- Из ваших слов я понял, что вы завещали коллекции государству, - с плохо скрытой неприязнью проворчал Добрынин. - А что вам мешало хотя бы часть подарить при жизни?
- Ничего не мешало. В 1980 году, когда отмечалось 250-летие Ленинградского горного института, я подарил тамошнему музею образцы редких янтарей. А раньше подобные подарки получили геологические музеи в Свердловске и Иркутске, музей Московского университета, Рижский музей природы, постоянная выставка Литовского художественного фонда...
И еще - лет десять назад Минвнешторг СССР по заявке таможни приобрел 80 комплектов швейцарских приборов "Блескометр", предназначенных для атрибуции драгоценных и полудрагоценных камней. Но, как это случалось множество раз, кто-то из бюрократов решил сэкономить дефицитную валюту и не закупил входивших в комплект эталонных образцов, что обрекало все "Блескометры" на бездействие. Словом, дорогие приборы без толку пылились до тех пор, пока Тизенгауз безвозмездно не изготовил наборы эталонных образцов по 50 камней в каждом и не передал их киевским, одесским, адлерским, выборгским и ленинградским таможенникам.
- Во сколько обошелся каждый комплект? - оживился Добрынин, невольно проникаясь симпатией к чудаковатому коллекционеру.
- Я не считал. Если заказывать в ювелирной мастерской, за один набор взяли бы от двух до двух с половиной тысяч.
- Значит, вы одним махом подарили нашему могучему государству больше десяти тысяч?
- Подарил.
- Хорошо. Допустим, что я соглашусь выступить в вашу защиту. Но, сами понимаете, у меня должен быть стимул, побудительный мотив, достаточно веская причина, чтобы заняться вашей реабилитацией.
- Сколько вы хотите за очерк? - тихо спросил Тизенгауз.
Добрынин расхохотался, платком вытирая выступившие слезы.
- Андрей Святославович, не могу... Ей-Богу, вы чудак из чудаков!.. Да я бы не взял с вас денег, даже если бы они у вас были... Вопрос в том, чтобы меня поняли читатели.
- Что от меня надо?
- Вы упирали на то, что ваши коллекции - национальное достояние. А коли так не на словах, а на деле, вы готовы после реабилитации что-то передать государству?
- Это обязательно?
- Желательно.
- Янтарь, - подумав, ответил Тизенгауз.
- Вот это разговор! Какова денежная оценка янтаря?
- Как я уже говорил, ученые мужи из Государственного музея этнографии народов СССР оценили 200 скульптур в 670 рублей, хотя...
- Да забудьте вы о них!
- Легко сказать... - Тизенгауз откашлялся и закурил. - Аристарх Иванович, янтарь очень труден в работе. Чтобы изготовить 200 скульптур, потребовалось бы не менее четверти тонны янтаря, что даже по их ублюдочной оценке вылилось бы в сумму свыше 200 тысяч рублей. А ведь это не мертвые камни, а произведения искусства!
- Кто спорит?
- Филадельфийский магнат мистер Максвелл увидел скульптуры на выставке янтаря в Елагином дворце и предложил за них полтора миллиона долларов, в ответ на что я сказал, что не торгую национальным достоянием и не могу...
- Да, вот еще что! - воскликнул Добрынин, утомленный многословием Тизенгауза. - Пропавшие драгоценные камни, как я понял, перешли к вам по наследству, а янтарь вы собрали сами. Так?
- В основном, - поправил Тизенгауз.
- Как же вам это удалось при вашей зарплате? Ей-Богу, я верю вам, Андрей Святославович, но читатели...
- Сорок лет назад, когда я еще мальчишкой ездил с отцом в Прибалтику, за полное ведро янтаря просили три рубля, - с грустной улыбкой пояснил Тизенгауз. - Не удивляйтесь, в Литве и в Калининградской области янтарем топили печи. До последнего времени янтарь использовался и для промышленного изготовления специального лака, которым покрывают железнодорожные вагоны для пассажирских перевозок.
- Да ну?! - Кустистые брови Добрынина поползли вверх.
- Да-да, - подтвердил Тизенгауз. - Янтарь намывают гидромониторами и практически без сортировки пускают в дело, хотя под наружной коркой может скрываться поразительная гамма оттенков или, например, редкое насекомое, попавшее внутрь несколько миллионов лет назад. А как у нас относятся к художникам, работающим с янтарем? Европа и Америка давно признали их выдающееся мастерство, а Союз художников СССР и по сей день числит в ремесленниках Эрнста Лиса, Аркадия Кленова, Надежду Гракову, Феликса Пакутинскаса...
"Поразительная мы страна! - по дороге в народный суд говорил себе Добрынин, хотя издавна привык ничему не удивляться. - Богатства поистине немеряные, а вот отношение наплевательское, о чем бы ни зашла речь - о людях или о материальных ценностях: янтарем топят печи, а искусствоведа Тизенгауза посылают на завод осваивать профессию токаря... К чему же мы придем в двадцать первом веке?"
В народном суде дела Тизенгауза не обнаружили, оно, как объяснили Добрынину, еще не поступило с Фонтанки. С румяным судьей Добрынин не встретился, поскольку тот отгуливал отпуск, зато ему удалось накоротке побеседовать с остроносым, который зимой направил дело на доследование. В ответ на вопрос, чем он руководствовался, остроносый скупо отчеканил, что мотивы изложены в вынесенном определении. "А все-таки?" - по-свойски нажимал Добрынин. "Если для печати, то все, больше ни слова, а если по-товарищески, без ссылки на источник, то мне достаточно было прочитать протокол обыска, чтобы понять, что допущено грубое беззаконие, а все обвинение высосано из пальца". - "Как бы с глазу на глаз потолковать с тем пареньком, что подмахнул приговор?" - вполголоса попросил Добрынин. "И не пытайтесь". - "Ей-Богу, не для печати!" - заверил Добрынин, положив руку на сердце. "Он очень переживает, - пояснил остроносый. - Едва не угодил в больницу с нервным расстройством. Вам, газетчикам, легко рассуждать. А вы поставьте себя на наше место. Перед выборами список судей в обязательном порядке согласовывают с руководством ГУВД, а если там заимеют зуб, то лучше добром убираться куда глаза глядят, не дожидаясь пинка под зад!" - "Значит, между нами говоря, парня вынудили?" прямо спросил Добрынин. "Не добровольцем же он вызвался!" - "А как же закон, совесть, судейская честь?" - "Приберегите вашу терминологию для изящной словесности, товарищ писатель! - обиженно посоветовал судья. - Сперва там, у себя в столице, наведите порядок, а уж потом предъявляйте нам свои претензии. Много вас, умников, развелось на нашу голову!"
Следующие два дня Добрынин провел в городском суде. Из материалов дела, уместившихся в одной папке, он выписал мелкую, но существенную, по его мнению, подробность - оказывается, работники УБХСС впервые допрашивали свидетеля Коростовцева за десять дней до того, как Тизенгауз продал финифть Холмогорову, иными словами, до совершения инкриминированного ему преступления. И еще: в ходе непринужденной беседы с заместителем председателя горсуда, пенсионного возраста дамой с дворянскими манерами, Добрынин обнаружил, что она изучила дело Тизенгауза от корки до корки. В городе с пятимиллионным населением одновременно рассматриваются многие сотни, если не тысячи, уголовных дел, среди которых третьестепенное дельце о спекуляции иконами на эмали должно было затеряться, а вельможная дамочка, черт ее дери, знает его наизусть. Что бы это значило?
После городского суда Добрынин побывал в редакции "Ленинградского комсомольца" и кое о чем поспрошал журналиста, написавшего очерк "Вымогатели", оттуда съездил в народный суд, где слушалось дело Нахманов, а остаток времени потратил на беседу со старым адвокатом и снова с Тизенгаузом.
- Старик, со сбором информации все в ажуре, - поздно вечером в пятницу доложил он Вороновскому. - Если не возражаешь, давай вместе разомнем мозги. Для затравки я буду оппонирующей стороной в споре.
- Милости прошу, - отозвался Вороновский. - Только за малым дело стало ночь на дворе. Поэтому запасись терпением до завтра, тогда мы с тобой всласть пображничаем...
С утра они отправились на морскую прогулку к заброшенным фортам, а в середине дня расположились за домом в тенечке. Метрах в двадцати от них Алексей Алексеевич вместе с Володей, водителем гостевой "волги", нанизывал на шампуры сочную свинину с ребрышками, рядом догорал костер, а на столе перед Добрыниным между тарелками с зеленью стояла батарея бутылок с грузинским вином "Манави".
Кратко проинформировав Вороновского о том, с кем он общался и какие впечатления вынес, Добрынин задал первый вопрос:
- Витя, по каким признакам ты определил провокацию?
- По подбору исполнителей. На одном конце цепи - Коростовцев, который живет перепродажей краденого и балуется в попку. Судя по всему, он давно у них на подхвате, из него можно веревки вить. А на другом конце - Холмогоров, дипломированный торговец пивом и приемщик стеклотары. Если он что-то и коллекционирует, то только деньги.
- В УБХСС не могли подобрать других?
- Других у них нет. Ты же не пойдешь в сексоты?
- А еще что бросается в глаза?
- Патроны. А чего стоит звонок патриота - водителя такси? От этих затертых приемчиков за версту разит милицией.
- Неужели они не могли организовать провокацию тоньше?
- Зачем, когда и так сойдет. Арик, кого им стесняться? Тизенгауза? Для них он - отработанный материал, нечто вроде раздавленного таракана. Шевелит усиками и сучит лапками - вот, собственно, и все, на что он способен. Какая им разница, что он будет говорить и писать в своих слезных жалобах? Милиционеры ведь не брали в расчет таких противников, как ты или я. Согласен?
- Хорошо. А как ты думаешь, мог Тизенгауз польститься на полторы тысячи рублей?
- Мог, почему нет... - Вороновский повел носом, вдыхая доносившийся от костра аромат подрумянивавшегося мяса. - Божественный запах!
- Значит, ты допускаешь его корыстный интерес при продаже финифти?
- Хороший вопрос, но сформулирован не вполне корректно. Ты хочешь точно знать, спекулянт ли он? Ответ отрицательный.
- Почему ты в принципе отвергаешь такую возможность?
- По целому ряду соображений. Начну с формальных: если был литовец из Паланги с нефритовыми фигурками, а он был, здесь нет сомнений, то обвинение в спекуляции сразу же отпадает, ибо у Тизенгауза в момент покупки икон не могло быть умысла на продажу. А по существу все еще очевиднее. Надеюсь, что Тизенгауз не показался тебе наивным простаком?
- Никоим образом.
- Тогда зачем же ему спекулировать непрофильными предметами? Для него ростовская финифть, если так можно выразиться, чужая территория с незнакомой топографией, тогда как янтарь или перегородчатая эмаль - торная дорога, где известна каждая неровность. Будь у него жилка спекулянта, он бы, скажем так, забивал голы на своем поле.
- Твоя аргументация впечатляет. А как прикажешь сочетать ее с мыслью, что он все-таки мог польститься на полторы тысячи, против чего ты как будто не возражал? Бьюсь об заклад, что при случае он своего не упустит.
- Видишь ли, Арик, это уже не юриспруденция, а скорее область морали, в чем наши взгляды, увы, не совпадают... В подтексте твоей мысли просматривается, если угодно, поиск некой гнильцы в душе Тизенгауза априорное осуждение приобретательского начала. Я прав?
- Пожалуй.
- Приобретательство, как мне кажется, абсолютно нормальное явление, свойственное здоровой человеческой природе. Все мы в конечном счете или созидатели, или разрушители, в зависимости от того, какая из двух тенденций преобладает в каждом из нас. Когда ты пишешь повесть или очерк, ты созидатель, честь тебе и хвала, а когда мешаешь водку с портвейном "Три семерки" - разрушитель. Согласен?
Добрынин захохотал, ладонью ероша полуседую бороду.
- А ты - язва!
- Арик, я не придерживаюсь норм социалистической морали, потому что нахожу их неостроумной выдумкой фарисеев, - продолжал Вороновский. - Если годами гладить кошку против шерсти, ее мех, быть может, прочно встанет дыбом, но кошачье потомство все равно родится гладкошерстным вопреки прогнозам ваших Марксов и Энгельсов, вместе взятых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110