И ее единственный мужчина никогда не перестанет ее искать, даже если она сама себя потеряет, даже если состарится.
Она открыла глаза; комнату омывал лунный свет. Жесткие полотняные занавески покачивались от слабого ветерка. В траве у крыльца пели сверчки. Окно оказалось открыто. По комнате крутилось и вертелось крошечное яркое пятнышко – светлячок.
– Вера, – раздался из угла мужской голос.
Вера вздрогнула, из рук выпали очки. Грабитель, подумала она. Грабитель, который знает ее имя? И произнес его так грустно.
– Кто это? – спросила она.
– Я смотрел, как ты спишь, – произнес он, – и видел маленькую девочку, которую, наверное, очень любил отец.
Он ее убьет. В ласковом голосе Вера чувствовала решимость.
В лунном свете возникла какая-то тень. Кресло, лишившись груза, скрипнуло и покачнулось; человек шагнул вперед.
– Кто вы? – спросила Вера.
– Разве Персивел тебе не звонил?
– Звонил.
– И не сказал тебе?
– Что именно?
– Кто я.
На Веру опустилась зимняя стужа.
Персивел звонил ей вчера, но она оборвала его невнятные пророчества. Небо рушится – вот и все, что она смогла понять из его бессвязных слов. И разумеется, излитый им параноидальный поток предостережений и советов привел к тому, чего не смог добиться Томас: Вера окончательно убедилась – их поиск Зла сам по себе зло. Ее потрясла мысль, что этот поиск был самопорожденным, навеянным не чем иным, как их собственными измышлениями. Многие месяцы он питался сам собой – предсказаниями, разгадками, иллюзорными знаниями, а теперь принялся за исследователей. Как и предупреждал Томас, затея стала опасной. Врагами оказались не тираны, не посягатели, не разные там куперы и не мифический Сатана. Враг – их собственное воспаленное воображение.
Вера не стала разговаривать с Персивелом, повесила трубку. И не один раз – он продолжал названивать, пугал, вещал что-то невразумительное, ни дать ни взять – представитель победившего Севера, сгоняющий плантатора с насиженного места. «Никуда не поеду!» – сказала она. А Персивел, оказывается, был прав.
Инвалидное кресло стояло рядом с ночным столиком. Вера не стала просить ночного гостя о пощаде. Не спросила, как он намерен исполнить задуманное, станет ли ее мучить. Может, он сделает все быстро, по-деловому. «Итак, ты все же умрешь в своей постели», – сказала она себе.
– А песни он тебе пел? – спросил гость.
– Персивел?
– Нет, твой отец.
Вопрос сбил ее с толку.
– Песни?
– Когда укладывал спать.
И Вера поняла – это приглашение. И приняла его. Она закрыла глаза и погрузилась в поиск. Она старалась не обращать внимания на сверчков и слушала биение своего сердца, громкое, как стук отбойного молотка, предалась воспоминаниям, про которые думала, что они ушли навсегда.
Он был с ней, и была ночь, и он пел для нее. Вера опустила голову на подушку; слова обволакивали, как одеяло, и голос обещал приют. «Папа», – подумала она.
Скрипнула половица. Вера об этом пожалела. Если бы не скрип, она бы осталась с его песней. Однако старая доска вернула ее к действительности. Скрепя сердце возвратилась она в мир сверчков и лунного света.
Вера открыла глаза – он был рядом. Руки обнажены; мятущийся сверчок чертил у него над головой нимб. Он тянулся к ней, словно к возлюбленной. И когда его лицо приблизилось, она сказала:
– Ты?!
Монастырь Святой Екатерины
Джебель-Муса (гора Синай)
Де л'Орме расставил чашки, достал хлеб. Настоятель предоставил ему келью – из тех, в которых тысячелетиями уединялись люди, ищущие духовной мудрости.
Сантосу понравится. Он любит суровую простоту.
Глиняная бутыль с вином. Доски столешницы вытесаны и прибиты как минимум пять столетий назад.
На окнах – ни занавесок, ни даже стекол. Пыль и насекомые – товарищи по молитвам. Темноту кельи – словно библейские слова – пронизывали солнечные лучи. Слепой чувствовал на лице их тепло. Они передвигались с востока на запад. Де л'Орме понимал, что солнце садится.
Здесь, наверху, было холодно, особенно по сравнению с жаром пустыни, через которую шла дорога. Дорога была плохая. Де л'Орме страдал от тряски на ухабах. Поскольку туристов приезжало немного, не стоило и ремонтировать асфальт. Святая земля уже не влекла людей как раньше.
Открытие миру настоящей преисподней – простой сети коридоров – привело к тому, чего не мог достичь библейский ад, – оно убило страх Божий. Смерть Бога от руки экзистенциализма и материализма была и без того скорбным событием. А теперь гибель Высшего Зла превратила загробный мир в балаганную комнату страха. Во времена Моисея, Магомета и Августина такие страшилки были хороши, но теперь спросом не пользуются.
Вместе с дорогой впадал в запустение и сам монастырь. Некоторые монахи, с возмущением рассказывал настоятель, решили стать отшельниками – купили себе участки в заброшенной туристской деревушке, едят мясо, вешают у себя в жилищах иконы, зеркала и ковры. Такое разложение ведет к непослушанию. А что за монастырь без послушания? Даже горная ежевика, про которую говорили, что она и есть неопалимая купина Моисея, начала сохнуть.
Де л'Орме глубоко наполнил легкие вечерним воздухом; он вдыхал аромат ладана, словно кислород. Даже сейчас, зимой, слепой чувствовал запах растущего поблизости миндального дерева. А в небольшом горшке рос базилик. И витал здесь еще один запах, слабый, но ощутимо сладковатый: запах почивших святых.
У антропологов это называется повторное захоронение – обычай откапывать мертвых через несколько лет и добавлять останки монахов к собранию мощей. Склеп в шутку прозвали университетом. Мертвые продолжают учить – учить через память. Такова традиция. «А чему научишь их ты, Томас? – думал де л'Орме. – Благодати? Всепрощению? Или предостережешь их против тьмы?»
Начиналась вечерняя служба. Во двор вынесли клетку с длиннохвостым попугаем. И он, словно маленький ангел, подпевал монахам: «Кирие элейсон – Господи, помилуй…»
В такие моменты де л'Орме хотелось вернуться к Церкви или хотя бы в келью отшельника. Если оставить все как есть, то мир – избыток сокровищ. А если замереть, то вся вселенная – твой возлюбленный. Однако теперь уже поздно.
Сантос приехал в джипе, который дребезжал по кочкам высохшей грязи. Машина распугала стадо коз: послышался звон колокольчиков и стремительный топот. Де л'Орме слушал. Сантос приехал один. Он шагал широко и уверенно.
Попугай умолк. А пение монахов продолжалось. Де л'Орме не стал окликать Сантоса.
Через несколько минут Сантос сунул голову в келью:
– Вот ты где.
– Входи, – пригласил де л'Орме. – Я не знал, успеешь ли ты до заката.
– Успел, – сказал Сантос. – О, ужин! А я ничего не привез.
– Садись. Ты устал, наверное.
– Долго пришлось ехать, – признал Сантос.
– Ты был сильно занят.
– Приехал сразу, как только смог. Его уже похоронили?
– Сегодня. На кладбище.
– Все прошло нормально?
– Да, монахи похоронили его как своего. Томас бы одобрил.
– Мне он не особенно нравится. Но ты его любил, я знаю. Как ты тут?
– Отлично, – ответил де л'Орме.
Он заставил себя встать и обнять Сантоса. Запах молодого пота и Моисеевой пустыни был хорош. Сантос, казалось, всеми порами впитал солнце.
– Томас жил полной жизнью, – сказал Сантос.
– Кто знает, что еще он мог открыть, – заметил де л'Орме.
Он похлопал Сантоса по спине и разомкнул объятия. Осторожно опустился на трехногий деревянный табурет. Сантос положил сумку на пол и сел на табурет, который де л'Орме поставил с другого конца стола.
– А теперь? Что будем делать? Чем нам заняться?
– Давай есть, – предложил де л'Орме. – Обсудим планы за ужином.
– Оливки, брынза, апельсин, хлеб. Сосуд с вином. Приготовления к Тайной вечере.
– Хочешь смеяться над Господом – твое дело. Но над едой не смейся. Если не голоден, можешь не есть.
– Я просто пошутил, умираю с голоду.
– Там где-то и подсвечник есть, – вспомнил де л'Орме. – Наверное, уже темно. А вот спичек у меня нет.
– Еще только темнеет, – сказал Сантос. – Достаточно светло. Мне так больше нравится.
– Тогда наливай вино.
– Интересно, – размышлял Сантос, – что его могло сюда привести? Ты говорил – Томас закончил поиски?
– Теперь ясно, что он никогда бы не смог их закончить.
– И он что-то искал именно здесь?
Сантос явно был озадачен. Он и вправду не понимал, почему де л'Орме заставил его проделать этот путь.
– Думаю, он приехал ради Синайского кодекса, – ответил де л'Орме. Сантосу, конечно, известно про Синайский кодекс – один из древнейших списков Нового Завета. Он включает три тысячи свитков, но только некоторые из них хранятся в библиотеке этого монастыря. – Однако теперь я полагаю, что причина в другом.
– Да?
– Думаю, сюда его заманил Сатана.
– Сатана? Каким образом?
– Своим присутствием. Или посланием. Не знаю.
– Тогда у Сатаны артистичная натура, – заметил Сантос, прожевав кусок. – На гору Господа.
– Да, видимо.
– А ты не проголодался?
– У меня сегодня нет аппетита.
Монахи в церкви тем временем усердствовали. Их низкие голоса отражались от каменных стен. «Господи, помилуй. Господи, помилуй».
– Ты оплакиваешь Томаса? – спросил вдруг Сантос.
Де л'Орме не пытался вытереть катившиеся по щекам слезы.
– Нет, – ответил он. – Тебя.
– Меня? Почему? Я же здесь, с тобой.
– Да.
Сантос заговорил тише:
– Тебе со мной плохо?
– Дело не в этом.
– А в чем? Скажи.
– Ты умираешь, – ответил де л Орме.
– Ты ошибаешься, – с облегчением рассмеялся Сантос. – Я совершенно здоров.
– Нет, – сказал де л'Орме. – Я отравил твое вино.
– Что за шутка!
– Не шутка.
Сантос схватился за живот. Он поднялся, и ножки табурета со скрипом скользнули по плитам.
– Что ты сделал? – задыхаясь, спросил он.
Никакой трагедии. Сантос не упал на пол. Тихонько опустился на колени и улегся.
– Это правда?
– Да. Я подозреваю тебя в двойной игре еще с самого Боробудура.
– Что?!
– Это ты уничтожил изваяние. И убил беднягу охранника.
– Нет!
Протест Сантоса был всего лишь легким выдохом.
– Нет? Тогда кто же? Я – или Томас? А больше там никого не было. Кроме тебя.
Сантос застонал. Испачкает на полу свою любимую белую рубашку, подумал де л'Орме.
– Это ты стал уничтожать повсюду свое изображение, – продолжил он.
В ответ только затрудненное дыхание.
– Не могу объяснить, почему ты выбрал именно меня. Наверное, потому, что я мог свести тебя с Томасом. И я свел.
Сантос собрал последние силы, чтобы сделать вдох.
– … неправда все… – прошептал он.
– Как твое имя?
Но было уже поздно. Сантоса, или Сатаны, не стало.
* * *
Де л'Орме собирался бодрствовать рядом с телом всю ночь. Сантос был слишком тяжел, и старик не смог бы поднять его на скамью. Воздух совсем остыл; де л'Орме чувствовал, что засыпает. Он укутался одеялом и лег на пол рядом с трупом. Утром он все объяснит монахам. Все остальное уже не важно. И де л'Орме уснул рядом со своей жертвой.
Проснулся он от боли в животе. Боль была неожиданная и очень сильная. Де л'Орме решил, что ему приснилось и волноваться нечего. Потом он почувствовал, что у него в груди ползет какое-то животное, и тут же понял, что это рука. Уверенно – словно рука хирурга – она поднималась к сердцу. Де л'Орме попытался успокоиться, прижал ладони к полу, но шея выгнулась назад, и тело не могло, просто не могло сопротивляться столь ужасному вторжению.
– Сантос! – вытолкнул он остатки воздуха.
– Нет, это не Сантос, – проговорил хорошо знакомый голос.
Глаза де л'Орме уставились в ночь.
Так поступают в Монголии. Пастух надрезает овце живот, засовывает внутрь руку, через другие органы дотягивается до бьющегося сердца. Если все сделать правильно, такая смерть, как считалось, совершенно безболезненна.
Чтобы остановить сердце, нужна сильная рука. Эта рука была сильной.
Де л'Орме не сопротивлялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
Она открыла глаза; комнату омывал лунный свет. Жесткие полотняные занавески покачивались от слабого ветерка. В траве у крыльца пели сверчки. Окно оказалось открыто. По комнате крутилось и вертелось крошечное яркое пятнышко – светлячок.
– Вера, – раздался из угла мужской голос.
Вера вздрогнула, из рук выпали очки. Грабитель, подумала она. Грабитель, который знает ее имя? И произнес его так грустно.
– Кто это? – спросила она.
– Я смотрел, как ты спишь, – произнес он, – и видел маленькую девочку, которую, наверное, очень любил отец.
Он ее убьет. В ласковом голосе Вера чувствовала решимость.
В лунном свете возникла какая-то тень. Кресло, лишившись груза, скрипнуло и покачнулось; человек шагнул вперед.
– Кто вы? – спросила Вера.
– Разве Персивел тебе не звонил?
– Звонил.
– И не сказал тебе?
– Что именно?
– Кто я.
На Веру опустилась зимняя стужа.
Персивел звонил ей вчера, но она оборвала его невнятные пророчества. Небо рушится – вот и все, что она смогла понять из его бессвязных слов. И разумеется, излитый им параноидальный поток предостережений и советов привел к тому, чего не смог добиться Томас: Вера окончательно убедилась – их поиск Зла сам по себе зло. Ее потрясла мысль, что этот поиск был самопорожденным, навеянным не чем иным, как их собственными измышлениями. Многие месяцы он питался сам собой – предсказаниями, разгадками, иллюзорными знаниями, а теперь принялся за исследователей. Как и предупреждал Томас, затея стала опасной. Врагами оказались не тираны, не посягатели, не разные там куперы и не мифический Сатана. Враг – их собственное воспаленное воображение.
Вера не стала разговаривать с Персивелом, повесила трубку. И не один раз – он продолжал названивать, пугал, вещал что-то невразумительное, ни дать ни взять – представитель победившего Севера, сгоняющий плантатора с насиженного места. «Никуда не поеду!» – сказала она. А Персивел, оказывается, был прав.
Инвалидное кресло стояло рядом с ночным столиком. Вера не стала просить ночного гостя о пощаде. Не спросила, как он намерен исполнить задуманное, станет ли ее мучить. Может, он сделает все быстро, по-деловому. «Итак, ты все же умрешь в своей постели», – сказала она себе.
– А песни он тебе пел? – спросил гость.
– Персивел?
– Нет, твой отец.
Вопрос сбил ее с толку.
– Песни?
– Когда укладывал спать.
И Вера поняла – это приглашение. И приняла его. Она закрыла глаза и погрузилась в поиск. Она старалась не обращать внимания на сверчков и слушала биение своего сердца, громкое, как стук отбойного молотка, предалась воспоминаниям, про которые думала, что они ушли навсегда.
Он был с ней, и была ночь, и он пел для нее. Вера опустила голову на подушку; слова обволакивали, как одеяло, и голос обещал приют. «Папа», – подумала она.
Скрипнула половица. Вера об этом пожалела. Если бы не скрип, она бы осталась с его песней. Однако старая доска вернула ее к действительности. Скрепя сердце возвратилась она в мир сверчков и лунного света.
Вера открыла глаза – он был рядом. Руки обнажены; мятущийся сверчок чертил у него над головой нимб. Он тянулся к ней, словно к возлюбленной. И когда его лицо приблизилось, она сказала:
– Ты?!
Монастырь Святой Екатерины
Джебель-Муса (гора Синай)
Де л'Орме расставил чашки, достал хлеб. Настоятель предоставил ему келью – из тех, в которых тысячелетиями уединялись люди, ищущие духовной мудрости.
Сантосу понравится. Он любит суровую простоту.
Глиняная бутыль с вином. Доски столешницы вытесаны и прибиты как минимум пять столетий назад.
На окнах – ни занавесок, ни даже стекол. Пыль и насекомые – товарищи по молитвам. Темноту кельи – словно библейские слова – пронизывали солнечные лучи. Слепой чувствовал на лице их тепло. Они передвигались с востока на запад. Де л'Орме понимал, что солнце садится.
Здесь, наверху, было холодно, особенно по сравнению с жаром пустыни, через которую шла дорога. Дорога была плохая. Де л'Орме страдал от тряски на ухабах. Поскольку туристов приезжало немного, не стоило и ремонтировать асфальт. Святая земля уже не влекла людей как раньше.
Открытие миру настоящей преисподней – простой сети коридоров – привело к тому, чего не мог достичь библейский ад, – оно убило страх Божий. Смерть Бога от руки экзистенциализма и материализма была и без того скорбным событием. А теперь гибель Высшего Зла превратила загробный мир в балаганную комнату страха. Во времена Моисея, Магомета и Августина такие страшилки были хороши, но теперь спросом не пользуются.
Вместе с дорогой впадал в запустение и сам монастырь. Некоторые монахи, с возмущением рассказывал настоятель, решили стать отшельниками – купили себе участки в заброшенной туристской деревушке, едят мясо, вешают у себя в жилищах иконы, зеркала и ковры. Такое разложение ведет к непослушанию. А что за монастырь без послушания? Даже горная ежевика, про которую говорили, что она и есть неопалимая купина Моисея, начала сохнуть.
Де л'Орме глубоко наполнил легкие вечерним воздухом; он вдыхал аромат ладана, словно кислород. Даже сейчас, зимой, слепой чувствовал запах растущего поблизости миндального дерева. А в небольшом горшке рос базилик. И витал здесь еще один запах, слабый, но ощутимо сладковатый: запах почивших святых.
У антропологов это называется повторное захоронение – обычай откапывать мертвых через несколько лет и добавлять останки монахов к собранию мощей. Склеп в шутку прозвали университетом. Мертвые продолжают учить – учить через память. Такова традиция. «А чему научишь их ты, Томас? – думал де л'Орме. – Благодати? Всепрощению? Или предостережешь их против тьмы?»
Начиналась вечерняя служба. Во двор вынесли клетку с длиннохвостым попугаем. И он, словно маленький ангел, подпевал монахам: «Кирие элейсон – Господи, помилуй…»
В такие моменты де л'Орме хотелось вернуться к Церкви или хотя бы в келью отшельника. Если оставить все как есть, то мир – избыток сокровищ. А если замереть, то вся вселенная – твой возлюбленный. Однако теперь уже поздно.
Сантос приехал в джипе, который дребезжал по кочкам высохшей грязи. Машина распугала стадо коз: послышался звон колокольчиков и стремительный топот. Де л'Орме слушал. Сантос приехал один. Он шагал широко и уверенно.
Попугай умолк. А пение монахов продолжалось. Де л'Орме не стал окликать Сантоса.
Через несколько минут Сантос сунул голову в келью:
– Вот ты где.
– Входи, – пригласил де л'Орме. – Я не знал, успеешь ли ты до заката.
– Успел, – сказал Сантос. – О, ужин! А я ничего не привез.
– Садись. Ты устал, наверное.
– Долго пришлось ехать, – признал Сантос.
– Ты был сильно занят.
– Приехал сразу, как только смог. Его уже похоронили?
– Сегодня. На кладбище.
– Все прошло нормально?
– Да, монахи похоронили его как своего. Томас бы одобрил.
– Мне он не особенно нравится. Но ты его любил, я знаю. Как ты тут?
– Отлично, – ответил де л'Орме.
Он заставил себя встать и обнять Сантоса. Запах молодого пота и Моисеевой пустыни был хорош. Сантос, казалось, всеми порами впитал солнце.
– Томас жил полной жизнью, – сказал Сантос.
– Кто знает, что еще он мог открыть, – заметил де л'Орме.
Он похлопал Сантоса по спине и разомкнул объятия. Осторожно опустился на трехногий деревянный табурет. Сантос положил сумку на пол и сел на табурет, который де л'Орме поставил с другого конца стола.
– А теперь? Что будем делать? Чем нам заняться?
– Давай есть, – предложил де л'Орме. – Обсудим планы за ужином.
– Оливки, брынза, апельсин, хлеб. Сосуд с вином. Приготовления к Тайной вечере.
– Хочешь смеяться над Господом – твое дело. Но над едой не смейся. Если не голоден, можешь не есть.
– Я просто пошутил, умираю с голоду.
– Там где-то и подсвечник есть, – вспомнил де л'Орме. – Наверное, уже темно. А вот спичек у меня нет.
– Еще только темнеет, – сказал Сантос. – Достаточно светло. Мне так больше нравится.
– Тогда наливай вино.
– Интересно, – размышлял Сантос, – что его могло сюда привести? Ты говорил – Томас закончил поиски?
– Теперь ясно, что он никогда бы не смог их закончить.
– И он что-то искал именно здесь?
Сантос явно был озадачен. Он и вправду не понимал, почему де л'Орме заставил его проделать этот путь.
– Думаю, он приехал ради Синайского кодекса, – ответил де л'Орме. Сантосу, конечно, известно про Синайский кодекс – один из древнейших списков Нового Завета. Он включает три тысячи свитков, но только некоторые из них хранятся в библиотеке этого монастыря. – Однако теперь я полагаю, что причина в другом.
– Да?
– Думаю, сюда его заманил Сатана.
– Сатана? Каким образом?
– Своим присутствием. Или посланием. Не знаю.
– Тогда у Сатаны артистичная натура, – заметил Сантос, прожевав кусок. – На гору Господа.
– Да, видимо.
– А ты не проголодался?
– У меня сегодня нет аппетита.
Монахи в церкви тем временем усердствовали. Их низкие голоса отражались от каменных стен. «Господи, помилуй. Господи, помилуй».
– Ты оплакиваешь Томаса? – спросил вдруг Сантос.
Де л'Орме не пытался вытереть катившиеся по щекам слезы.
– Нет, – ответил он. – Тебя.
– Меня? Почему? Я же здесь, с тобой.
– Да.
Сантос заговорил тише:
– Тебе со мной плохо?
– Дело не в этом.
– А в чем? Скажи.
– Ты умираешь, – ответил де л Орме.
– Ты ошибаешься, – с облегчением рассмеялся Сантос. – Я совершенно здоров.
– Нет, – сказал де л'Орме. – Я отравил твое вино.
– Что за шутка!
– Не шутка.
Сантос схватился за живот. Он поднялся, и ножки табурета со скрипом скользнули по плитам.
– Что ты сделал? – задыхаясь, спросил он.
Никакой трагедии. Сантос не упал на пол. Тихонько опустился на колени и улегся.
– Это правда?
– Да. Я подозреваю тебя в двойной игре еще с самого Боробудура.
– Что?!
– Это ты уничтожил изваяние. И убил беднягу охранника.
– Нет!
Протест Сантоса был всего лишь легким выдохом.
– Нет? Тогда кто же? Я – или Томас? А больше там никого не было. Кроме тебя.
Сантос застонал. Испачкает на полу свою любимую белую рубашку, подумал де л'Орме.
– Это ты стал уничтожать повсюду свое изображение, – продолжил он.
В ответ только затрудненное дыхание.
– Не могу объяснить, почему ты выбрал именно меня. Наверное, потому, что я мог свести тебя с Томасом. И я свел.
Сантос собрал последние силы, чтобы сделать вдох.
– … неправда все… – прошептал он.
– Как твое имя?
Но было уже поздно. Сантоса, или Сатаны, не стало.
* * *
Де л'Орме собирался бодрствовать рядом с телом всю ночь. Сантос был слишком тяжел, и старик не смог бы поднять его на скамью. Воздух совсем остыл; де л'Орме чувствовал, что засыпает. Он укутался одеялом и лег на пол рядом с трупом. Утром он все объяснит монахам. Все остальное уже не важно. И де л'Орме уснул рядом со своей жертвой.
Проснулся он от боли в животе. Боль была неожиданная и очень сильная. Де л'Орме решил, что ему приснилось и волноваться нечего. Потом он почувствовал, что у него в груди ползет какое-то животное, и тут же понял, что это рука. Уверенно – словно рука хирурга – она поднималась к сердцу. Де л'Орме попытался успокоиться, прижал ладони к полу, но шея выгнулась назад, и тело не могло, просто не могло сопротивляться столь ужасному вторжению.
– Сантос! – вытолкнул он остатки воздуха.
– Нет, это не Сантос, – проговорил хорошо знакомый голос.
Глаза де л'Орме уставились в ночь.
Так поступают в Монголии. Пастух надрезает овце живот, засовывает внутрь руку, через другие органы дотягивается до бьющегося сердца. Если все сделать правильно, такая смерть, как считалось, совершенно безболезненна.
Чтобы остановить сердце, нужна сильная рука. Эта рука была сильной.
Де л'Орме не сопротивлялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83