталась в тверских лесах, чтобы больше никогда не вернуться ко мне.
Получив новое лицо, я получила и новую жизнь и еще не знала, какой она будет. Это незнание – и еще больше предвкушение – покалывало кончики пальцев.
Я добралась до Твери и оттуда по трассе уехала в Питер.
ЧАСТЬ II
…Питер встретил меня унылым бесконечным дождем, о существовании которого я даже не подозревала. Добравшись до города, я купила себе на окраине дешевенькую куртку: у меня почти не было вещей, а в летнем джемпере я выглядела нелепо. Спрятавшись под курткой, я наконец перевела дух и осмотрелась.
Питер ничуть не был похож на Москву. Москва была образом жизни, в Питере же господствовали состояния, сильно зависевшие от воды над головой, под ногами и – для разнообразия – в реках и каналах.
За три месяца я отвыкла от множества людей, домов, машин. От меня еще пахло картофельным полем, прелью лесов и землей – и потому я легко затерялась в толпе дачников и грибников в резиновых сапогах: такое количество людей со старыми рюкзаками и в непромокаемых китайских куртках даже не снилось респектабельной Москве.
Я была в Питере только один раз, поздней зимой, когда оттепель сменялась мгновенными морозами и город насквозь продувался ветрами. Тогда он сильно мне не понравился, за что я была бита любителем большой воды пустынным азиатом Нимотси, обожавшим Питер до самозабвения.
Бедный мой Нимотси. Воспоминание о нем стало той ниточкой, которая вытянула прошлое и заставила подумать о будущем, отрешившись от созерцания серых домов и серых людей.
На Московском вокзале я легко подцепила старушку и спустя полчаса стала обладательницей ключа от маленькой квартирки на Васильевском острове, о котором знала только то, что там собирался умереть Иосиф Бродский.
Предложенные с лету двести пятьдесят долларов за месяц произвели на старуху неизгладимое впечатление, которое даже не понадобилось подкреплять документами. После завершения сделки я отправилась на Приморскую, в свою временную обитель.
В этой квартирке меня не интересовало ничего, кроме наличия ванной. По дороге, ошалев от цивилизации, я накупила кремов и шампуней, чтобы смыть с себя монастырскую ложь во спасение и подготовить тело к будущей жизни. Я выбирала самые дорогие кремы и самые дорогие шампуни, я вдруг чертовски захотела хорошо выглядеть и хорошо пахнуть.
Это новое, неизвестное доселе, женское ощущение кружило мне голову. Едва добравшись до квартиры, я успела ответить на телефонный звонок – звонила моя старуха: хорошо ли устроились?
Да, да, спасибо, все хорошо.
После этого я отключила телефон и влезла в ванную. Я провалялась в горячей воде до вечера под рев радиоприемника: жизнь, от которой я так долго была отлучена, агрессивно напомнила о себе.
Тело было легким, чисто вымытое и смазанное кремом до самых потаенных уголков, оно неожиданно показалось мне совершенным в теплой темноте чужого старого трюмо. Высокая грудь, подобранный живот, сухие щиколотки…
Господи, неужели это я?
Спасибо тебе. Господи!
Я поймала себя на мысли, что читаю молитву – привычка, приобретенная в монастыре, показалась мне милой. Я вообще пребывала в каком-то приподнятом расположении духа. Задуманная авантюра с Аленой казалась мне симпатичным приключением, я жаждала помериться силами и с ней, и со всем миром – почему бы и нет?..
Но сначала нужно было подготовиться, набраться сил и выстроить стратегию.
Жуя котлеты, купленные в кулинарии на первом этаже, я набрала Аленин номер. Только бы он не изменился – ведь со времени наших ночных бдений во вгиковском общежитии прошло уже семь лет. Я понятия не имела, чем занимается Алена, она тоже не давала знать о себе, я всегда была для нее пустым местом; но по отдаленным отзвукам, когда-то услышанным, когда-то подслушанным, я знала, что из Питера она никуда не уезжала и на деньги родителей, слепо любивших ее, прикупала машины, водные кровати с подогревом и туры в Западную Европу.
Алене всегда нравилась Европа с ее свободными нравами. Еще ей нравилось в гордом одиночестве заседать в кабаках, иногда лениво подснимая девочек – или молоденьких мальчиков, в зависимости от настроения. Мальчики нужны были ей, чтобы поддерживать себя в форме и не терять того обаяния женственности, которое в ней всегда присутствовало.
Она была абсолютной женщиной с абсолютно мужским складом характера – циничным и прозорливым. Абсолютно мужским в ней было и желание идти напролом и всегда добиваться своего. Она умела флиртовать и создавать вокруг себя ауру пробиваемой искрами желания чувственности, но сразу же теряла интерес к объекту, когда получала свое.
Чтобы добиться успеха, ее нужно было заинтриговать, во-первых, и держать на коротком поводке – во-вторых.
Я это знала, на протяжении нескольких лет я видела Алену в разных состояниях: безумной влюбленности, когда она была готова вывернуться для человека наизнанку, и ледяного отчуждения, когда человек переставал ее интересовать. И эту тонкую грань между влюбленностью и отчуждением нужно было соблюсти, если ты решилась вступить в игру.
Она была одиноким волком, и это роднило ее с мужчинами.
Она была импульсивна, и это роднило ее с женщинами.
Я знала о ней все или почти все. И я знала главное – человек никогда не изменяет себе, мой случай не в счет – я-то готова была изменить себе с кем угодно.
Я знала, что ее любимые духи называются “OUTRAGE” – “Изнасилование” (она предпочитала – “Надругательство”); я знала цвет волос, который ее завораживает, я знала макияж, который ее не раздражает, я даже знала тип ее женщин – и я подходила под него. Я знала, что может ей нравиться в еде и выпивке, в режиссуре и книгах; ее покоряли умные женщины и цитаты из старого советского кино; ее сводил с ума черный цвет и женские брючные тройки, короткие стрижки и серебро.
Нужно только подготовиться, и почти наверняка она клюнет – ей нравились терпкие новые ощущения. И готовность жертвы к обольщению тоже. Но еще больше ей нравилось сопротивление.
Мягкое сопротивление, ироничное сопротивление – этой линии я и буду придерживаться.
Итак, я набрала Аленин номер.
Долгие гудки, сухой щелчок автоответчика, и Аленин голос, который я вспомнила почти сразу же: “Как ни странно, меня нет дома…"
Действительно, как ни странно.
Ее не было дома ни в двенадцать, ни в два, ночная птичка, – она отозвалась только утром, недовольным голосом.
Я положила трубку.
И отправилась в центр, на Невский. Для встречи с ней необходимо было экипироваться.
Невский приятно удивил меня почти европейским лоском – это была еще не Москва, но уже и не Ленинград. Я беспечно зашла в самый дорогой магазин и, под одобрительные взгляды скучающих продавцов, купила себе роскошно-нейтральную брючную тройку, мягко облегающую тело (а-ля Марлен Дитрих, это должно было произвести на Алену неизгладимое впечатление), прозрачную блузку, туфли и – заодно – сапоги:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75