Он даже не знал, что Нимотси обожает креветки, а родители Веньки потеряли сначала одну дочь, а потом другую; ему и в голову не пришло поинтересоваться, как зовут доберманов обреченного папика. А сколько еще их будет, таких папиков!.. Впрочем, мне на это было решительно наплевать – главным было не дать убийце моих друзей и дальше безнаказанно отстреливать кого ни попадя, а в промежутках скакать со шлюхами по постелям в плохо приспособленных для романтических свиданий квартирах…
Ну, что же вы молчите?
"Я не советчик. Убийство для меня всего лишь жанр, определенное сочетание букв на бумаге. Так что решай сама”, – сказал наконец Иван.
"Решай сама”, – брякнул Нимотси.
Венька не произнесла ни слова.
Волны ненависти накатывались на меня и тут же отступали, смывая всю мою решительность. “Так ты ни к чему не придешь. Бери игрушку в руки и отправляйся в комнату”.
И я действительно взяла пистолет и сразу почувствовала себя гораздо лучше. Все правильно, только так и нужно поступить.
…Влас спал на смятой кровати, раскинув руки; маленький сморщенный его член был полуприкрыт простыней. Его сны наверняка должны быть черно-белыми, как у собаки, у тех доберманов с фотографий. Я подняла пистолет, поднесла его к голове Власа, закрыла глаза и спустила курок.
Никакого звука, никакого приведенного в исполнение приговора.
Я не сразу сообразила, что в любом оружии существует предохранитель, который нужно снять. Как это сделать, я не знала. Я потеряла несколько секунд и вместе с ними – свою решительность.
Влас перевернулся на другой бок и сладко вздохнул.
Я не могла убить его.
Черт возьми, я не могла убить его! Я уже разобралась с предохранителем, но поняла, что не смогу выстрелить. Я не гожусь для этого. Я слишком явственно видела губы, целовавшие меня, я видела руки, меня ласкавшие, я вспомнила все слова, которые он говорил мне; обычные, ничего не значащие слова, мужчины говорят их женщинам сотнями, – но они были сказаны именно мне… Совершенно случайно я ухватила самый краешек, двойное дно этой престижной высокооплачиваемой профессии: нужно ничего не знать о человеке, чтобы расстрелять его просто так, как бумажную мишень, как тарелочку, подброшенную в воздух. Я не могла убить его по одной-единственной причине – только потому, что уже знала, как он целует всех своих женщин, позвонок за позвонком…
Я стояла в оцепенении над его головой – с дурацким бесполезным пистолетом, которым никогда не воспользуюсь.
Никогда не воспользуюсь, сколько бы времени ни оставалось до утра; ничего не остается – только сложить оружие в сумку, закрыть запертую дверь на два оборота ключа и уйти навсегда, не стоит испытывать судьбу. И никто никогда не узнает, что я спала с убийцей друзей, что мне понравилось спать с убийцей; ты сделала это, и небо не упало на землю, все сошло с рук – и ему и тебе. Будем надеяться, что и последующая жизнь сойдет тебе с рук…
Не стоит соваться туда, где ты ничего не смыслишь, пусть матери рожают, пусть любовники занимаются любовью, пусть убийцы убивают… А ты, жалкое трусливое существо, найдешь себе мужа под стать, флегматичного шведа, которые так любят держать у себя завязавших, отошедших от дел проституток в качестве жен-домработниц…
Наверное, все так и получилось, если бы…
Если бы меня не сбили с ног.
Удар был обидно ощутим – я потеряла равновесие, пистолет выскользнул у меня из рук, упал под тахту; мне тоже дали упасть – и тотчас же ухватили за ворот рубахи – самоуверенно, нагло и крепко. Чтобы стреножить такую рефлексирующую бабу хватило одной руки, вторая шарила под тахтой в поисках выпавшего пистолета: я видела широкую короткопалую кисть, покрытую жесткими волосами.
– Лежи смирно, сука! – низкий голос не предвещал ничего хорошего.
Я и лежала – лицом в пыли, полузадушснная воротом рубахи, как узким ошейником. Я видела, что чья-то рука вслепую пытается достать пистолет – его я тоже видела в нескольких сантиметрах от лица, среди карамельных оберток и измочаленного номера “Плейбоя” с шикарными полиграфическими красотками. Извернувшись и выпростав руку, я все-таки запихнула пистолет подальше – на большее у меня не хватало сил.
Посчитав поиски пистолета второстепенными, меня тряхнули, как мешок.
– Ну-ка, продирай зенки, идиот! – это было явно адресовано Власу. – И поведай, что это за суку ты сюда привел!.. Сколько раз тебе говорил – где работаешь – сперму не спускай! Дождешься, что череп когда-нибудь раскроят, половой гигант!
Невразумительное сонное мычание Власа было ответом на гневную тираду.
– Вставай, козел! И взгляни, что это было бы, если бы я не пришел!.. Сидел бы у Бога в предбаннике без выходного пособия.
Этот голос, спокойный и низкий, ничего хорошего не предвещал.
Ничего хорошего, это ясно. Ясно и то, что меня вполне могут Шлепнуть бесплатно, даже фотографий не понадобится.
Дышать становилось все труднее, железная хватка бультерьера сжимала воротник, – оказывается, умереть от асфикции не очень-то приятно. Главное – хлопотно, черт дернул меня влезть в запертую комнату, они все поймут, и главное – поймут, что я поняла… Полузадушенная, я почти машинально расстегнула пуговицы на рубашке свободной рукой – они слетели сразу же; рубашка была на несколько размеров больше, и я неожиданно легко выскользнула из нес, как змея из старой кожи. Мой бультерьер не ожидал от меня такой прыти – спустя несколько секунд я была в комнате с фотографиями; в любом другом случае, я бросилась бы к входной двери, но ужас сузил поле зрения и спас мне жизнь, как оказалось в дальнейшем.
Все решали секунды. Никогда не отличавшаяся быстротой реакции, здесь я сообразила мгновенно: сумка, вот что может меня спасти, только бы “молния” не была закрыта.
"Молния” была расстегнута, и у меня было преимущество: все происходящее я видела сквозь полуприкрытую дверь – всклокоченный Влас, отчаянно продирающий глаза, и второй, бультерьер, который держал меня: неказистый мужичонка среднего роста, среднего телосложения в общипанном интеллигентском плащике-реглане. Он походя врезал Власу по скуле, крякнул, нагнулся, достал пистолет, даже не взглянул на него, скажите пожалуйста, какое пижонство, – и направился в сторону открытой комнаты. В мою сторону.
– Ну, вставай, потаскуха, дрянь бесстыжая! – Должно быть, я иначе и не выглядела, голая, испуганная. – Не знаешь разве, что любопытство сгубило кошку?..
Его лицо было таким же обманчивым, как и внутренности облезлого “дипломата” с винтовкой. За внешней безыскусностью высоких полуазиатских скул, простецким выражением лица сельского учителя математики проступала недюжинная сила; глубокие спокойные морщины по краям мясистого носа, нависшие брови и прозрачные, ничего не выражающие глаза.
– Да еще какую кошку!.. Это ты, болван, открыл ей комнату? – спросил он у Власа.
– Ничего я не открывал, – тут же сдал меня Влас.
– Тем хуже для твоей проститутки. – Бультерьер был уже в дверном проеме, он почесывал переносицу и беспощадно рассматривал меня, скорчившуюся, испуганную, голую. – Иди сюда, полюбуйся на позу номер тридцать три!
И надменно, уверенный в полной своей власти надо мной, повернул голову в сторону Власа.
Я резко подняла тяжелый пистолет, вытащенный мной из сумки полминуты назад, – я просто хотела защититься, только и всего… В реакции ему отказать было нельзя – темный зрачок дула был нацелен прямо на меня. Он приподнял брови (“Не стоит шутить со взрослым оружием, детка!”) и с отсутствующим выражением в глазах спустил курок.
Выстрела не последовало.
В долю секунды по лицу бультерьера пробежала тень брезгливой досады:
– Ты что, разрядил…
Закончить свой вопрос он не успел: теперь уже я, слабо соображая, что делаю, спустила курок – прямо в прозрачные, хоть чему-то удивившиеся в последние секунды жизни глаза…
Произошедшее вслед за этим показалось мне кадрами из дурного фильма категории “В” с грязными пуэрториканскими разборками: дверь в комнату, возле которой стоял бультерьер, тотчас же расцветилась пятнами крови – праздничные залпы салюта в честь посвящения в убийцы. Пуля, как оказалось, обладавшая страшной убойной силой, снесла моему обидчику половину черепа, надменный лоб с залысинами, пощадив только прозрачные глаза. Они, защищенные бровями, этой неприступной линией Маннергейма, лишь изменили свой цвет – их залила кровь, фонтаном хлынувшая из раскрытой черепной коробки.
Бесполезное тело снопом рухнуло на пол; несколько долей секунды короткопалые руки царапали выщербленный паркет, потом и это подобие жизни прекратилось.
, Несколько капель крови брызнули мне в лицо вместе с маловразумительной кашицей.
Как сквозь вату, я слышала, что в соседней комнате бессвязно кричал Влас, – и двинулась на крик, как была: голая, с пистолетом в руках, на ходу стирая с лица содержимое чужой головы, расколовшейся, как гнилой астраханский арбуз.
Влас скакал возле кровати в одной штанине, глядя на меня безумными побелевшими глазами. В них не было ничего, кроме животного страха.
– Убери пушку! Убери пушку! – не останавливаясь, кричал он непотребным фальцетом.
От страха за содеянное я тоже заорала:
– Заткнись, заткнись, заткнись!
Он мгновенно замолчал, и наступившая тишина сразу же привела меня в чувство. Не стоит бояться, не стоит… Ты ведь видела это, ты ведь видела подобное, правда? Мертвые тела, Нимотси, Венька, Иван в морге, ты даже целовала мертвые губы… Но если бы ему прострелили голову – оттуда тоже бы вытекла эта кашица, даже странно, что именно на ней, как на дрожжах, всходили самые невероятные сюжеты… Алена, Фарик, только почему так страшно изуродована голова? Это не нравилось мне больше всего – я была согласна лишь на дырку в виске в качестве смертельного аванса, эстетка вшивая…
А сколько грязи! Никогда в жизни не устроилась бы работать на бойню, никогда…
Влас тихонько поскуливал в уголке тахты. Я увидела себя в зеркале раскрытой дверцы шифоньера – с полосами на лице, голую, с пистолетом, оттягивающим руку. Ну и вид!
"Надо бы одеться”, – тупо подумала я. И машинально подняла рубаху – теперь это была моя собственная рубаха. Я натянула ее на себя, не выпуская пистолета из рук. Простые, заученные с детства действия – руку в рукав, пуговицы застегнуть – давали мне выигрыш во времени, мне необходимо было прийти в себя. Убила человека, человечка, человечишку – и оделась, ничего не произошло.
Мое сердце, еще минуту назад готовое выскочить из груди, теперь билось медленно, как у человека, спящего летаргическим сном.
– Неприятно получилось, – разлепив губы, сказала я ничего не выражающим голосом, – и грязи много.
Мои слова произвели странное впечатление на Власа – он опустился на тахту и взглянул на меня. Бессмысленный ужас, сконцентрированный в его зрачках, стал приобретать более четкие очертания. Теперь он боялся за себя, это было видно: я перестала быть для него демоном случайного абсолютного зла, орудием слепого рока – мои действия показались ему осмысленными и спокойно-угрожающими.
Передышка позволила мне собраться с силами и выстроить линию поведения – как будто невидимый кукольник дергал за нужные веревочки марионетку: легко отделавшись от себя, переложив ответственность за происшедшее на очередной, небрежно написанный сценарий, в котором я была не больше чем персонаж, цветосветовое пятно в кадре, я изрекла:
– Удивлен, дорогуша?
Неужели это мой собственный циничный голос, прекрасно осознающий, что последует дальше?..
Влас судорожно сглотнул слюну, что и должно было выражать крайнюю степень удивления.
– А теперь быстро! – Я не давала ему опомниться. – Это твой напарник?
Он не сводил взгляда с пистолета в моих руках, симпатично получается, Венька бы мной гордилась, да и Иван тоже – ему всегда нравились иронические реплики, вымазанные в чужой крови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Ну, что же вы молчите?
"Я не советчик. Убийство для меня всего лишь жанр, определенное сочетание букв на бумаге. Так что решай сама”, – сказал наконец Иван.
"Решай сама”, – брякнул Нимотси.
Венька не произнесла ни слова.
Волны ненависти накатывались на меня и тут же отступали, смывая всю мою решительность. “Так ты ни к чему не придешь. Бери игрушку в руки и отправляйся в комнату”.
И я действительно взяла пистолет и сразу почувствовала себя гораздо лучше. Все правильно, только так и нужно поступить.
…Влас спал на смятой кровати, раскинув руки; маленький сморщенный его член был полуприкрыт простыней. Его сны наверняка должны быть черно-белыми, как у собаки, у тех доберманов с фотографий. Я подняла пистолет, поднесла его к голове Власа, закрыла глаза и спустила курок.
Никакого звука, никакого приведенного в исполнение приговора.
Я не сразу сообразила, что в любом оружии существует предохранитель, который нужно снять. Как это сделать, я не знала. Я потеряла несколько секунд и вместе с ними – свою решительность.
Влас перевернулся на другой бок и сладко вздохнул.
Я не могла убить его.
Черт возьми, я не могла убить его! Я уже разобралась с предохранителем, но поняла, что не смогу выстрелить. Я не гожусь для этого. Я слишком явственно видела губы, целовавшие меня, я видела руки, меня ласкавшие, я вспомнила все слова, которые он говорил мне; обычные, ничего не значащие слова, мужчины говорят их женщинам сотнями, – но они были сказаны именно мне… Совершенно случайно я ухватила самый краешек, двойное дно этой престижной высокооплачиваемой профессии: нужно ничего не знать о человеке, чтобы расстрелять его просто так, как бумажную мишень, как тарелочку, подброшенную в воздух. Я не могла убить его по одной-единственной причине – только потому, что уже знала, как он целует всех своих женщин, позвонок за позвонком…
Я стояла в оцепенении над его головой – с дурацким бесполезным пистолетом, которым никогда не воспользуюсь.
Никогда не воспользуюсь, сколько бы времени ни оставалось до утра; ничего не остается – только сложить оружие в сумку, закрыть запертую дверь на два оборота ключа и уйти навсегда, не стоит испытывать судьбу. И никто никогда не узнает, что я спала с убийцей друзей, что мне понравилось спать с убийцей; ты сделала это, и небо не упало на землю, все сошло с рук – и ему и тебе. Будем надеяться, что и последующая жизнь сойдет тебе с рук…
Не стоит соваться туда, где ты ничего не смыслишь, пусть матери рожают, пусть любовники занимаются любовью, пусть убийцы убивают… А ты, жалкое трусливое существо, найдешь себе мужа под стать, флегматичного шведа, которые так любят держать у себя завязавших, отошедших от дел проституток в качестве жен-домработниц…
Наверное, все так и получилось, если бы…
Если бы меня не сбили с ног.
Удар был обидно ощутим – я потеряла равновесие, пистолет выскользнул у меня из рук, упал под тахту; мне тоже дали упасть – и тотчас же ухватили за ворот рубахи – самоуверенно, нагло и крепко. Чтобы стреножить такую рефлексирующую бабу хватило одной руки, вторая шарила под тахтой в поисках выпавшего пистолета: я видела широкую короткопалую кисть, покрытую жесткими волосами.
– Лежи смирно, сука! – низкий голос не предвещал ничего хорошего.
Я и лежала – лицом в пыли, полузадушснная воротом рубахи, как узким ошейником. Я видела, что чья-то рука вслепую пытается достать пистолет – его я тоже видела в нескольких сантиметрах от лица, среди карамельных оберток и измочаленного номера “Плейбоя” с шикарными полиграфическими красотками. Извернувшись и выпростав руку, я все-таки запихнула пистолет подальше – на большее у меня не хватало сил.
Посчитав поиски пистолета второстепенными, меня тряхнули, как мешок.
– Ну-ка, продирай зенки, идиот! – это было явно адресовано Власу. – И поведай, что это за суку ты сюда привел!.. Сколько раз тебе говорил – где работаешь – сперму не спускай! Дождешься, что череп когда-нибудь раскроят, половой гигант!
Невразумительное сонное мычание Власа было ответом на гневную тираду.
– Вставай, козел! И взгляни, что это было бы, если бы я не пришел!.. Сидел бы у Бога в предбаннике без выходного пособия.
Этот голос, спокойный и низкий, ничего хорошего не предвещал.
Ничего хорошего, это ясно. Ясно и то, что меня вполне могут Шлепнуть бесплатно, даже фотографий не понадобится.
Дышать становилось все труднее, железная хватка бультерьера сжимала воротник, – оказывается, умереть от асфикции не очень-то приятно. Главное – хлопотно, черт дернул меня влезть в запертую комнату, они все поймут, и главное – поймут, что я поняла… Полузадушенная, я почти машинально расстегнула пуговицы на рубашке свободной рукой – они слетели сразу же; рубашка была на несколько размеров больше, и я неожиданно легко выскользнула из нес, как змея из старой кожи. Мой бультерьер не ожидал от меня такой прыти – спустя несколько секунд я была в комнате с фотографиями; в любом другом случае, я бросилась бы к входной двери, но ужас сузил поле зрения и спас мне жизнь, как оказалось в дальнейшем.
Все решали секунды. Никогда не отличавшаяся быстротой реакции, здесь я сообразила мгновенно: сумка, вот что может меня спасти, только бы “молния” не была закрыта.
"Молния” была расстегнута, и у меня было преимущество: все происходящее я видела сквозь полуприкрытую дверь – всклокоченный Влас, отчаянно продирающий глаза, и второй, бультерьер, который держал меня: неказистый мужичонка среднего роста, среднего телосложения в общипанном интеллигентском плащике-реглане. Он походя врезал Власу по скуле, крякнул, нагнулся, достал пистолет, даже не взглянул на него, скажите пожалуйста, какое пижонство, – и направился в сторону открытой комнаты. В мою сторону.
– Ну, вставай, потаскуха, дрянь бесстыжая! – Должно быть, я иначе и не выглядела, голая, испуганная. – Не знаешь разве, что любопытство сгубило кошку?..
Его лицо было таким же обманчивым, как и внутренности облезлого “дипломата” с винтовкой. За внешней безыскусностью высоких полуазиатских скул, простецким выражением лица сельского учителя математики проступала недюжинная сила; глубокие спокойные морщины по краям мясистого носа, нависшие брови и прозрачные, ничего не выражающие глаза.
– Да еще какую кошку!.. Это ты, болван, открыл ей комнату? – спросил он у Власа.
– Ничего я не открывал, – тут же сдал меня Влас.
– Тем хуже для твоей проститутки. – Бультерьер был уже в дверном проеме, он почесывал переносицу и беспощадно рассматривал меня, скорчившуюся, испуганную, голую. – Иди сюда, полюбуйся на позу номер тридцать три!
И надменно, уверенный в полной своей власти надо мной, повернул голову в сторону Власа.
Я резко подняла тяжелый пистолет, вытащенный мной из сумки полминуты назад, – я просто хотела защититься, только и всего… В реакции ему отказать было нельзя – темный зрачок дула был нацелен прямо на меня. Он приподнял брови (“Не стоит шутить со взрослым оружием, детка!”) и с отсутствующим выражением в глазах спустил курок.
Выстрела не последовало.
В долю секунды по лицу бультерьера пробежала тень брезгливой досады:
– Ты что, разрядил…
Закончить свой вопрос он не успел: теперь уже я, слабо соображая, что делаю, спустила курок – прямо в прозрачные, хоть чему-то удивившиеся в последние секунды жизни глаза…
Произошедшее вслед за этим показалось мне кадрами из дурного фильма категории “В” с грязными пуэрториканскими разборками: дверь в комнату, возле которой стоял бультерьер, тотчас же расцветилась пятнами крови – праздничные залпы салюта в честь посвящения в убийцы. Пуля, как оказалось, обладавшая страшной убойной силой, снесла моему обидчику половину черепа, надменный лоб с залысинами, пощадив только прозрачные глаза. Они, защищенные бровями, этой неприступной линией Маннергейма, лишь изменили свой цвет – их залила кровь, фонтаном хлынувшая из раскрытой черепной коробки.
Бесполезное тело снопом рухнуло на пол; несколько долей секунды короткопалые руки царапали выщербленный паркет, потом и это подобие жизни прекратилось.
, Несколько капель крови брызнули мне в лицо вместе с маловразумительной кашицей.
Как сквозь вату, я слышала, что в соседней комнате бессвязно кричал Влас, – и двинулась на крик, как была: голая, с пистолетом в руках, на ходу стирая с лица содержимое чужой головы, расколовшейся, как гнилой астраханский арбуз.
Влас скакал возле кровати в одной штанине, глядя на меня безумными побелевшими глазами. В них не было ничего, кроме животного страха.
– Убери пушку! Убери пушку! – не останавливаясь, кричал он непотребным фальцетом.
От страха за содеянное я тоже заорала:
– Заткнись, заткнись, заткнись!
Он мгновенно замолчал, и наступившая тишина сразу же привела меня в чувство. Не стоит бояться, не стоит… Ты ведь видела это, ты ведь видела подобное, правда? Мертвые тела, Нимотси, Венька, Иван в морге, ты даже целовала мертвые губы… Но если бы ему прострелили голову – оттуда тоже бы вытекла эта кашица, даже странно, что именно на ней, как на дрожжах, всходили самые невероятные сюжеты… Алена, Фарик, только почему так страшно изуродована голова? Это не нравилось мне больше всего – я была согласна лишь на дырку в виске в качестве смертельного аванса, эстетка вшивая…
А сколько грязи! Никогда в жизни не устроилась бы работать на бойню, никогда…
Влас тихонько поскуливал в уголке тахты. Я увидела себя в зеркале раскрытой дверцы шифоньера – с полосами на лице, голую, с пистолетом, оттягивающим руку. Ну и вид!
"Надо бы одеться”, – тупо подумала я. И машинально подняла рубаху – теперь это была моя собственная рубаха. Я натянула ее на себя, не выпуская пистолета из рук. Простые, заученные с детства действия – руку в рукав, пуговицы застегнуть – давали мне выигрыш во времени, мне необходимо было прийти в себя. Убила человека, человечка, человечишку – и оделась, ничего не произошло.
Мое сердце, еще минуту назад готовое выскочить из груди, теперь билось медленно, как у человека, спящего летаргическим сном.
– Неприятно получилось, – разлепив губы, сказала я ничего не выражающим голосом, – и грязи много.
Мои слова произвели странное впечатление на Власа – он опустился на тахту и взглянул на меня. Бессмысленный ужас, сконцентрированный в его зрачках, стал приобретать более четкие очертания. Теперь он боялся за себя, это было видно: я перестала быть для него демоном случайного абсолютного зла, орудием слепого рока – мои действия показались ему осмысленными и спокойно-угрожающими.
Передышка позволила мне собраться с силами и выстроить линию поведения – как будто невидимый кукольник дергал за нужные веревочки марионетку: легко отделавшись от себя, переложив ответственность за происшедшее на очередной, небрежно написанный сценарий, в котором я была не больше чем персонаж, цветосветовое пятно в кадре, я изрекла:
– Удивлен, дорогуша?
Неужели это мой собственный циничный голос, прекрасно осознающий, что последует дальше?..
Влас судорожно сглотнул слюну, что и должно было выражать крайнюю степень удивления.
– А теперь быстро! – Я не давала ему опомниться. – Это твой напарник?
Он не сводил взгляда с пистолета в моих руках, симпатично получается, Венька бы мной гордилась, да и Иван тоже – ему всегда нравились иронические реплики, вымазанные в чужой крови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75