Ноги здоровяка, обутые в дорогущие туфли сорок восьмого размера, безвольно раскачиваясь, по пути задели тычком голову Тулаева.
А тот лежал без сознания. Он так и не увидел злого, сжигающего взгляда, брошенного на его затылок холодными, мертвецкими глазами своего обидчика. Он так и не услышал, как щелкнул на груди под удар двери диктофон, докрутивший пленку до конца.
31
- Ты его не минералкой поливай, а в пасть водяры плесни, - хрипло произнесла тьма.
Веки Тулаева стали чуть сильнее, чем за секунду до этого, и впустили в глаза свет. Перед ними плавало в мути что-то красное в обрамлении оранжевого.
- Может, дежурного врача вызвать? - испуганным женским
голосом спросило это красно-оранжевое. - Он же в соседнем корпусе.
- И так оклемается.
- О-о, глаза открыл! Вам лучше?
Красное отслоилось от оранжевого и стало губами. Над
Тулаевым висело лицо барменши, а справа стоял мужик в малиновом пиджаке. Превозмогая тошноту, Тулаев сел и обернулся. Кавказцев смело из бара неизвестным ветром, а серебряный крест все так же сидел за столиком. "Абсолюта" с бородачом перед ним уже не было, и он смотрел на Тулаева таким же запоминающим взглядом, как и на бутылку совсем недавно, словно другого взгляда у него вообще не существовало от рождения.
- Отведи его в номер, - приказал малиновому пиджаку серебряный крест.
- Вы в каком корпусе живете? - простонала барменша.
Никакого номера у Тулаева не было. На ночь он остался на свой страх и риск, намереваясь переночевать в холле приемного отделения.
- Я сам дойду, - переборов себя, все-таки встал он.
Перед глазами качались лица, шторы, стойка бара, яркая витрина. Он удивленно собрал именно на ней резкость взгляда и наконец-то рассмотрел, что брошенная им бутылка коньяка не долетела до витрины, а упала, вдребезги разбившись, на пол.
- Сколько я должен? - глухо, как будто кто со стороны, спросил он.
- Ничего... Ничего не должны... Коньяк - это такая мелочь. Главное, чтобы начальство санатория ничего не узнало. Мы же здесь арендуем у них...
- А где?..
- Что вы имеете в виду?
- Где эти... ну, которые меня?..
- Они ушли, - грустно покачал головой над столом серебряный
крест. - И мы когда-нибудь уйдем... Навсегда... С концами...
- Эти... которые буянили... они - местные, - пояснила барменша.
- Из Марфино, кажется.
- А как они... сюда?..
- Так в заборе же дырок полно. И на мосту через пруды
перелезть через ограждение очень легко.
- На мосту? - удивился Тулаев, ощупывая гудящую голову.
- Да-да, на мосту. Его еще граф Панин построил. Или
Голицын. Я уж и не помню.
- Это такой с колоннами, на въезде? - кажется, вспомнил под нестихающий гул в ушах Тулаев.
- С колоннами, - подтвердила она. - Красивый такой, из
красного кирпича.
- Дай нам еще флакон "Абсолюта", - поставил на стойку уже осушенную бутылку малиновый пиджак. - Ночь только начинается.
- С черной смородиной? - бросив держащегося за стену Тулаева, барменша метнулась за стойку.
- С черной пусть бабы пьют, - цыкнул он через щель в
зубак. - А нам чистяк давай.
Проскальзывая ладонями по шершавой стене, Тулаев вышел на улицу, и ему сразу стало получше. Вечерняя свежесть, пропитанная запахом сосновой хвои, ударила в ноздри, всколыхнула туман, густыми хлопьями катающийся от уха к уху, и он медленно стал редеть. Тошнота комком все еще стояла у горла, и ныли мышцы живота, отбитые бандитским ботинком, но голова уже могла соображать. Она заставила Тулаева забыть о боли и погнала его в ночь мимо брошенных зданий дворянской усадьбы, на территории которой, собственно и находился санаторий, мимо заглохшего, вонючего пруда, вниз, вниз, к каменному мосту.
- Наждак, ты - сука!.. Пусти меня, я убью эту гниду! - остановил его голос из тьмы.
- Не рыпайся! Пошли до хазы!
Тулаев шагнул к кустам, слился с ними.
- Ты со страху в штаны наложил, Наждак!
- Заткнись, урод! Из-за тебя мы чуть на перо к вору в
законе не попали.
- Как-кому вору?! Он - хиляк моржовый! Он...
- Вор - это не он. Вор в углу сидел.
- Ну и что?! Да я твоего вора!..
- Заткнись! Если Савельич узнает, что мы прокололись, он
тебе крылышки подрежет. Забыл, как он предупреждал, чтоб больше не "светились"?
- Да я...
- Пошли... Еще эту грымзу кормить надо.
Звякнуло что-то металлическое, прошуршали ветки, кто-то матюгнулся, громко харкнул. Сколько ни силился Тулаев, так никого и не разглядел. Верзила и его дружок явно ушли, но куда - влево или вправо, - он не мог понять. Луна еще не родилась, и стояла такая могильная тьма, что в ней можно было потерять даже самого себя.
В голову опять вернулась муть. Спасти от нее мог только сон. Тулаев на ощупь определил, что перед ним металлическая сетка, перегородившая ход с моста на территорию санатория. С нее сыпалась ржавая труха, и, наверное, ладони уже стали оранжевыми. Тулаев представил, как он измажется, пока перелезет через сетку, и расхотел это делать. Желание сна оказалось сильнее, и он, подчиняясь ему, побрел по угрюмой аллее к корпусам санатория.
32
В камере смертников каждый звук имел особое значение. Даже тишина казалась звуком. Когда она устанавливалась в камере, то это была не просто тишина, а осуществившаяся надежда. А уж если звук рождался дверью, то он мог либо вселить страх, либо вызвать урчание желудка. Смотря что щелкало.
На этот раз звук был хороший. После клацания посередине двери высветился квадрат, и на откинутую полочку прапорщик-инспектор выставил две алюминиевые миски с холодными макаронами, баклажку теплой воды, закрашенной непонятно чем под чай, и черствые куски хлеба.
Семен Куфяков сразу ощутил, как внутри зашевелился желудок, и, встав с топчана, посмотрел на часы. Завтрак всегда приносили в 08.17. На его циферблате стрелка уже заползла за двадцать минут, и он вернул ее на место, ко второй рисочке после пятнадцати.
- Ну чего замерли?! Шустрее разбирайте! - поторопил прапорщик.
Куфяков бережно перенес и поставил на топчан рядом с
лежащим Миусом алюминиевую миску с макаронами, накрыл их выданными на двоих кусками хлеба, почти бегом вернулся к двери и забрал остальное.
- Пляши, Семен. Тебе письмо, - положил прапорщик на освободившуюся полочку распечатанный конверт. - От братухи.
Дрожащие пальцы Куфякова еле успели схватить бумагу. Под хлопок на двери исчезло светлое пятно, и она снова стала зеленой как плесень.
- Дай сюда! - вырвал конверт Миус.
Куфяков молча вернулся к своему топчану, достал из-под подушки ложку и быстро-быстро съел макароны. Если бы его спросили, холодными они были или горячими, он бы не вспомнил. Впрочем, в камере стояла такая жара, что горячая еда здесь бы только раздражала.
Лихорадочно заглатывая своими маленькими глазками кривые строчки письма, Миус языком слизнул пот с верхней губы. Сначала пляшущие буквы вызвали радость, потом удивление, а когда он всмотрелся в одно из слов, жалость. Миус так давно не испытывал этого чувства, что даже немного испугался.
Дохлебывающий свою кружку чая Куфяков как-то странно посмотрел на него, и Миуса перекорежило. Он швырнул письмо в лицо соседу, схватил его ложку с прилипшим на ручку куском серой макаронины, вернулся к своему топчану и со всего размаха воткнул острие ручки в стену. Над левой стороной треугольника появилась еще одна точка. Теперь их было уже четыре.
Куфяков с уже привычным ужасом смотрел на спину Миуса, к которой прилипла майка. Тяжелое дыхание двигало спину, двигало майку, но не могло ее оторвать от кожи. Серые пятна пота сидели на застиранной ткани словно нарисованные.
- С-суки ментовские! - прохрипел Миус и что-то еще пририсовал на стене острием ручки.
Последняя капля скатилась по бортику алюминиевой кружки в рот Куфякову, и тут же по его спине щедро сыпануло потом. То ли жара выдавила чай, то ли не выдержал он взгляда обернувшегося Миуса.
- Постучи в дверь, - приказал он.
На робкие постукивания Куфякова уголком согнутого пальца в дверь долго никто не отвечал. Раздражение сбросило Миуса с топчана. Он с размаху врезал ногой, обутой в кроссовку, по металлу. На двери испуганно распахнулось окошко. В ней портретом краснело лицо все того же прапорщика.
- Чего надо?!
- На, командир, - положил Миус на окошко мятые пятьдесят
тысяч. - Надо флакон "Тройного".
- Где ж я его возьму? - возмутился прапорщик. - Его днем
с огнем ни в одном магазине не найдешь! Кругаля сплошная "Франция"...
- А у тебя... ну, у тебя с собой на дежурстве что есть?
- Ну это... с полфлакона какого-то ихнего дикалона. С
долларом на этикетке.
- Давай, - согласился Миус.
Деньги смело невидимым ветром. Резко захлопнутая створка помолчала и со вздохом упала опять. Сегодня ей приходилось работать больше, чем в обычный день.
- На, - поставила рука с криво остриженными ногтями плоский флакон с зеленой, как дверь камеры, крышечкой. - Токо зажуйте.
- Лады, - согласился Миус и подобрал положенные прапорщиком на окошечко два зубка чеснока.
Он торопливо снял крышечку, отбил о край топчана черную головку пульверизатора, вынул соломинку и снова приказал Куфякову:
- Давай свою кружку.
Немного плеснул ему, но большую часть налил все же себе. Хмуро помолчал и тише, чем обычно, сказал:
- Помянем одного мужика. Кореша моего. Еще с пацанов. Орел еще тот был, хотя и хлипковат. Зато любил меня... Ты ж, Семен, меня никогда не полюбишь...
Куфякову стало холодно. Он стер пот с виска и вынужденно спросил:
- Помер, што ли?
- Менты пришили, братуха, - странно посмотрел на Куфякова
Миус и добавил: - Ну, давай, царство ему небесное!
Куфяков чуть не задохнулся от одного глотка. Глаза сразу
стали влажными, как от лука. Он часто-часто заморгал ими, с
радостью подумав, что Миус может принять эти слезы в адрес
его погибшего друга. Вылущив зубок чеснока, он жадно впился в него железными зубами и, почти не жуя, проглотил. Он очень боялся, что Миус заберет у него этот драгоценный чеснок. Глаза постепенно просветлели, и Куфяков увидел, что внутри треугольника, у самого его основания, красуется кривой крестик.
33
Бывают дни, которые хочется вычеркнуть из своей жизни. Если это можно было бы делать, то календарный год никогда бы не кончился на Земле. Наверное, так устроен человек, что ему все время чего-то не хватает. То денег, то счастья, то здоровья, то всего сразу. Нет существа, жаднее человека. И ничто не способно изменить этот порядок вещей.
Под эти мысли Валерий Савельевич Зак распаковал свой старый дорожный чемодан, положил в коробочку значок Североморска, которого так недоставало его коллекции гербов городов, и вздрогнул от звонка.
Вчерашний день, вечером которого он узнал так много
плохого и именно о котором он так расстроенно думал, отнесло
куда-то вдаль. Вбив под шкаф новые немецкие тапочки, Зак обул
старые, с заметными дырами на носах, по-лыжному прошаркал на них к
двери и в глазок увидел того, кого и ожидал увидеть.
Меньше всего ему хотелось открывать дверь, но человек, упрямо стоящий на площадке, явно знал о его приезде, знал, что он в квартире, и его затворничество могло показаться подозрительным. А именно это сейчас было бы излишним.
- Здравствуйте. Вы к кому? - болезненным кашлем закончил вопрос Зак.
- Валерий Савельевич? - спросил Тулаев.
- Да. Это я.
- Тогда я к вам.
В отчестве Зака было что-то знакомое, но Тулаев никак не мог вспомнить, где он его слышал. Вполне возможно, что это застрявшее в голове с детства имя Савелия Крамарова мешало ему.
- Чем обязан?
- Я - журналист. Пишу на правовые темы. Я уже беседовал с вашим братом. Возможно, мне удастся помочь ему.
На сером изможденном лице Зака не дрогнул ни один мускул. Он смотрел на гостя все так же устало и безразлично.
- У меня нет ничего общего с братом, - тихо сказал он и
снова прокашлялся. - У меня туберкулез. Вы не боитесь заразиться?
Тулаев не знал, боится или нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
А тот лежал без сознания. Он так и не увидел злого, сжигающего взгляда, брошенного на его затылок холодными, мертвецкими глазами своего обидчика. Он так и не услышал, как щелкнул на груди под удар двери диктофон, докрутивший пленку до конца.
31
- Ты его не минералкой поливай, а в пасть водяры плесни, - хрипло произнесла тьма.
Веки Тулаева стали чуть сильнее, чем за секунду до этого, и впустили в глаза свет. Перед ними плавало в мути что-то красное в обрамлении оранжевого.
- Может, дежурного врача вызвать? - испуганным женским
голосом спросило это красно-оранжевое. - Он же в соседнем корпусе.
- И так оклемается.
- О-о, глаза открыл! Вам лучше?
Красное отслоилось от оранжевого и стало губами. Над
Тулаевым висело лицо барменши, а справа стоял мужик в малиновом пиджаке. Превозмогая тошноту, Тулаев сел и обернулся. Кавказцев смело из бара неизвестным ветром, а серебряный крест все так же сидел за столиком. "Абсолюта" с бородачом перед ним уже не было, и он смотрел на Тулаева таким же запоминающим взглядом, как и на бутылку совсем недавно, словно другого взгляда у него вообще не существовало от рождения.
- Отведи его в номер, - приказал малиновому пиджаку серебряный крест.
- Вы в каком корпусе живете? - простонала барменша.
Никакого номера у Тулаева не было. На ночь он остался на свой страх и риск, намереваясь переночевать в холле приемного отделения.
- Я сам дойду, - переборов себя, все-таки встал он.
Перед глазами качались лица, шторы, стойка бара, яркая витрина. Он удивленно собрал именно на ней резкость взгляда и наконец-то рассмотрел, что брошенная им бутылка коньяка не долетела до витрины, а упала, вдребезги разбившись, на пол.
- Сколько я должен? - глухо, как будто кто со стороны, спросил он.
- Ничего... Ничего не должны... Коньяк - это такая мелочь. Главное, чтобы начальство санатория ничего не узнало. Мы же здесь арендуем у них...
- А где?..
- Что вы имеете в виду?
- Где эти... ну, которые меня?..
- Они ушли, - грустно покачал головой над столом серебряный
крест. - И мы когда-нибудь уйдем... Навсегда... С концами...
- Эти... которые буянили... они - местные, - пояснила барменша.
- Из Марфино, кажется.
- А как они... сюда?..
- Так в заборе же дырок полно. И на мосту через пруды
перелезть через ограждение очень легко.
- На мосту? - удивился Тулаев, ощупывая гудящую голову.
- Да-да, на мосту. Его еще граф Панин построил. Или
Голицын. Я уж и не помню.
- Это такой с колоннами, на въезде? - кажется, вспомнил под нестихающий гул в ушах Тулаев.
- С колоннами, - подтвердила она. - Красивый такой, из
красного кирпича.
- Дай нам еще флакон "Абсолюта", - поставил на стойку уже осушенную бутылку малиновый пиджак. - Ночь только начинается.
- С черной смородиной? - бросив держащегося за стену Тулаева, барменша метнулась за стойку.
- С черной пусть бабы пьют, - цыкнул он через щель в
зубак. - А нам чистяк давай.
Проскальзывая ладонями по шершавой стене, Тулаев вышел на улицу, и ему сразу стало получше. Вечерняя свежесть, пропитанная запахом сосновой хвои, ударила в ноздри, всколыхнула туман, густыми хлопьями катающийся от уха к уху, и он медленно стал редеть. Тошнота комком все еще стояла у горла, и ныли мышцы живота, отбитые бандитским ботинком, но голова уже могла соображать. Она заставила Тулаева забыть о боли и погнала его в ночь мимо брошенных зданий дворянской усадьбы, на территории которой, собственно и находился санаторий, мимо заглохшего, вонючего пруда, вниз, вниз, к каменному мосту.
- Наждак, ты - сука!.. Пусти меня, я убью эту гниду! - остановил его голос из тьмы.
- Не рыпайся! Пошли до хазы!
Тулаев шагнул к кустам, слился с ними.
- Ты со страху в штаны наложил, Наждак!
- Заткнись, урод! Из-за тебя мы чуть на перо к вору в
законе не попали.
- Как-кому вору?! Он - хиляк моржовый! Он...
- Вор - это не он. Вор в углу сидел.
- Ну и что?! Да я твоего вора!..
- Заткнись! Если Савельич узнает, что мы прокололись, он
тебе крылышки подрежет. Забыл, как он предупреждал, чтоб больше не "светились"?
- Да я...
- Пошли... Еще эту грымзу кормить надо.
Звякнуло что-то металлическое, прошуршали ветки, кто-то матюгнулся, громко харкнул. Сколько ни силился Тулаев, так никого и не разглядел. Верзила и его дружок явно ушли, но куда - влево или вправо, - он не мог понять. Луна еще не родилась, и стояла такая могильная тьма, что в ней можно было потерять даже самого себя.
В голову опять вернулась муть. Спасти от нее мог только сон. Тулаев на ощупь определил, что перед ним металлическая сетка, перегородившая ход с моста на территорию санатория. С нее сыпалась ржавая труха, и, наверное, ладони уже стали оранжевыми. Тулаев представил, как он измажется, пока перелезет через сетку, и расхотел это делать. Желание сна оказалось сильнее, и он, подчиняясь ему, побрел по угрюмой аллее к корпусам санатория.
32
В камере смертников каждый звук имел особое значение. Даже тишина казалась звуком. Когда она устанавливалась в камере, то это была не просто тишина, а осуществившаяся надежда. А уж если звук рождался дверью, то он мог либо вселить страх, либо вызвать урчание желудка. Смотря что щелкало.
На этот раз звук был хороший. После клацания посередине двери высветился квадрат, и на откинутую полочку прапорщик-инспектор выставил две алюминиевые миски с холодными макаронами, баклажку теплой воды, закрашенной непонятно чем под чай, и черствые куски хлеба.
Семен Куфяков сразу ощутил, как внутри зашевелился желудок, и, встав с топчана, посмотрел на часы. Завтрак всегда приносили в 08.17. На его циферблате стрелка уже заползла за двадцать минут, и он вернул ее на место, ко второй рисочке после пятнадцати.
- Ну чего замерли?! Шустрее разбирайте! - поторопил прапорщик.
Куфяков бережно перенес и поставил на топчан рядом с
лежащим Миусом алюминиевую миску с макаронами, накрыл их выданными на двоих кусками хлеба, почти бегом вернулся к двери и забрал остальное.
- Пляши, Семен. Тебе письмо, - положил прапорщик на освободившуюся полочку распечатанный конверт. - От братухи.
Дрожащие пальцы Куфякова еле успели схватить бумагу. Под хлопок на двери исчезло светлое пятно, и она снова стала зеленой как плесень.
- Дай сюда! - вырвал конверт Миус.
Куфяков молча вернулся к своему топчану, достал из-под подушки ложку и быстро-быстро съел макароны. Если бы его спросили, холодными они были или горячими, он бы не вспомнил. Впрочем, в камере стояла такая жара, что горячая еда здесь бы только раздражала.
Лихорадочно заглатывая своими маленькими глазками кривые строчки письма, Миус языком слизнул пот с верхней губы. Сначала пляшущие буквы вызвали радость, потом удивление, а когда он всмотрелся в одно из слов, жалость. Миус так давно не испытывал этого чувства, что даже немного испугался.
Дохлебывающий свою кружку чая Куфяков как-то странно посмотрел на него, и Миуса перекорежило. Он швырнул письмо в лицо соседу, схватил его ложку с прилипшим на ручку куском серой макаронины, вернулся к своему топчану и со всего размаха воткнул острие ручки в стену. Над левой стороной треугольника появилась еще одна точка. Теперь их было уже четыре.
Куфяков с уже привычным ужасом смотрел на спину Миуса, к которой прилипла майка. Тяжелое дыхание двигало спину, двигало майку, но не могло ее оторвать от кожи. Серые пятна пота сидели на застиранной ткани словно нарисованные.
- С-суки ментовские! - прохрипел Миус и что-то еще пририсовал на стене острием ручки.
Последняя капля скатилась по бортику алюминиевой кружки в рот Куфякову, и тут же по его спине щедро сыпануло потом. То ли жара выдавила чай, то ли не выдержал он взгляда обернувшегося Миуса.
- Постучи в дверь, - приказал он.
На робкие постукивания Куфякова уголком согнутого пальца в дверь долго никто не отвечал. Раздражение сбросило Миуса с топчана. Он с размаху врезал ногой, обутой в кроссовку, по металлу. На двери испуганно распахнулось окошко. В ней портретом краснело лицо все того же прапорщика.
- Чего надо?!
- На, командир, - положил Миус на окошко мятые пятьдесят
тысяч. - Надо флакон "Тройного".
- Где ж я его возьму? - возмутился прапорщик. - Его днем
с огнем ни в одном магазине не найдешь! Кругаля сплошная "Франция"...
- А у тебя... ну, у тебя с собой на дежурстве что есть?
- Ну это... с полфлакона какого-то ихнего дикалона. С
долларом на этикетке.
- Давай, - согласился Миус.
Деньги смело невидимым ветром. Резко захлопнутая створка помолчала и со вздохом упала опять. Сегодня ей приходилось работать больше, чем в обычный день.
- На, - поставила рука с криво остриженными ногтями плоский флакон с зеленой, как дверь камеры, крышечкой. - Токо зажуйте.
- Лады, - согласился Миус и подобрал положенные прапорщиком на окошечко два зубка чеснока.
Он торопливо снял крышечку, отбил о край топчана черную головку пульверизатора, вынул соломинку и снова приказал Куфякову:
- Давай свою кружку.
Немного плеснул ему, но большую часть налил все же себе. Хмуро помолчал и тише, чем обычно, сказал:
- Помянем одного мужика. Кореша моего. Еще с пацанов. Орел еще тот был, хотя и хлипковат. Зато любил меня... Ты ж, Семен, меня никогда не полюбишь...
Куфякову стало холодно. Он стер пот с виска и вынужденно спросил:
- Помер, што ли?
- Менты пришили, братуха, - странно посмотрел на Куфякова
Миус и добавил: - Ну, давай, царство ему небесное!
Куфяков чуть не задохнулся от одного глотка. Глаза сразу
стали влажными, как от лука. Он часто-часто заморгал ими, с
радостью подумав, что Миус может принять эти слезы в адрес
его погибшего друга. Вылущив зубок чеснока, он жадно впился в него железными зубами и, почти не жуя, проглотил. Он очень боялся, что Миус заберет у него этот драгоценный чеснок. Глаза постепенно просветлели, и Куфяков увидел, что внутри треугольника, у самого его основания, красуется кривой крестик.
33
Бывают дни, которые хочется вычеркнуть из своей жизни. Если это можно было бы делать, то календарный год никогда бы не кончился на Земле. Наверное, так устроен человек, что ему все время чего-то не хватает. То денег, то счастья, то здоровья, то всего сразу. Нет существа, жаднее человека. И ничто не способно изменить этот порядок вещей.
Под эти мысли Валерий Савельевич Зак распаковал свой старый дорожный чемодан, положил в коробочку значок Североморска, которого так недоставало его коллекции гербов городов, и вздрогнул от звонка.
Вчерашний день, вечером которого он узнал так много
плохого и именно о котором он так расстроенно думал, отнесло
куда-то вдаль. Вбив под шкаф новые немецкие тапочки, Зак обул
старые, с заметными дырами на носах, по-лыжному прошаркал на них к
двери и в глазок увидел того, кого и ожидал увидеть.
Меньше всего ему хотелось открывать дверь, но человек, упрямо стоящий на площадке, явно знал о его приезде, знал, что он в квартире, и его затворничество могло показаться подозрительным. А именно это сейчас было бы излишним.
- Здравствуйте. Вы к кому? - болезненным кашлем закончил вопрос Зак.
- Валерий Савельевич? - спросил Тулаев.
- Да. Это я.
- Тогда я к вам.
В отчестве Зака было что-то знакомое, но Тулаев никак не мог вспомнить, где он его слышал. Вполне возможно, что это застрявшее в голове с детства имя Савелия Крамарова мешало ему.
- Чем обязан?
- Я - журналист. Пишу на правовые темы. Я уже беседовал с вашим братом. Возможно, мне удастся помочь ему.
На сером изможденном лице Зака не дрогнул ни один мускул. Он смотрел на гостя все так же устало и безразлично.
- У меня нет ничего общего с братом, - тихо сказал он и
снова прокашлялся. - У меня туберкулез. Вы не боитесь заразиться?
Тулаев не знал, боится или нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64