..
– Шестьсот семь, – подсказал Глэбб.
– В шестьсот седьмой номер. Счет на эти две бутылки перешлите в номер девятьсот пятый, Полу Дику. Быстро!
«Зачем так щеголять своей памятью? – неторопливо думал Славин, согласно кивая собеседнику, который рассказывал о том, как «макдоналдсы» мухлюют с кофе, вступив в сделку с филиалом фирмы «Нестле». – Нормальный человек ни за что бы не запомнил номер и не держал его в голове так цепко, как ты, и не слушал бы всех одновременно: и меня, и Пола. «Беспалый, – сказал Хренов, – дежурит по двенадцать часов». Надо будет выяснить, сколько времени работают официанты. Отчего я так уперся в официанта? И отчего в меня так уперся Глэбб? А ведь он уперся. Не мог же он узнать о встрече с Хреновым – слишком рано; даже если допустить, что он из ЦРУ и отладил контакты со здешней полицией. Нет, я сам себя пугаю, ему бы не успели сообщить».
– Мистер Славин, вы собираетесь писать о ситуации в Луисбурге? – спросил Глэбб.
– Меня, признаться, больше интересует Нагония.
– Тогда отчего вы не поехали туда? Или поддерживаете вашу официальную версию, что в Луисбурге штаб заговорщиков?
– Поддерживаю, конечно, я себя от Москвы не отделяю, но там сидит мой коллега...
– Мистер Степанов? Мы читали книги этого писателя, не только его статьи в газете. Здесь на него многие сердиты – он слишком резок.
– Так опровергайте. Если врет – опровергайте, а сердиться не стоит, это не демократично.
– Степанов пишет хорошо, даже если врет, – сказал Пол и сцедил по спичке всю водку себе в рюмку – тридцать одну каплю, отметил Славин. – И журналистика и литература – это ложь; она тем талантливее, чем больше похожа на правду. Надо правдиво врать – тогда это искусство. Надо уметь написать свою жизнь, вымышленную, не такую скучную, какой живут люди, и тогда вы станете Толстым или Хемингуэем.
– Кем? – спросил Глэбб. – Хемингуэем? Но ведь он умер...
– А Толстой переселился из Миннесоты в Майами и сейчас ловит рыбу в проливе, – озлился Пол. – Хотя, – он посмотрел на Славина, – Хемингуэй сейчас, действительно, забыт у нас. Если бы он родился в прошлом веке, тогда другое дело, а так – наш современник. Мы же видали его, и пили с ним, и бабы рассказывали нам, какой он слабый, и несли его по кочкам, и слуги давали интервью, что, мол, жадный он... Классиков двадцатого века нет и быть не может из-за того, что средства массовой информации набрали силу. Во времена Толстого были сплетни, а теперь все оформляется на газетных полосах броскими шапками, пойди, создай авторитет, пойди, не поверь всему тому дерьму, которое мы печатаем... И потом, телефон... Общение между людьми упростилось до безобразия. Попробуй раньше-то позвони в Ясную Поляну, возьми интервью – черта с два! Надо было ехать, попросив разрешение. А это уже обязывало, проводило черту между им и нами... А теперь звонок по телефону: «Граф, прокомментируйте „Войну и мир“»...
– Верно, – согласился Славин. – Вы сказали верно, Пол. Очень безжалостно, но верно. Значит, получается, что мы сами лишаем себя классиков? Двадцатый век хочет уйти в небытие без классики? Не ведаем, что творим?
– Почему? Ведаем.
– Слишком высок культурный уровень? Все грамотны? Слишком много поэтому вкусовщины? Личных симпатий?
– Скорее – антипатий. Про уровень вы правы лишь отчасти, вы проецируете культуру России на мир – это ошибка.
– Друзья, а не пора ли нам подумать о женщинах? – сказал Глэбб. – Я, конечно, понимаю, интеллектуалы, культура, но ведь вы – не бесполы, я надеюсь. Или мистер Славин опасается последствий? Насколько мне известно, вашим людям запрещены такого рода общения...
«А вот и птички, – подумал Славин. – Все по плану. Старо, как мир, но ведь действует, черт возьми. Что ж, посмотрим его клиентуру».
Славин заметил:
– Вашим тоже, как я слыхал, такого рода общения не рекомендованы.
Глэбб посмотрел в глаза Славина, куда-то даже в надбровья, лицо его на мгновенье сделалось тяжелым, мертвым, но это был один миг всего лишь, потом он отошел к телефону, легко упал в кресло, достал из заднего кармана брюк потрепанную записную книжку, заученно открыл страницу, глянул на Славина, страницу закрыл и начал копаться , изображая лицом деда-мороза, затевающего веселую игру, которая кончится прекрасным подарком.
– Вам кого, белую или черную? – спросил он, по-прежнему листая книжку.
– А я дальтоник, – ответил Славин.
Пол Дик расхохотался.
– О, какой хитрый мистер Славин! – сказал Глэбб. – Вы все время уходите от точного ответа...
– Точных ответов требует суд.
– Вам хорошо известна работа суда?
– Конечно.
Пол сказал:
– Лучше, чем тебе, Джон. Он просидел вместе со мною весь Нюрнбергский процесс – от звонка до звонка.
– То была политика, Пол, а сейчас мистер Славин отвечает мне по поводу женщин, как опытный тактик: ни да, ни нет, и во всех случаях он чист перед инструкцией.
– Какой именно? – спросил Славин. – Какую инструкцию вы имеете в виду?
Глэбба спасло то, что пришел официант из бара с бутылками виски и льдом; Славин понял, что Глэбб не сможет вывернуться – действительно, как коммерсанту объяснить знакомство с инструкцией?
Пол сразу же выпил, налил Славину и Глэббу.
– Сейчас, – откликнулся Глэбб, набирая номер, – одну минуту, Пол.
Он долго слушал гудки, вздохнул, дал отбой, набрал следующий номер.
– Твои девки уже залезли в ванны в других номерах, – сказал Пол, – ну их к черту, шлюхи.
– Фу, какая гнусность, – сказал Глэбб. – Нельзя быть таким циником, Пол. Просто тебе не попадались женщины-друзья, у тебя были одни потаскухи.
– Лучшая женщина-друг – бесстыдная потаскуха, с которой не надо говорить о Брамсе и притворяться, что понимаешь Стравинского.
– Алло, Пилар, – сказал Глэбб, набрав номер. – Я сижу в обществе двух умнейших людей. Ты не хотела бы присоединиться к нам? Почему? Ты меня огорчаешь, Пилар... Ну пожалуйста... Я тебя очень прошу, а? Вот молодец! Шестьсот седьмой номер, Пилар, мы сидим здесь. Ждем!
Пилар, действительно, была хороша: высокая, хлысткая испанка с громадными глазами, улыбка – само обаяние; она мило поздоровалась с Полом и Славиным, поцеловала Глэбба – дружески, целомудренно, в висок, по-хозяйски включила радио; «Хилтон» передавал свою джазовую программу, и она не ошиблась, нажала нужную кнопку; приняла от Славина виски, чуть пригубила и, заметив его взгляд, объяснила:
– Не сердитесь, все же я испанка, мы пьем вино, по пьянеем не от него, а от умных собеседников.
«А я сейчас предложу ей беседу, – похолодев от волнения, стремительно подумал Славин. – И собеседника, прекрасного собеседника».
Все эти часы и дни, начиная еще с первой беседы в кабинете Константинова, он жил версией: русский, приславший письмо, наверняка один из тех бедолаг-эмигрантов, которые влачат горькую судьбину, работая в сфере услужливого рабства. За это платят, а в «Хилтоне» – вполне пристойно.
Однако сейчас, в течение всего этого долгого разговора, Славин не мог даже предположить, что оперативное решение придет к нему столь неожиданно. Видимо, впрочем, извечный закон о переходе количества (в данном случае раздумий, прикидок, поисков оптимального решения) в качество привел Славина к действию, на первый лишь взгляд странному, а в сути своей единственно – в данной ситуации – разумному.
– Минутку, – сказал Славин, поднявшись, – я сейчас вернусь.
– Что случилось? – подался вперед Глэбб.
– Кое-что, – ответил Славин.
Он спустился в ресторан, чуть пошатываясь подошел к метрдотелю и спросил:
– Слушайте, у вас тут никого нет из официантов, кто был бы родом из Англии или Германии? Лучше б, конечно, из России, но, видимо, это из области фантазии, нет?
– А в чем дело, сэр? Француз не может вас устроить? Наш бармен француз...
– Это – на крайний случай... Я хочу угостить даму, которая не пьет виски, одним коктейлем, русским коктейлем...
– Погодите, погодите, у нас в подвале работает Белью, он, кажется, родом из Восточной Европы... Когда бастовали наши черные лакеи, мы брали его на номера... Одна минута, сэр...
Метрдотель снял трубку телефона, набрал цифру «три», спросил:
– Луиш, скажите, Белью уже кончил работать? Им интересуется гость из...
– Шестьсот седьмого, – подсказал Славин, расслабившись, чтобы не так чувствовалась его устремленная напряженность.
– Из шестьсот седьмого. Понятно, Луиш. А когда он заступает на смену? В восемь? Спасибо.
Метр положил трубку:
– Этот Белью заступит на работу в восемь утра, сэр, очень сожалею...
– Тогда я попрошу вас поднять ко мне бутылку шампанского...
– Какой сорт? Сладкое? Или «брют»?
– Все равно, только – русское.
– Но с американской этикеткой, если позволите, сэр; красные делают «брют» для Штатов.
– Жаль, что с американской этикеткой...
– Я попробую поискать в наших погребах, сэр. Русские сменили этикетку, они теперь называют свое шампанское как-то иначе, не хотят ссориться с французами. Я сам спущусь в погреб, сэр...
– Благодарю, это очень любезно с вашей стороны... И, пожалуйста, отправьте наверх бутылку русской водки.
– Да, сэр. «Смирноф»?
– Нет, именно русской.
– «Столичная» или «Казачок»?
– «Казачок»? Я не знаю такой водки. Видимо, «Кубанская»?
– Вы прекрасно разбираетесь в русских водках, сэр, именно «Кубанская»! Я пришлю к вам боя через десять минут.
«А вот теперь надо замотивировать поездку, – стремительно думал Славин, поднимаясь в номер. – Я стану флиртовать с Пилар и повезу ее домой. А потом заеду в посольство и возьму фотографии. И в восемь часов встречу Белью. Ей-богу, это он писал. Я запрошу Москву сегодня же, что им известно об этом Белью. Дай бог, чтобы они там знали о нем хоть самую малость. И если этот Белью говорит по-русски, и если это он писал нам, и если он опознает по фото того, кого американцы вербовали в номере, я завтра днем улечу в Москву и все будет кончено».
КОНСТАНТИНОВ
С заведующим отделом МИДа Ереминым было условлено встретиться в полдень, в Новоарбатском ресторане.
В свое время Константинов оппонировал Ивану Яковлевичу на защите кандидатской диссертации по теме «Национально-освободительное движение на Африканском континенте и акции стран НАТО». Юрист-международник, Константинов, с присущей ему дотошностью, поставил перед Ереминым сорок семь вопросов: он привык требовать точности и от себя и от окружающих во всем, мелочей для него не существовало. На этом они и сдружились; Еремин отложил защиту на месяц, но прошел зато блестяще – ни одного черного шара.
...Константинов приехал в ресторан на десять минут раньше, заказал два бульона с пирожками, узнал, хороши ли сегодня котлеты по-киевски, и сказал, чтобы кофе заварили двойной.
– А что из напитков? – спросил официант. – Коньячок? Или водочки выпьем, есть «посольская».
– Из напитков будем пить «Боржоми», – ответил Константинов.
Официант обиделся, пожал плечами и оправил скатерть так резко, что Константинову пришлось подхватить фужер – наверняка разбился бы.
Еремин опоздал на пять минут:
– Извини, Константин Иванович, не рассчитал время, решил совместить приятное с полезным – пешком отправился.
– По дипломатическому протоколу пятиминутное опоздание допустимо, – улыбнулся Константинов. – А за сорок минут, я думаю, мы управимся: и с разговором, и с обедом. Я бульон заказал.
– Ты – гений, – сказал Еремин. – Добрый гений. Ну рассказывай, что стряслось?
– Ровным счетом ничего. Просто хотел посидеть с тобою, по телефону говорить – глаз не видеть, а мне хочется смотреть в твои глаза, потому как и ты и Славин невероятные хитрецы и я понимаю вас обоих лучше, когда вы молчите.
– Это комплимент?
– Бесспорно. Хитрость – необходимая градиента ума, она противна коварству и бесчестности. Я специально, знаешь ли, перечитал главу в занятной книге прошлого века «Об искусстве военной хитрости».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
– Шестьсот семь, – подсказал Глэбб.
– В шестьсот седьмой номер. Счет на эти две бутылки перешлите в номер девятьсот пятый, Полу Дику. Быстро!
«Зачем так щеголять своей памятью? – неторопливо думал Славин, согласно кивая собеседнику, который рассказывал о том, как «макдоналдсы» мухлюют с кофе, вступив в сделку с филиалом фирмы «Нестле». – Нормальный человек ни за что бы не запомнил номер и не держал его в голове так цепко, как ты, и не слушал бы всех одновременно: и меня, и Пола. «Беспалый, – сказал Хренов, – дежурит по двенадцать часов». Надо будет выяснить, сколько времени работают официанты. Отчего я так уперся в официанта? И отчего в меня так уперся Глэбб? А ведь он уперся. Не мог же он узнать о встрече с Хреновым – слишком рано; даже если допустить, что он из ЦРУ и отладил контакты со здешней полицией. Нет, я сам себя пугаю, ему бы не успели сообщить».
– Мистер Славин, вы собираетесь писать о ситуации в Луисбурге? – спросил Глэбб.
– Меня, признаться, больше интересует Нагония.
– Тогда отчего вы не поехали туда? Или поддерживаете вашу официальную версию, что в Луисбурге штаб заговорщиков?
– Поддерживаю, конечно, я себя от Москвы не отделяю, но там сидит мой коллега...
– Мистер Степанов? Мы читали книги этого писателя, не только его статьи в газете. Здесь на него многие сердиты – он слишком резок.
– Так опровергайте. Если врет – опровергайте, а сердиться не стоит, это не демократично.
– Степанов пишет хорошо, даже если врет, – сказал Пол и сцедил по спичке всю водку себе в рюмку – тридцать одну каплю, отметил Славин. – И журналистика и литература – это ложь; она тем талантливее, чем больше похожа на правду. Надо правдиво врать – тогда это искусство. Надо уметь написать свою жизнь, вымышленную, не такую скучную, какой живут люди, и тогда вы станете Толстым или Хемингуэем.
– Кем? – спросил Глэбб. – Хемингуэем? Но ведь он умер...
– А Толстой переселился из Миннесоты в Майами и сейчас ловит рыбу в проливе, – озлился Пол. – Хотя, – он посмотрел на Славина, – Хемингуэй сейчас, действительно, забыт у нас. Если бы он родился в прошлом веке, тогда другое дело, а так – наш современник. Мы же видали его, и пили с ним, и бабы рассказывали нам, какой он слабый, и несли его по кочкам, и слуги давали интервью, что, мол, жадный он... Классиков двадцатого века нет и быть не может из-за того, что средства массовой информации набрали силу. Во времена Толстого были сплетни, а теперь все оформляется на газетных полосах броскими шапками, пойди, создай авторитет, пойди, не поверь всему тому дерьму, которое мы печатаем... И потом, телефон... Общение между людьми упростилось до безобразия. Попробуй раньше-то позвони в Ясную Поляну, возьми интервью – черта с два! Надо было ехать, попросив разрешение. А это уже обязывало, проводило черту между им и нами... А теперь звонок по телефону: «Граф, прокомментируйте „Войну и мир“»...
– Верно, – согласился Славин. – Вы сказали верно, Пол. Очень безжалостно, но верно. Значит, получается, что мы сами лишаем себя классиков? Двадцатый век хочет уйти в небытие без классики? Не ведаем, что творим?
– Почему? Ведаем.
– Слишком высок культурный уровень? Все грамотны? Слишком много поэтому вкусовщины? Личных симпатий?
– Скорее – антипатий. Про уровень вы правы лишь отчасти, вы проецируете культуру России на мир – это ошибка.
– Друзья, а не пора ли нам подумать о женщинах? – сказал Глэбб. – Я, конечно, понимаю, интеллектуалы, культура, но ведь вы – не бесполы, я надеюсь. Или мистер Славин опасается последствий? Насколько мне известно, вашим людям запрещены такого рода общения...
«А вот и птички, – подумал Славин. – Все по плану. Старо, как мир, но ведь действует, черт возьми. Что ж, посмотрим его клиентуру».
Славин заметил:
– Вашим тоже, как я слыхал, такого рода общения не рекомендованы.
Глэбб посмотрел в глаза Славина, куда-то даже в надбровья, лицо его на мгновенье сделалось тяжелым, мертвым, но это был один миг всего лишь, потом он отошел к телефону, легко упал в кресло, достал из заднего кармана брюк потрепанную записную книжку, заученно открыл страницу, глянул на Славина, страницу закрыл и начал копаться , изображая лицом деда-мороза, затевающего веселую игру, которая кончится прекрасным подарком.
– Вам кого, белую или черную? – спросил он, по-прежнему листая книжку.
– А я дальтоник, – ответил Славин.
Пол Дик расхохотался.
– О, какой хитрый мистер Славин! – сказал Глэбб. – Вы все время уходите от точного ответа...
– Точных ответов требует суд.
– Вам хорошо известна работа суда?
– Конечно.
Пол сказал:
– Лучше, чем тебе, Джон. Он просидел вместе со мною весь Нюрнбергский процесс – от звонка до звонка.
– То была политика, Пол, а сейчас мистер Славин отвечает мне по поводу женщин, как опытный тактик: ни да, ни нет, и во всех случаях он чист перед инструкцией.
– Какой именно? – спросил Славин. – Какую инструкцию вы имеете в виду?
Глэбба спасло то, что пришел официант из бара с бутылками виски и льдом; Славин понял, что Глэбб не сможет вывернуться – действительно, как коммерсанту объяснить знакомство с инструкцией?
Пол сразу же выпил, налил Славину и Глэббу.
– Сейчас, – откликнулся Глэбб, набирая номер, – одну минуту, Пол.
Он долго слушал гудки, вздохнул, дал отбой, набрал следующий номер.
– Твои девки уже залезли в ванны в других номерах, – сказал Пол, – ну их к черту, шлюхи.
– Фу, какая гнусность, – сказал Глэбб. – Нельзя быть таким циником, Пол. Просто тебе не попадались женщины-друзья, у тебя были одни потаскухи.
– Лучшая женщина-друг – бесстыдная потаскуха, с которой не надо говорить о Брамсе и притворяться, что понимаешь Стравинского.
– Алло, Пилар, – сказал Глэбб, набрав номер. – Я сижу в обществе двух умнейших людей. Ты не хотела бы присоединиться к нам? Почему? Ты меня огорчаешь, Пилар... Ну пожалуйста... Я тебя очень прошу, а? Вот молодец! Шестьсот седьмой номер, Пилар, мы сидим здесь. Ждем!
Пилар, действительно, была хороша: высокая, хлысткая испанка с громадными глазами, улыбка – само обаяние; она мило поздоровалась с Полом и Славиным, поцеловала Глэбба – дружески, целомудренно, в висок, по-хозяйски включила радио; «Хилтон» передавал свою джазовую программу, и она не ошиблась, нажала нужную кнопку; приняла от Славина виски, чуть пригубила и, заметив его взгляд, объяснила:
– Не сердитесь, все же я испанка, мы пьем вино, по пьянеем не от него, а от умных собеседников.
«А я сейчас предложу ей беседу, – похолодев от волнения, стремительно подумал Славин. – И собеседника, прекрасного собеседника».
Все эти часы и дни, начиная еще с первой беседы в кабинете Константинова, он жил версией: русский, приславший письмо, наверняка один из тех бедолаг-эмигрантов, которые влачат горькую судьбину, работая в сфере услужливого рабства. За это платят, а в «Хилтоне» – вполне пристойно.
Однако сейчас, в течение всего этого долгого разговора, Славин не мог даже предположить, что оперативное решение придет к нему столь неожиданно. Видимо, впрочем, извечный закон о переходе количества (в данном случае раздумий, прикидок, поисков оптимального решения) в качество привел Славина к действию, на первый лишь взгляд странному, а в сути своей единственно – в данной ситуации – разумному.
– Минутку, – сказал Славин, поднявшись, – я сейчас вернусь.
– Что случилось? – подался вперед Глэбб.
– Кое-что, – ответил Славин.
Он спустился в ресторан, чуть пошатываясь подошел к метрдотелю и спросил:
– Слушайте, у вас тут никого нет из официантов, кто был бы родом из Англии или Германии? Лучше б, конечно, из России, но, видимо, это из области фантазии, нет?
– А в чем дело, сэр? Француз не может вас устроить? Наш бармен француз...
– Это – на крайний случай... Я хочу угостить даму, которая не пьет виски, одним коктейлем, русским коктейлем...
– Погодите, погодите, у нас в подвале работает Белью, он, кажется, родом из Восточной Европы... Когда бастовали наши черные лакеи, мы брали его на номера... Одна минута, сэр...
Метрдотель снял трубку телефона, набрал цифру «три», спросил:
– Луиш, скажите, Белью уже кончил работать? Им интересуется гость из...
– Шестьсот седьмого, – подсказал Славин, расслабившись, чтобы не так чувствовалась его устремленная напряженность.
– Из шестьсот седьмого. Понятно, Луиш. А когда он заступает на смену? В восемь? Спасибо.
Метр положил трубку:
– Этот Белью заступит на работу в восемь утра, сэр, очень сожалею...
– Тогда я попрошу вас поднять ко мне бутылку шампанского...
– Какой сорт? Сладкое? Или «брют»?
– Все равно, только – русское.
– Но с американской этикеткой, если позволите, сэр; красные делают «брют» для Штатов.
– Жаль, что с американской этикеткой...
– Я попробую поискать в наших погребах, сэр. Русские сменили этикетку, они теперь называют свое шампанское как-то иначе, не хотят ссориться с французами. Я сам спущусь в погреб, сэр...
– Благодарю, это очень любезно с вашей стороны... И, пожалуйста, отправьте наверх бутылку русской водки.
– Да, сэр. «Смирноф»?
– Нет, именно русской.
– «Столичная» или «Казачок»?
– «Казачок»? Я не знаю такой водки. Видимо, «Кубанская»?
– Вы прекрасно разбираетесь в русских водках, сэр, именно «Кубанская»! Я пришлю к вам боя через десять минут.
«А вот теперь надо замотивировать поездку, – стремительно думал Славин, поднимаясь в номер. – Я стану флиртовать с Пилар и повезу ее домой. А потом заеду в посольство и возьму фотографии. И в восемь часов встречу Белью. Ей-богу, это он писал. Я запрошу Москву сегодня же, что им известно об этом Белью. Дай бог, чтобы они там знали о нем хоть самую малость. И если этот Белью говорит по-русски, и если это он писал нам, и если он опознает по фото того, кого американцы вербовали в номере, я завтра днем улечу в Москву и все будет кончено».
КОНСТАНТИНОВ
С заведующим отделом МИДа Ереминым было условлено встретиться в полдень, в Новоарбатском ресторане.
В свое время Константинов оппонировал Ивану Яковлевичу на защите кандидатской диссертации по теме «Национально-освободительное движение на Африканском континенте и акции стран НАТО». Юрист-международник, Константинов, с присущей ему дотошностью, поставил перед Ереминым сорок семь вопросов: он привык требовать точности и от себя и от окружающих во всем, мелочей для него не существовало. На этом они и сдружились; Еремин отложил защиту на месяц, но прошел зато блестяще – ни одного черного шара.
...Константинов приехал в ресторан на десять минут раньше, заказал два бульона с пирожками, узнал, хороши ли сегодня котлеты по-киевски, и сказал, чтобы кофе заварили двойной.
– А что из напитков? – спросил официант. – Коньячок? Или водочки выпьем, есть «посольская».
– Из напитков будем пить «Боржоми», – ответил Константинов.
Официант обиделся, пожал плечами и оправил скатерть так резко, что Константинову пришлось подхватить фужер – наверняка разбился бы.
Еремин опоздал на пять минут:
– Извини, Константин Иванович, не рассчитал время, решил совместить приятное с полезным – пешком отправился.
– По дипломатическому протоколу пятиминутное опоздание допустимо, – улыбнулся Константинов. – А за сорок минут, я думаю, мы управимся: и с разговором, и с обедом. Я бульон заказал.
– Ты – гений, – сказал Еремин. – Добрый гений. Ну рассказывай, что стряслось?
– Ровным счетом ничего. Просто хотел посидеть с тобою, по телефону говорить – глаз не видеть, а мне хочется смотреть в твои глаза, потому как и ты и Славин невероятные хитрецы и я понимаю вас обоих лучше, когда вы молчите.
– Это комплимент?
– Бесспорно. Хитрость – необходимая градиента ума, она противна коварству и бесчестности. Я специально, знаешь ли, перечитал главу в занятной книге прошлого века «Об искусстве военной хитрости».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48