Если бы я осталась – ничего не случилось, и все фонарики висели бы на своих местах. И тут же кто-то чужой, беспощадно чужой, тряхнул мою душу: опомнись, ведь он погиб из-за того, что ты – ты – подбросила ему это дурацкое письмо. Это никакое не самоубийство, это убийство – и убила его ты, как перед этим убивала остальных, сколько же граф у тебя в мортирологе?.. А ведь если бы ты вернулась – хотя бы за сумочкой…
Я поперхнулась водкой, она сразу же обрела крепость и вкус – и Серьга стал бить меня по спине. В квартире Володьки осталась моя сумочка, осталась кассета и письмо, вес яснее ясного. Они начнут с того, что установят владелицу сумочки…
В зале возникло движение: пришел официант Родик, оживленно жестикулируя, стал что-то рассказывать остальным официантам. А от столика отделился охранник Димыч и направился в конец зала – туда, где был кабинетик Володьки.
– Следователь сидит, – объяснил Серьга. – Битый час уже, всех допрашивает, меня тоже десять минут мурыжил.
– А что спрашивал? – Я старалась не выдать своего волнения.
– А что спрашивают в таких случаях? Был ли покойный склонен к депрессиям? Существо вали ли у него проблемы с бизнесом или личные проблемы. Склонность к наркотикам, алкоголю, проституткам с Тверской, педерастам с Плешки? Круг знакомств и прочий навоз.
– Они кого-то подозревают? – Эти слова дались мне нелегко, но не произнести их было невозможно.
– Струну от карниза, – уставившись в одну точку, сказал Серьга. – Дело ясное, а это так, формальности, шикарный жест прокуратуры.
– А может, это убийство? Они такие версии не рассматривают?
– Я же не в отделе дознания числюсь… Но похоже, что нет. Во всяком случае, вопросов о том, были ли у него идейные враги, никто не задавал.
– Но, может быть…
– Дверь ломали хренову тучу времени, она же железная. Окна задраены, не май месяц. Мужиков он к себе не водил, даже я там ни разу не был, хотя мы с Володькой знакомы черт знает сколько и не в одном тазу дерьма ноги парили. Там только шлюхи бывали. – Серьга выразительно посмотрел на меня. – А шлюхе такую тушу поднять к потолку не под силу, если она не тяжелоатлетка. И потом, я же его видел в морге – сам голову в петлю сунул.
Я закрыла глаза и представила, как тучный Володька в маленьком махровом халате методично перебрасывает тонкую стальную проволоку через крюк – у него обязательно должна была порваться ткань под мышками…
– Что-то ты совсем зеленая, мать! Ну-ка хлобыстни, – сказал Серьга тоном заботливой старшей сестры и пододвинул мне водку.
– И больше ничего?
– Чего – “ничего”?
Каких-нибудь вещей, кассеты, сумочки, например, чуть не сказала я, но вовремя сдержалась.
– Я этому хмырю так сказал. – Серьга с сожалением посмотрел на опустевшую бутылку водки. – Володька – это еще тот тип. У него всегда были странные отношения со смертью. Чуть кто где боты завернет – Володька в первых рядах тостующих. Может, это отдельный незарегистрированный вид шизофрении, черт знает… Он всегда воодушевлялся по этому поводу. Может, все его муни-пуни, любимые создания, туда перекочевали – вот и он решил. Что тут делать – вино, бабы, лишних сорок килограмм на талии – скука смертная… Может, в аффекте был, какая-нибудь целка в потенции усомнилась… Он, гад, мне за картину штукарь баксов обещал, даже с покупателем собирался свести, опять обманул, сволочь! Всегда меня накалывал. А у меня сеструха младшая замуж выходит, хотел ей приданое спроворить.
– За кого? – спросила вдруг я, страшно озаботившись судьбой Серегиной сестры: только бы не думать о рыхлом теле Володьки, вздернутом на крюк.
– Да за нашего прощелыгу, деревенского. Агротехник. И даже не пьет – печень больная и камни в почках.
Завидный жених. За ним три деревни бегают, а он мою дуру выбрал.
А еще через полчаса я тоже попала под унылую следственную гребенку. Следователь, пожилой человек, задал мне несколько совершенно необязательных вопросов: нет, знаю не очень хорошо, познакомились недавно; да, он показался мне уравновешенным человеком; я просто теряюсь в догадках. Ни он, ни я толком не вслушивались ни в вопросы, ни в ответы. Я видела, что этот усталый, много повидавший человек старается как можно быстрее соблюсти формальности и прихлопнуть неприятное, неэстетичное дело. Было очевидно, что ему смертельно надоел весь этот хоровод экстравагантных шлюх и сытеньких хлыщей – им бы не омлеты по столикам разносить, а в забое кайлом махать… Он задавал мне вопросы с неким тайным злорадством, очевидно, считая в душе, что Володькин конец закономерен – собаке собачья смерть, читалось в его тяжелых глазах, чем больше вас подохнет, чертей нетрудящихся, тем лучше. С большим удовольствием он отправил бы всех этих клубных паразитов за сто первый километр с желтыми билетами, а на месте пакостного клуба устроил бы станцию юных техников или театр юношеского творчества. Или районный центр помощи жертвам репрессий, на худой конец. Лоснящийся костюм плохо сидел на угловатой фигуре следователя, тонкие, не по сезону, туфли были стоптаны, “брюки заляпаны грязью – видно было, что он добирался в клуб на общественном транспорте.
Если бы дело было чуть более серьезным, они прислали бы в клуб совсем других людей, и, возможно, не одного. И, возможно, не с такими, измочаленными классовой ненавистью, лицами.
Только одно я могла допустить с изрядной долей вероятности: когда вскрыли дверь – в квартире не было ни письма, ни кассеты. Скорее всего там не нашли и сумочки, иначе ее могли бы предъявить завсегдатаям клуба в качестве вещественного доказательства. Допустим, кассету и письмо Володька мог уничтожить. Это было логично, если бы он остался в живых. Но он мертв, значит, в уничтожении улик прошлой жизни была своя логика.
Но сумочка?
Вряд ли перед тем, как повеситься, он спустил ее в мусоропровод, не то состояние…
Я вспомнила Олега Васильевича, выходящего из подъезда Володьки: а если он следил вовсе не за мной?
Остановись, ты сходишь с ума. Я, Володька и Олег Васильевич вдруг выстроились в моем разгоряченном сознании в треугольник: Володька и Олег были катетами, а я – гипотенузой, связывающей их. Нет, пока я дошла до угла улицы, сообразила, что забыла сумочку, и вернулась – прошло минут десять, не больше, плюс-минус пять минут на созерцание стылого пустынного шоссе. За это время можно забрать из квартиры все, что угодно, – если знать, что именно нужно забрать. Но уговорить человека, исполненного жизненных перспектив, покончить с собой – невозможно…
В этот вечер я поехала к Серьге, как будто там, на окраине города, в пропитанной растворителями квартире, можно было спрятаться от своих мыслей. Мы пили самогон и до одури резались в карты, банальный подкидной дурак, в котором Серьге не было равных. От хлопот по похоронам Володьки Серьга полностью устранился, хотя ему несколько раз звонили из клуба с просьбой о помощи.
Спал он на кушетке, благородно уступив мне свой продавленный диван. Кушетка стояла на кухне и была очень короткой даже для маленького Серьги.
– Мечта коммерческого директора труппы лилипутов, – укоризненно сказал мне Серьга утром, потирая затекшее тело.
Правда, в первый же вечер у нас возникли трения.
– Можно, я у тебя пару дней поживу? – спросила я у Серьги. – Одной как-то не по себе.
– Видать, запупыривал тебе покойничек-то! – проницательно заметил пьяненький Серьга. – Признайся, а?! Ты ж к нему всю последнюю неделю шастала. Шастала-шастала, а он взял да и повесился. От несчастной любви. Но от меня эта сволочная лесбиянка такого подарка не дождется. Назло ей буду жить – и еще посмотрим, кто больше бабам запупырит!
Увидев, что я побледнела, как пачка ватмана, стоявшая у него в простенке между диваном и облупленным шкафом. Серьга сменил гнев на милость:
– Шучу, шучу. Беру свои слова назад. Слушай, а может, у тебя поживем? К центру поближе и места побольше…
– Я отказалась, но домой все-таки съездила – нужно было забрать кое-что из вещей и – главное – кассету Нимотси и его записную книжку. Я вдруг испугалась того” что она может попасть в чужие руки. Если я так , легко проникла в квартиру Володьки, то нет никакой гарантии, что кто-то типа юркого Олега Васильевича не проникнет в мою собственную. К счастью, и кассета, и записная книжка оказались на месте. Я сложила их в рюкзак, бросив сверху свитер, закрыла дверь и прилепила снизу тонкую ниточку – банальный способ узнать – бывает ли кто-то в квартире в твое отсутствие или нет. Я помнила его еще из своего детства, когда по три смены торчала в одном и том же пионерском лагере “Коммунаровец”. Моя соседка по палате Ира Чалая прикрывала так Свою тумбочку с овсяными пряниками…
Приехав на “Пражскую” и дождавшись, пока Серьга заснет, я спрятала кассету и дневник в целлофановый пакет, а пакет засунула в пачку замшелых эскизов за шкафом. Теперь-то уж точно она не попадет в чужие руки!
Накануне похорон Серьге снова позвонили, сообщив о времени и месте. И Серьга, который до этого даже слышать не хотел о мертвом Володьке, неожиданно решил ехать.
– Не люблю я этих прощальных церемоний, – пьяно уговаривал он меня, – но нужно отдать последний долг, черт его дери!..
А поздней ночью я услышала, как он плачет на своей кушетке в кухне – неумело и удивленно; я хотела выйти и успокоить его, но побоялась. Бесконечно одинокий маленький человек, такой же одинокий, как и я сама. Только теперь я поняла, что именно Володька поддерживал Серьгу, снабжал его работой и персональным столиком в клубе, который был вовсе не рассчитан на таких дремучих типов, как Каныгин. И подумала о том, что же теперь будет с абсолютно неприспособленным к жестокой московской жизни Серьгой.
Утром Серьга достал из шкафа ослепительно чистый костюм-тройку, белоснежную рубаху и черные туфли.
Туфли были явно летними, или выходными, или клубными – в них хорошо приглашать зазевавшуюся даму на ж танец или вести переговоры с рекламодателями. Я подумала о том, что на кладбище он наверняка замерзнет.
Последним Серьга извлек из шкафа длинное черное пальто из дорогого кашемира.
– Ты меня пугаешь, – искренне сказала я Серьге.
– Я и сам себя пугаю. Надо барахло обновить, пока моль не сожрала. – Серьга уже стянул с себя рваный свитер. – Он, конечно, не оценит, ну да неважно это.
…Мы приехали на кладбище, когда панихида была в самом разгаре, и стали на почтительном отдалении от общей скорбящей массы. “Преступника всегда тянет на место преступления, – билось у меня в мозгу, – вот и ты не исключение”.
Похороны оказались неожиданно стильными – множество людей в кокетливом черном: береты, приталенные модные пальто, запахнутые плащи. Я подумала о том, что в этих самых пальто-перевертышах они отправятся на модные тусовки в разные концы Москвы; цвет скорби был в этом сезоне самым ходовым. Весь состав клуба тоже был в черном, только романтический Ролик позволил себе темно-синюю куртку с золотыми женскими пуговицами. Как-то само собой получилось, что и на кладбище все сгруппировались в коллективы по интересам: испуганно-любопытное стадо клубной обслуги; стайка нервных бывших любовниц; друзья-телевизионщики, друзья-газетчики, друзья-киношники; дисциплинированно-почтительные партнеры по бизнесу, которые исподтишка посматривали на часы и вели переговоры по сотовым телефонам, укрывшись за соседними могилами. Водораздел нарушал лишь высокий лохматый человек с лицом старой лошади, который совершал челночные рейсы от одной касты к другой. Он о чем-то шептался со свидетелями похорон – и мелкие купюры из карманов цивильных граждан перекочевывали в карманы кладбищенского вымогателя.
Он сунулся было к нам, но Серьга так шуганул его, едва раскрыв бескровные оледеневшие губы, что вымогатель сразу ретировался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Я поперхнулась водкой, она сразу же обрела крепость и вкус – и Серьга стал бить меня по спине. В квартире Володьки осталась моя сумочка, осталась кассета и письмо, вес яснее ясного. Они начнут с того, что установят владелицу сумочки…
В зале возникло движение: пришел официант Родик, оживленно жестикулируя, стал что-то рассказывать остальным официантам. А от столика отделился охранник Димыч и направился в конец зала – туда, где был кабинетик Володьки.
– Следователь сидит, – объяснил Серьга. – Битый час уже, всех допрашивает, меня тоже десять минут мурыжил.
– А что спрашивал? – Я старалась не выдать своего волнения.
– А что спрашивают в таких случаях? Был ли покойный склонен к депрессиям? Существо вали ли у него проблемы с бизнесом или личные проблемы. Склонность к наркотикам, алкоголю, проституткам с Тверской, педерастам с Плешки? Круг знакомств и прочий навоз.
– Они кого-то подозревают? – Эти слова дались мне нелегко, но не произнести их было невозможно.
– Струну от карниза, – уставившись в одну точку, сказал Серьга. – Дело ясное, а это так, формальности, шикарный жест прокуратуры.
– А может, это убийство? Они такие версии не рассматривают?
– Я же не в отделе дознания числюсь… Но похоже, что нет. Во всяком случае, вопросов о том, были ли у него идейные враги, никто не задавал.
– Но, может быть…
– Дверь ломали хренову тучу времени, она же железная. Окна задраены, не май месяц. Мужиков он к себе не водил, даже я там ни разу не был, хотя мы с Володькой знакомы черт знает сколько и не в одном тазу дерьма ноги парили. Там только шлюхи бывали. – Серьга выразительно посмотрел на меня. – А шлюхе такую тушу поднять к потолку не под силу, если она не тяжелоатлетка. И потом, я же его видел в морге – сам голову в петлю сунул.
Я закрыла глаза и представила, как тучный Володька в маленьком махровом халате методично перебрасывает тонкую стальную проволоку через крюк – у него обязательно должна была порваться ткань под мышками…
– Что-то ты совсем зеленая, мать! Ну-ка хлобыстни, – сказал Серьга тоном заботливой старшей сестры и пододвинул мне водку.
– И больше ничего?
– Чего – “ничего”?
Каких-нибудь вещей, кассеты, сумочки, например, чуть не сказала я, но вовремя сдержалась.
– Я этому хмырю так сказал. – Серьга с сожалением посмотрел на опустевшую бутылку водки. – Володька – это еще тот тип. У него всегда были странные отношения со смертью. Чуть кто где боты завернет – Володька в первых рядах тостующих. Может, это отдельный незарегистрированный вид шизофрении, черт знает… Он всегда воодушевлялся по этому поводу. Может, все его муни-пуни, любимые создания, туда перекочевали – вот и он решил. Что тут делать – вино, бабы, лишних сорок килограмм на талии – скука смертная… Может, в аффекте был, какая-нибудь целка в потенции усомнилась… Он, гад, мне за картину штукарь баксов обещал, даже с покупателем собирался свести, опять обманул, сволочь! Всегда меня накалывал. А у меня сеструха младшая замуж выходит, хотел ей приданое спроворить.
– За кого? – спросила вдруг я, страшно озаботившись судьбой Серегиной сестры: только бы не думать о рыхлом теле Володьки, вздернутом на крюк.
– Да за нашего прощелыгу, деревенского. Агротехник. И даже не пьет – печень больная и камни в почках.
Завидный жених. За ним три деревни бегают, а он мою дуру выбрал.
А еще через полчаса я тоже попала под унылую следственную гребенку. Следователь, пожилой человек, задал мне несколько совершенно необязательных вопросов: нет, знаю не очень хорошо, познакомились недавно; да, он показался мне уравновешенным человеком; я просто теряюсь в догадках. Ни он, ни я толком не вслушивались ни в вопросы, ни в ответы. Я видела, что этот усталый, много повидавший человек старается как можно быстрее соблюсти формальности и прихлопнуть неприятное, неэстетичное дело. Было очевидно, что ему смертельно надоел весь этот хоровод экстравагантных шлюх и сытеньких хлыщей – им бы не омлеты по столикам разносить, а в забое кайлом махать… Он задавал мне вопросы с неким тайным злорадством, очевидно, считая в душе, что Володькин конец закономерен – собаке собачья смерть, читалось в его тяжелых глазах, чем больше вас подохнет, чертей нетрудящихся, тем лучше. С большим удовольствием он отправил бы всех этих клубных паразитов за сто первый километр с желтыми билетами, а на месте пакостного клуба устроил бы станцию юных техников или театр юношеского творчества. Или районный центр помощи жертвам репрессий, на худой конец. Лоснящийся костюм плохо сидел на угловатой фигуре следователя, тонкие, не по сезону, туфли были стоптаны, “брюки заляпаны грязью – видно было, что он добирался в клуб на общественном транспорте.
Если бы дело было чуть более серьезным, они прислали бы в клуб совсем других людей, и, возможно, не одного. И, возможно, не с такими, измочаленными классовой ненавистью, лицами.
Только одно я могла допустить с изрядной долей вероятности: когда вскрыли дверь – в квартире не было ни письма, ни кассеты. Скорее всего там не нашли и сумочки, иначе ее могли бы предъявить завсегдатаям клуба в качестве вещественного доказательства. Допустим, кассету и письмо Володька мог уничтожить. Это было логично, если бы он остался в живых. Но он мертв, значит, в уничтожении улик прошлой жизни была своя логика.
Но сумочка?
Вряд ли перед тем, как повеситься, он спустил ее в мусоропровод, не то состояние…
Я вспомнила Олега Васильевича, выходящего из подъезда Володьки: а если он следил вовсе не за мной?
Остановись, ты сходишь с ума. Я, Володька и Олег Васильевич вдруг выстроились в моем разгоряченном сознании в треугольник: Володька и Олег были катетами, а я – гипотенузой, связывающей их. Нет, пока я дошла до угла улицы, сообразила, что забыла сумочку, и вернулась – прошло минут десять, не больше, плюс-минус пять минут на созерцание стылого пустынного шоссе. За это время можно забрать из квартиры все, что угодно, – если знать, что именно нужно забрать. Но уговорить человека, исполненного жизненных перспектив, покончить с собой – невозможно…
В этот вечер я поехала к Серьге, как будто там, на окраине города, в пропитанной растворителями квартире, можно было спрятаться от своих мыслей. Мы пили самогон и до одури резались в карты, банальный подкидной дурак, в котором Серьге не было равных. От хлопот по похоронам Володьки Серьга полностью устранился, хотя ему несколько раз звонили из клуба с просьбой о помощи.
Спал он на кушетке, благородно уступив мне свой продавленный диван. Кушетка стояла на кухне и была очень короткой даже для маленького Серьги.
– Мечта коммерческого директора труппы лилипутов, – укоризненно сказал мне Серьга утром, потирая затекшее тело.
Правда, в первый же вечер у нас возникли трения.
– Можно, я у тебя пару дней поживу? – спросила я у Серьги. – Одной как-то не по себе.
– Видать, запупыривал тебе покойничек-то! – проницательно заметил пьяненький Серьга. – Признайся, а?! Ты ж к нему всю последнюю неделю шастала. Шастала-шастала, а он взял да и повесился. От несчастной любви. Но от меня эта сволочная лесбиянка такого подарка не дождется. Назло ей буду жить – и еще посмотрим, кто больше бабам запупырит!
Увидев, что я побледнела, как пачка ватмана, стоявшая у него в простенке между диваном и облупленным шкафом. Серьга сменил гнев на милость:
– Шучу, шучу. Беру свои слова назад. Слушай, а может, у тебя поживем? К центру поближе и места побольше…
– Я отказалась, но домой все-таки съездила – нужно было забрать кое-что из вещей и – главное – кассету Нимотси и его записную книжку. Я вдруг испугалась того” что она может попасть в чужие руки. Если я так , легко проникла в квартиру Володьки, то нет никакой гарантии, что кто-то типа юркого Олега Васильевича не проникнет в мою собственную. К счастью, и кассета, и записная книжка оказались на месте. Я сложила их в рюкзак, бросив сверху свитер, закрыла дверь и прилепила снизу тонкую ниточку – банальный способ узнать – бывает ли кто-то в квартире в твое отсутствие или нет. Я помнила его еще из своего детства, когда по три смены торчала в одном и том же пионерском лагере “Коммунаровец”. Моя соседка по палате Ира Чалая прикрывала так Свою тумбочку с овсяными пряниками…
Приехав на “Пражскую” и дождавшись, пока Серьга заснет, я спрятала кассету и дневник в целлофановый пакет, а пакет засунула в пачку замшелых эскизов за шкафом. Теперь-то уж точно она не попадет в чужие руки!
Накануне похорон Серьге снова позвонили, сообщив о времени и месте. И Серьга, который до этого даже слышать не хотел о мертвом Володьке, неожиданно решил ехать.
– Не люблю я этих прощальных церемоний, – пьяно уговаривал он меня, – но нужно отдать последний долг, черт его дери!..
А поздней ночью я услышала, как он плачет на своей кушетке в кухне – неумело и удивленно; я хотела выйти и успокоить его, но побоялась. Бесконечно одинокий маленький человек, такой же одинокий, как и я сама. Только теперь я поняла, что именно Володька поддерживал Серьгу, снабжал его работой и персональным столиком в клубе, который был вовсе не рассчитан на таких дремучих типов, как Каныгин. И подумала о том, что же теперь будет с абсолютно неприспособленным к жестокой московской жизни Серьгой.
Утром Серьга достал из шкафа ослепительно чистый костюм-тройку, белоснежную рубаху и черные туфли.
Туфли были явно летними, или выходными, или клубными – в них хорошо приглашать зазевавшуюся даму на ж танец или вести переговоры с рекламодателями. Я подумала о том, что на кладбище он наверняка замерзнет.
Последним Серьга извлек из шкафа длинное черное пальто из дорогого кашемира.
– Ты меня пугаешь, – искренне сказала я Серьге.
– Я и сам себя пугаю. Надо барахло обновить, пока моль не сожрала. – Серьга уже стянул с себя рваный свитер. – Он, конечно, не оценит, ну да неважно это.
…Мы приехали на кладбище, когда панихида была в самом разгаре, и стали на почтительном отдалении от общей скорбящей массы. “Преступника всегда тянет на место преступления, – билось у меня в мозгу, – вот и ты не исключение”.
Похороны оказались неожиданно стильными – множество людей в кокетливом черном: береты, приталенные модные пальто, запахнутые плащи. Я подумала о том, что в этих самых пальто-перевертышах они отправятся на модные тусовки в разные концы Москвы; цвет скорби был в этом сезоне самым ходовым. Весь состав клуба тоже был в черном, только романтический Ролик позволил себе темно-синюю куртку с золотыми женскими пуговицами. Как-то само собой получилось, что и на кладбище все сгруппировались в коллективы по интересам: испуганно-любопытное стадо клубной обслуги; стайка нервных бывших любовниц; друзья-телевизионщики, друзья-газетчики, друзья-киношники; дисциплинированно-почтительные партнеры по бизнесу, которые исподтишка посматривали на часы и вели переговоры по сотовым телефонам, укрывшись за соседними могилами. Водораздел нарушал лишь высокий лохматый человек с лицом старой лошади, который совершал челночные рейсы от одной касты к другой. Он о чем-то шептался со свидетелями похорон – и мелкие купюры из карманов цивильных граждан перекочевывали в карманы кладбищенского вымогателя.
Он сунулся было к нам, но Серьга так шуганул его, едва раскрыв бескровные оледеневшие губы, что вымогатель сразу ретировался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75