Ухов хотя и был «стратегом», но попугивал всех «стоицизмом» – особенно на первых порах, до того, как был подписан приказ о запуске фильма в производство; в это время он был готов на все и принимал любые дельные замечания благодарственно. Потом, когда включался счетчик и деньги на ленту были уже отпущены, появлялся новый Ухов, диктатор и трибун, отвергавший любое слово критики; на все замечания отвечал: «А я так вижу». И все тут, хоть тресни.
Когда Константинов сказал о приглашении нового консультанта, Ухов осел, начал рассуждать о ранимости художника, произнес речь во славу чекистов и, в конце концов, соображения Константинова принял.)
Первый ролик был видовым; актер шел по берегу реки, потом бежал; сиганул с берега – красиво, ласточкой, и Константинов вдруг явственно ощутил вкус воды, темной, теплой, мягкой.
– Хочу посмотреть, как он движется, – пояснил Ухов, – это очень важно – пластика актера.
«Попробуй теперь восстанови, как двигался Дубов, – машинально подумал Константинов. – Избегал камеры. Почему? Проинструктировали? Но ведь это не умно: человек, который постоянно опасается чего-то, – уже отклонение от нормы, и мы сразу же включим это отклонение в «сумму» признаков».
– А сейчас поглядите внимательно, мы взяли на главную положительную роль Броневого, предстоит драка с худсоветом, – шепнул Ухов.
– Отчего? – удивился Константинов.
– Стереотип мышления: боятся, что в нем проглянет Мюллер.
– Что за чушь?! Актер – лицедей, чем большим даром перевоплощения он наделен, тем выше его талант.
– Ах, если бы вы были членом художественного совета, – сказал режиссер Евгений Карлов, – нам бы тогда легче жилось.
Броневой был хорош, достоверен, но что-то мешало ему, ощущалась какая-то робкая скованность. Константинов понял: актеру не нравятся слова. Действительно, есть три измерения: сначала сценарий, потом режиссерская разработка, а уж третья ипостась кино – это когда появляется Его Величество Актер. Броневой говорил текст, который ему не нравился, словно бы какой-то незримый фильтр мешал ему; там, где в сценарии был восклицательный знак, он переходил на шепот, многозначительный вопрос задавал со смешком, пытался, словом, помочь сценаристу, но не очень-то получалось; первооснова кинематографа – диалог: коли есть хорошие реплики, несущие стержневую мысль, – выйдет лента; нет – ничто не поможет, никакие режиссерские приспособления.
В следующем ролике актер пробовался на роль шпиона. Константинову сразу же не понравилась его затравленность; он с первого же кадра играл страх и ненависть.
– Такого и ловить-то неинтересно, – заметил Константинов, – его за версту видно.
– Что ж, идти на героизацию врага? – удивился Ухов. – Мне это зарубят.
– Кто? – спросила Лида, положив свою руку на холодные пальцы мужа. – Кто будет рубить?
– Боюсь, что ваш муж – первым.
– Ерунда, – поморщился Константинов. – Если помните, я все время обращал ваше внимание на то, что в сценарии противник – прямолинеен и глуп. А он хитер и талантлив, именно талантлив.
– Можно сослаться на вас, когда я буду говорить с худсоветом?
– Зачем? Я сам готов все это сказать. Обидно не столько за зрителя – за талантливого актера обидно. Унизительно, когда человека заставляют говорить ложь, выдавая ее за правду.
Остальные сцены Константинов смотрел молча; он чувствовал, как его с двух сторон рассматривали: Ухов – напряженно, ожидающе и Лида – ласково, с грустью.
За мгновение перед тем, как включился свет, Лида убрала руку с его ладони и чуть отодвинулась.
Ухов закурил, потер руки и с плохо наигранной веселостью сказал:
– Ну, а теперь давайте начистоту.
– Вправду хотите начистоту? – спросил Константинов.
Карлов усмехнулся:
– Совсем – не надо, оставляйте шанс режиссеру, Константин Иванович.
– Мне не очень все это понравилось, – сказал Константинов. – Не сердитесь, пожалуйста.
– У вас есть любимое слово, Константин Иванович, – «мотивировка». Ваша мотивировка?
– Понимаете, как-то жидковато все это. Нет мысли. А работа чекиста – это в первую очередь мысль. А мысли противен штамп. Вот в чем штука. Мой шеф, генерал Федоров, во время войны возглавлял отдел, который выманивал немецких шпионов. Он мне рассказал поразительный эпизод: перевербованный агент отправил в абвер, Канарису, нашу телеграмму, просил прислать ему помощников, оружие, вторую радиостанцию. А дело-то было аналогично той истории, которую великолепно написал Богомолов в «Августе сорок четвертого». Так что, понимаете, поражение было невозможно просто-напросто, была необходима победа. А перевербованный агент, отправив нашу телеграмму, возьми да умри от разрыва сердца. А тут от службы Канариса приходит шифровка, просят уточнить детали. А каждый агент имеет свой радиопочерк, обмануть противника в этом смысле трудно, почти невозможно. Как быть? Послали ответ: «Передачу веду левой рукой, потому что во время бомбежки правая была ранена». Немедленный вопрос: «Как здоровье Игоря?» А это сигнал тревоги, агент нам все рассказал. Отвечаем успокоительно: «Игорь уехал из лазарета в Харьков к тете Люде». Но и это не устроило Канариса. Они послали шифровку другому своему агенту с требованием перейти линию фронта, встретившись предварительно с тем, который помер, удостовериться, что у того действительно ранена рука. Что делать? Как бы вы поступили?
– Я не знаю, – ответил Ухов.
– Подумайте. Не торопитесь. Кстати, агент, которого они вызывали к себе, тоже сидел у Федорова. Как бы вы поступили?
– Сообщил бы, что нет возможности перейти линию фронта.
– Не ответ для Канариса.
Карлов сказал:
– Если не ответ – значит, операция провалена.
– Тоже не ответ. Операция – мы ж уговорились – не имела права быть проваленной; провались тогда эта операция – не быть ныне Федорову моим начальником.
– Ну не мучьте, – сказал Карлов.
– Федоров провел неделю с агентом, которого вызывал Канарис. Русский, попал в плен, сломался, ушел к Власову, оттуда забрали в разведцентр абвера. Федоров с ним чуть не в одной комнате жил, рассматривал его, он убежден был, что и в противнике можно отыскать человека. А все это время чекисты искали – во взбаламученной эвакуацией стране – родных этого самого агента. И нашли его младшего брата. На фронте нашли. И привезли самолетом под Москву. И Федоров устроил братьям встречу, отпустив их в Москву. Они вернулись вечером следующего дня, а через неделю агент улетел к Канарису, вернулся потом, операция была выиграна. Разве это не тема? Отпустить врага? Разве не интересно для художника – описать ощущения Федорова до того дня, пока шифровка от Канариса не пошли снова к тому, кто был «ранен в руку»?
– Сюжет для фильма, – сказал Карлов.
– Что ж мне с моим сценаристом делать? – вздохнул Ухов. – Задушить? Он не сечет , понимаете?
– Пригласите автора диалогов, – посоветовал Константинов. – На Западе в кино работают умные люди; заметьте, как часто они приглашают писателя прописать диалоги, хорошего причем писателя...
– Хорошему писателю и платят хорошо, – сказал Ухов.
– И еще: хотя фактура у вашего шпиона достоверна, однако он не тянет, право же.
Ухов обернулся к монтажнице Маше:
– Покажите нам фото других актеров. По фактуре очень похож Аверкин, у нас он есть на пленке?
– Есть.
– Просто-напросто двойник, но плохо с пластикой, – пояснил Ухов.
Зажужжала камера, и Константинов даже зажмурился: актер, которого ему сейчас показывали, был действительно как две капли воды похож на того, который так топорно играл шпиона.
– Вы что, гримировали его? – спросил Константинов.
– Да. Риммочка у нас гений, – ответил Карлов, – она умеет добиваться абсолютного сходства.
– Невероятно, – сказал Константинов, чувствуя странное, необъяснимое волнение, – совершенно невероятно.
– Кино – синтез невероятного, – рассмеялся вдруг Карлов. – У меня недавно умер актер, играл главного героя, а у нас осталось три сцены с ним, представляете? Переснимать весь фильм? Невозможно, никто на это денег не даст. Тогда я нашел дублера и со спины, а кое-где в профиль доснял эти три сцены – никто, даже профессионалы, не заметил подставы.
Константинов рассмеялся, потом вдруг поднялся, надел пиджак, рассеянно полез за сигарой.
– Товарищи, извините, я должен уехать.
Вернувшись в КГБ, Константинов лифта дожидаться не стал, взмахнул к себе на пятый этаж, вызвал Гмырю и Проскурина.
– Нужен двойник, сегодня же нам нужен двойник, завтра он сядет за руль дубовской машины. Мы обязаны найти такого человека, и он должен будет каждое утро выезжать на его машине из дома, с набережной, подъезжать к институту, входить в вестибюль, выходить через черный ход, возвращаться к нам, потом, в шесть, брать машину, сажать в нее Ольгу и ехать домой к Дубову. Только так. Ольгу подключим, когда найдем двойника.
– Она не пойдет на это, – возразил Проскурин. – Она ж влюблена.
– Я попробую ее уговорить, – ответил Константинов. – Сначала надобно отыскать двойника. Мне почему-то кажется, что, задействовав двойника, мы выманим ЦРУ на связь. Видимо, они молчат оттого, что не видят Дубова, он же говорил, что за ним постоянно наблюдают...
– Двойника можно распознать, – заметил Гмыря. – Тогда провал будет окончательный, никого мы не выманим.
– Смотря как двойник будет работать, – сказал Константинов. – Мы найдем для него ракурсы, отрепетируем манеру поведения. Теперь вот что... Я проанализировал те места контрольных сигналов, которые ЦРУ давало Дубову. И получается, что они вызывали его на следующие маршруты: Садовое кольцо, Парк культуры, Ленинский проспект. Это один маршрут. Второй: через Дорогомиловский мост, по набережной, мимо Мосфильма, по Университетскому на Ленинский проспект. Так? Третий маршрут: Можайское шоссе, поворот на малую кольцевую, мимо Парка Победы, через Вернадского, Ленинский проспект.
– Верно, – пробасил Гмыря.
– Ольга мне сказала, что чаще всего они останавливались возле парка на Университетском проспекте; затем у колоннады Парка культуры Горького; сажал он ее в машину всегда в одном и том же месте, около института, предположительно, сигнал «Паркплатц». Приезжали в оба эти места всегда в одно и то же время: от шести тридцати до семи. Машины сотрудников ЦРУ проезжали именно там.
Гмыря и Проскурин напряженно следили за мыслью Константинова.
– Ольга вспоминает, что по вторникам они ездили к колоннаде, а по пятницам – парк на Университетском. Сегодня понедельник...
– А кого ж мы посадим за руль? – вздохнул Проскурин. – Нет ведь двойника, Константин Иванович, чего себя успокаивать-то?
Он посмотрел на сигару Константинова завороженно, рассчитывая, что можно будет закурить сразу же, как только генерал начнет пыхать голубым, сухим дымом.
– Да курите, – угадав Проскурина, сказал Константинов. – Вы злой без сигареты. Где, кстати, Гавриков?
Проскурин и Гмыря переглянулись.
– А что, – пробасил Гмыря, – действительно, похож. Только двигается слишком быстро, резок, а Дубов наигрывал солидность; начальникам нравится, когда подчиненный – солиден и выверен в словах и движении.
– Мне, между прочим, – заметил Проскурин, – тоже нравятся солидные подчиненные, но это совсем не значит, что все солидные – шпионы.
– Так же, как быстрота и резкость не есть главное определяющее качество таратора и балаболки, – ответил Гмыря. – Гавриков действительно похож, только он в больнице, товарищ генерал.
Константинов приехал в госпиталь, где умирал потомственный сталевар с «Серпа» Василий Феофанович Гавриков, отец старшего лейтенанта Дмитрия Гаврикова. Старик трудно шевелил натруженными, громадными руками, глаза открывал медленно, часто впадал в беспамятство, но, очнувшись, сразу же шептал:
– Димка, ты где?
– Я здесь, папа.
Старик брал руку сына своими ледяными пальцами и клал ее на грудь себе, и так замирал, и на лице его появлялась улыбка;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Когда Константинов сказал о приглашении нового консультанта, Ухов осел, начал рассуждать о ранимости художника, произнес речь во славу чекистов и, в конце концов, соображения Константинова принял.)
Первый ролик был видовым; актер шел по берегу реки, потом бежал; сиганул с берега – красиво, ласточкой, и Константинов вдруг явственно ощутил вкус воды, темной, теплой, мягкой.
– Хочу посмотреть, как он движется, – пояснил Ухов, – это очень важно – пластика актера.
«Попробуй теперь восстанови, как двигался Дубов, – машинально подумал Константинов. – Избегал камеры. Почему? Проинструктировали? Но ведь это не умно: человек, который постоянно опасается чего-то, – уже отклонение от нормы, и мы сразу же включим это отклонение в «сумму» признаков».
– А сейчас поглядите внимательно, мы взяли на главную положительную роль Броневого, предстоит драка с худсоветом, – шепнул Ухов.
– Отчего? – удивился Константинов.
– Стереотип мышления: боятся, что в нем проглянет Мюллер.
– Что за чушь?! Актер – лицедей, чем большим даром перевоплощения он наделен, тем выше его талант.
– Ах, если бы вы были членом художественного совета, – сказал режиссер Евгений Карлов, – нам бы тогда легче жилось.
Броневой был хорош, достоверен, но что-то мешало ему, ощущалась какая-то робкая скованность. Константинов понял: актеру не нравятся слова. Действительно, есть три измерения: сначала сценарий, потом режиссерская разработка, а уж третья ипостась кино – это когда появляется Его Величество Актер. Броневой говорил текст, который ему не нравился, словно бы какой-то незримый фильтр мешал ему; там, где в сценарии был восклицательный знак, он переходил на шепот, многозначительный вопрос задавал со смешком, пытался, словом, помочь сценаристу, но не очень-то получалось; первооснова кинематографа – диалог: коли есть хорошие реплики, несущие стержневую мысль, – выйдет лента; нет – ничто не поможет, никакие режиссерские приспособления.
В следующем ролике актер пробовался на роль шпиона. Константинову сразу же не понравилась его затравленность; он с первого же кадра играл страх и ненависть.
– Такого и ловить-то неинтересно, – заметил Константинов, – его за версту видно.
– Что ж, идти на героизацию врага? – удивился Ухов. – Мне это зарубят.
– Кто? – спросила Лида, положив свою руку на холодные пальцы мужа. – Кто будет рубить?
– Боюсь, что ваш муж – первым.
– Ерунда, – поморщился Константинов. – Если помните, я все время обращал ваше внимание на то, что в сценарии противник – прямолинеен и глуп. А он хитер и талантлив, именно талантлив.
– Можно сослаться на вас, когда я буду говорить с худсоветом?
– Зачем? Я сам готов все это сказать. Обидно не столько за зрителя – за талантливого актера обидно. Унизительно, когда человека заставляют говорить ложь, выдавая ее за правду.
Остальные сцены Константинов смотрел молча; он чувствовал, как его с двух сторон рассматривали: Ухов – напряженно, ожидающе и Лида – ласково, с грустью.
За мгновение перед тем, как включился свет, Лида убрала руку с его ладони и чуть отодвинулась.
Ухов закурил, потер руки и с плохо наигранной веселостью сказал:
– Ну, а теперь давайте начистоту.
– Вправду хотите начистоту? – спросил Константинов.
Карлов усмехнулся:
– Совсем – не надо, оставляйте шанс режиссеру, Константин Иванович.
– Мне не очень все это понравилось, – сказал Константинов. – Не сердитесь, пожалуйста.
– У вас есть любимое слово, Константин Иванович, – «мотивировка». Ваша мотивировка?
– Понимаете, как-то жидковато все это. Нет мысли. А работа чекиста – это в первую очередь мысль. А мысли противен штамп. Вот в чем штука. Мой шеф, генерал Федоров, во время войны возглавлял отдел, который выманивал немецких шпионов. Он мне рассказал поразительный эпизод: перевербованный агент отправил в абвер, Канарису, нашу телеграмму, просил прислать ему помощников, оружие, вторую радиостанцию. А дело-то было аналогично той истории, которую великолепно написал Богомолов в «Августе сорок четвертого». Так что, понимаете, поражение было невозможно просто-напросто, была необходима победа. А перевербованный агент, отправив нашу телеграмму, возьми да умри от разрыва сердца. А тут от службы Канариса приходит шифровка, просят уточнить детали. А каждый агент имеет свой радиопочерк, обмануть противника в этом смысле трудно, почти невозможно. Как быть? Послали ответ: «Передачу веду левой рукой, потому что во время бомбежки правая была ранена». Немедленный вопрос: «Как здоровье Игоря?» А это сигнал тревоги, агент нам все рассказал. Отвечаем успокоительно: «Игорь уехал из лазарета в Харьков к тете Люде». Но и это не устроило Канариса. Они послали шифровку другому своему агенту с требованием перейти линию фронта, встретившись предварительно с тем, который помер, удостовериться, что у того действительно ранена рука. Что делать? Как бы вы поступили?
– Я не знаю, – ответил Ухов.
– Подумайте. Не торопитесь. Кстати, агент, которого они вызывали к себе, тоже сидел у Федорова. Как бы вы поступили?
– Сообщил бы, что нет возможности перейти линию фронта.
– Не ответ для Канариса.
Карлов сказал:
– Если не ответ – значит, операция провалена.
– Тоже не ответ. Операция – мы ж уговорились – не имела права быть проваленной; провались тогда эта операция – не быть ныне Федорову моим начальником.
– Ну не мучьте, – сказал Карлов.
– Федоров провел неделю с агентом, которого вызывал Канарис. Русский, попал в плен, сломался, ушел к Власову, оттуда забрали в разведцентр абвера. Федоров с ним чуть не в одной комнате жил, рассматривал его, он убежден был, что и в противнике можно отыскать человека. А все это время чекисты искали – во взбаламученной эвакуацией стране – родных этого самого агента. И нашли его младшего брата. На фронте нашли. И привезли самолетом под Москву. И Федоров устроил братьям встречу, отпустив их в Москву. Они вернулись вечером следующего дня, а через неделю агент улетел к Канарису, вернулся потом, операция была выиграна. Разве это не тема? Отпустить врага? Разве не интересно для художника – описать ощущения Федорова до того дня, пока шифровка от Канариса не пошли снова к тому, кто был «ранен в руку»?
– Сюжет для фильма, – сказал Карлов.
– Что ж мне с моим сценаристом делать? – вздохнул Ухов. – Задушить? Он не сечет , понимаете?
– Пригласите автора диалогов, – посоветовал Константинов. – На Западе в кино работают умные люди; заметьте, как часто они приглашают писателя прописать диалоги, хорошего причем писателя...
– Хорошему писателю и платят хорошо, – сказал Ухов.
– И еще: хотя фактура у вашего шпиона достоверна, однако он не тянет, право же.
Ухов обернулся к монтажнице Маше:
– Покажите нам фото других актеров. По фактуре очень похож Аверкин, у нас он есть на пленке?
– Есть.
– Просто-напросто двойник, но плохо с пластикой, – пояснил Ухов.
Зажужжала камера, и Константинов даже зажмурился: актер, которого ему сейчас показывали, был действительно как две капли воды похож на того, который так топорно играл шпиона.
– Вы что, гримировали его? – спросил Константинов.
– Да. Риммочка у нас гений, – ответил Карлов, – она умеет добиваться абсолютного сходства.
– Невероятно, – сказал Константинов, чувствуя странное, необъяснимое волнение, – совершенно невероятно.
– Кино – синтез невероятного, – рассмеялся вдруг Карлов. – У меня недавно умер актер, играл главного героя, а у нас осталось три сцены с ним, представляете? Переснимать весь фильм? Невозможно, никто на это денег не даст. Тогда я нашел дублера и со спины, а кое-где в профиль доснял эти три сцены – никто, даже профессионалы, не заметил подставы.
Константинов рассмеялся, потом вдруг поднялся, надел пиджак, рассеянно полез за сигарой.
– Товарищи, извините, я должен уехать.
Вернувшись в КГБ, Константинов лифта дожидаться не стал, взмахнул к себе на пятый этаж, вызвал Гмырю и Проскурина.
– Нужен двойник, сегодня же нам нужен двойник, завтра он сядет за руль дубовской машины. Мы обязаны найти такого человека, и он должен будет каждое утро выезжать на его машине из дома, с набережной, подъезжать к институту, входить в вестибюль, выходить через черный ход, возвращаться к нам, потом, в шесть, брать машину, сажать в нее Ольгу и ехать домой к Дубову. Только так. Ольгу подключим, когда найдем двойника.
– Она не пойдет на это, – возразил Проскурин. – Она ж влюблена.
– Я попробую ее уговорить, – ответил Константинов. – Сначала надобно отыскать двойника. Мне почему-то кажется, что, задействовав двойника, мы выманим ЦРУ на связь. Видимо, они молчат оттого, что не видят Дубова, он же говорил, что за ним постоянно наблюдают...
– Двойника можно распознать, – заметил Гмыря. – Тогда провал будет окончательный, никого мы не выманим.
– Смотря как двойник будет работать, – сказал Константинов. – Мы найдем для него ракурсы, отрепетируем манеру поведения. Теперь вот что... Я проанализировал те места контрольных сигналов, которые ЦРУ давало Дубову. И получается, что они вызывали его на следующие маршруты: Садовое кольцо, Парк культуры, Ленинский проспект. Это один маршрут. Второй: через Дорогомиловский мост, по набережной, мимо Мосфильма, по Университетскому на Ленинский проспект. Так? Третий маршрут: Можайское шоссе, поворот на малую кольцевую, мимо Парка Победы, через Вернадского, Ленинский проспект.
– Верно, – пробасил Гмыря.
– Ольга мне сказала, что чаще всего они останавливались возле парка на Университетском проспекте; затем у колоннады Парка культуры Горького; сажал он ее в машину всегда в одном и том же месте, около института, предположительно, сигнал «Паркплатц». Приезжали в оба эти места всегда в одно и то же время: от шести тридцати до семи. Машины сотрудников ЦРУ проезжали именно там.
Гмыря и Проскурин напряженно следили за мыслью Константинова.
– Ольга вспоминает, что по вторникам они ездили к колоннаде, а по пятницам – парк на Университетском. Сегодня понедельник...
– А кого ж мы посадим за руль? – вздохнул Проскурин. – Нет ведь двойника, Константин Иванович, чего себя успокаивать-то?
Он посмотрел на сигару Константинова завороженно, рассчитывая, что можно будет закурить сразу же, как только генерал начнет пыхать голубым, сухим дымом.
– Да курите, – угадав Проскурина, сказал Константинов. – Вы злой без сигареты. Где, кстати, Гавриков?
Проскурин и Гмыря переглянулись.
– А что, – пробасил Гмыря, – действительно, похож. Только двигается слишком быстро, резок, а Дубов наигрывал солидность; начальникам нравится, когда подчиненный – солиден и выверен в словах и движении.
– Мне, между прочим, – заметил Проскурин, – тоже нравятся солидные подчиненные, но это совсем не значит, что все солидные – шпионы.
– Так же, как быстрота и резкость не есть главное определяющее качество таратора и балаболки, – ответил Гмыря. – Гавриков действительно похож, только он в больнице, товарищ генерал.
Константинов приехал в госпиталь, где умирал потомственный сталевар с «Серпа» Василий Феофанович Гавриков, отец старшего лейтенанта Дмитрия Гаврикова. Старик трудно шевелил натруженными, громадными руками, глаза открывал медленно, часто впадал в беспамятство, но, очнувшись, сразу же шептал:
– Димка, ты где?
– Я здесь, папа.
Старик брал руку сына своими ледяными пальцами и клал ее на грудь себе, и так замирал, и на лице его появлялась улыбка;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48