– Многое. Все-таки большинство американцев ненавидит нацизм. Если вы докажете, что Глэбб скрывал Шанца, вы привлечете к вашему делу внимание совершенно по-иному. Я готов передать вам материалы на Шанца. А вы расскажите, отчего подписали безоговорочную капитуляцию.
– Вы хотите об этом писать?
– Зависит от вас.
– Я не хочу, чтобы вы писали об этом.
– Боитесь потерять работу?
– Жизнь. Работа – полбеды, я уже одолел профессию судомойки, когда пытался свалить Глэбба. Меня просто-напросто пристрелят...
– Хорошо. Если я стану писать, изменив фамилии? Место действия?
– Это будет стоить пятьдесят тысяч долларов, мистер Степанов.
– Я получаю здесь двенадцать долларов в день, мистер Ги. Если учесть, что я тут просижу не меньше месяца, могу отдать вам половину.
– Хороший бизнес. – Лицо Ги, напряженное все это время, чуть расслабилось. – Понимаете, коллега, я продал все свои материалы по Глэббу. Все – до единой строчки. За десять тысяч. Когда они прислали мне письмо и сказали, что матери не жить и сестру украдут, я понял, что они сделают это. Они бы это сделали, понимаете? Как поступить? Вывозить к вам маму с сестрой? Нет денег, билеты дороги. Да и потом, я люблю Америку и совсем не люблю ваш строй.
– Так же, как я – ваш.
– Я знаю. Вас читают мои коллеги.
– А вы?
– Нет. Я вообще ничего не читаю, мистер Степанов. Я не верю ни единому напечатанному слову. Я знаю, как это делается. Я пишу то, чего от меня хотят, я отслуживаю, мистер Степанов. Меня купила «Стар», купила по просьбе того же Глэбба – в этом я убежден...
– Нет. Он мал для этого, мистер Ги. По просьбе его боссов.
Ги покачал головой, усмехнулся:
– Как вы думаете, какой процент от прибыли Глэбб переводил на счета своих боссов после операции с героином? Не более трех процентов – там люди осторожные, они знают, сколько можно брать. Ведь лучше брать долго и понемногу, чем один раз и на этом сгореть.
– Смотря каким будет этот «один раз»?
– Такса проста: с каждой реализованной операции пять процентов шло Глэббу – за прикрытие. Из этих пяти процентов три он раздавал боссам.
– Тогда отчего он сидит в Луисбурге, на вторых ролях, играет в торговца, а не пошлет все к черту и не загорает на Майами?
– Потому что все деньги он сдуру вбухал в Нагонию, мистер Степанов. Процентов десять акций всех здешних отелей принадлежали ему. Но он не успел загрести свои миллионы – здесь все перевернулось. И он должен вернуть свои деньги, разве не понятно?
– У вас есть факты?
– Факты есть в Лиссабоне и Париже. И в Берне они есть – там печатаются великолепные справочники для людей, которые должны вложить деньги. Глэбб не мог их держать на счету, в нашей стране фискальная система министерства финансов работает куда как лучше ФБР...
– Неужели он не понимает, что это нереально – вернуть Нагонию?
– Я считаю это вполне реальным.
– Не получится.
Ги покачал головой:
– Получится.
– Вы убеждены, что все его героиновые вложения погорели в Нагонии?
– Все, – ответил Дональд Ги, и в глазах его что-то зажглось, но сразу же погасло, он затравленно обернулся, стремительно оглядел всех, сидевших в вестибюле, и снова полез за своей мятой пачкой сигарет.
– Вы ведь очень не хотите, чтобы он вернул себе деньги, Дональд? – тихо спросил Степанов. – Вы очень не хотите, чтобы он начал здесь дело ? То дело, которое позволит ему положить в карман свои миллионы и вернуться в Штаты победителем?
– Я очень этого не хочу, но я еще больше не хочу того, чтобы он перестрелял мою семью.
– Ну для этого есть исполнители...
– Нет. Глэбб умеет все делать сам.
– Боится свидетелей?
Ги снова пожал плечами:
– Почему? Не боится. Он и их уберет, когда надо. Просто ему нравится эта работа. Понимаете? Он настоящий «зеленый берет», его идеал – сила, то, что вы сказали про Шанца, смыкается с моим представлением об этом человеке. Я не удивлюсь, если он дома держит портрет Гитлера; теперь – во всяком случае – не удивлюсь.
– Можете назвать тех людей, с которыми вы говорили о Глэббе?
– Я же сказал – я продал все документы, все до единого. Я хочу жить. Вот так. Понятно?
– Понятно. Теперь выслушайте мое предложение. Я через несколько месяцев буду в Штатах. Вы даете два имени – больше не надо для начала. Вы даете мне имена людей, которые не любят нацистов. Я поведу мое расследование – мне там полагается гонорар за книгу, я его обращу на мой поиск – вне связи с вашим делом.
– Вам не платят за границей гонораров, у нас писали, что вас обирают.
– Вы же не верите газетам, – рассмеялся Степанов. – Хотя на этот раз писали более или менее верно.
– Смело говорите с правым журналистом, мистер Степанов.
– Я говорю с журналистом, который служит в правой газете, мистер Ги... А это не одно и то же.
– Объясните, отчего вы, лично вы, так ненавидите нацизм? Ну понимаю, вы потеряли десять миллионов...
– Двадцать.
– Да?
– Да. А лично я... Что ж... Когда семерых твоих братьев и сестер – а им еще десяти не было – шанцы щелкают из мелкашек... А теперь эти же шанцы в Гонконге распространяют красочные издания о демократии и справедливости...
– Я – трезвенник, мистер Степанов, но если вы прижмете Глэбба доказательно, ей-богу, я выпью рюмку «мадейры» за вашу удачу. Попробуйте поговорить с его первой женой: иногда она живет дома, но это бывает не часто, она все больше лежит в клинике для психов, хотя, говорят, совершенно здорова. Ей не поверят, конечно, но она даст вам факты. Ее зовут Эмма Шанц, ее отец – тот самый Вильгельм, о котором вы мне так много и столь патетично рассказывали. Только запомните: Эмма родилась в мае сорок пятого – это очень важно для понимания того, что она любит, а что ненавидит.
СЛАВИН
– Люди стали добрее, – убежденно повторил Славин, накидывая пиджак на спинку стула. – Вы подумайте только, самая популярная песня у нас стала о добром крокодиле Гене, а раньше детей крокодилом пугали.
– Пойдите-ка выкупайтесь в нашей реке, там множество добрых Ген обитает, – ответил Зотов. – Не доброта это, а приближение знания к массовой аудитории. Я имею в виду телепередачу «В мире животных». Они же такие добрые на экране, эти самые крокодилы, так их жаль, бедняжек... Люди стали сентиментальнее, с этим я могу согласиться, но что касаемо доброты, позвольте мне остаться при своем мнении. Человечество плошает, Виталий Всеволодович... Вы в долг деньги даете?
– Даю.
– И вам всегда возвращают?
– Хм... Кое-кто.
– Кое-кто. А вы можете представить себе, чтобы в прошлом веке человек не отдал долг? Если особливо напомнить на людях, выйдет в соседнюю комнату и пах – пуля в сердце. А сейчас напомните-ка? Скажут: «Сквалыга чертова, подождет, ничего страшного». Или вспомните наши собрания, где моральный облик разбирают. Слава богу, стало полегче, а ведь что раньше вытворяли? Грязное белье наружу, аутодафе сплошное. Нет, нет, человечество изнывает от злости, Виталий Всеволодович, оно забыло горе, оно живет как в коммунальной кухне, только что соседям в чайники не писает...
– Домой хочется?
– Домой ? – Зотов пожал плечами. – Хотелось бы, коли имел.
– Мне тут уж рассказали...
– Вот-вот... А вы говорите – добреем. Истина лежит где-то рядом с апостолом Павлом. Помните: «Иудеи знамения просят, эллины – мудрости». Верно. Одни хотят чуда, другие – знания, одни уповают на удачу, другие – на умелость, но никто не хочет сделать доброту религией, Толстого затюкали, а он ведь ближе всех был к истине...
– Выпить хотите?
– С удовольствием.
– Только водка кончилась.
– А я ее терпеть не могу. Виски обожаю.
– Глэбб, между прочим, ненавидит виски, любит водку.
– Врет. Он водку терпеть не может, вы последите, как он ее пьет.
– А он вообще, по-моему, не пьет. Он норовит все время быть трезвым.
«Послушай, послушай, Глэбб, – подумал Славин. Он теперь был уверен, что каждый шорох в его номере записывается. – Слушай, что я говорю, мне бы очень хотелось посмотреть на тебя, когда ты напьешься».
– Закусить нечем? – спросил Зотов.
– Только сода. Да еще печенье какое-то осталось. Хотите?
– Хочу. Я голоден.
– Пойдем перекусим?
– Едем лучше ко мне, а? Колбасу тетка прислала, прекрасную сухую колбасу и сулгуни. Любите сулгуни?
– Еще бы. Ладно. Спасибо. С удовольствием. Только дождемся звонка, мне обещал позвонить приятель, тащит к Пилар, а мне что-то не хочется...
– Интересная баба. Скальпель. Совершенно мужской склад ума при нежном шарме. Рассудочна до поразительного.
– Я, между прочим, к понятию рассудочность отношусь хорошо. Мы обязаны рассудку нашим знанием. Именно рассудок приводит к единству все разнообразие наших мнений. Мнение – оно и есть мнение, даже несколько мнений в понятие не соединишь. А понятие – как лестница в познание – складывает из мнений рассудок, пользуя при этом воображение, сознание и память. У Пилар прекрасная память, вам не кажется, Андрей Андреевич? И ощущений она в жизни имела немало, а?
– Вы ее на полочки не разложите. Не считайте, что логика позволяет понять человека. Человек – по природе своей – нелогичен.
– Это вы по поводу жены? – тихо спросил Славин.
Зотов выпил виски, понюхал печенье, отломил кусок, лениво сжевал, отметил задумчиво:
– Нет. Как раз здесь все логично. Разница в возрасте, разница в темпераменте, разница в привязанностях, ну и, наконец, мой идиотизм.
– Стоит ли сыпать пепел на голову?
– Не стоит. Но пепел и констатация факта – вещи разные. Коли вы заговорили об этом, значит, нашептали вам уже со всех сторон, и все – против Ольги, а это нечестно. Она умней меня, она талантлива, она по призванию творец, то есть мыслитель. Она красива, наконец. А я хотел из нее выстругать некоторое подобие самого себя. И все погубил. И не стоит оправдываться тем, что я боялся за нее, с ума сходил: как она? кто с ней? не обидят ли? что подумают? Либо принимаешь индивидуальность, которая рядом с тобою, – целиком принимаешь, и тогда происходит чудо растворения, либо – нет. Третьего не дано, нечего жить иллюзиями.
– Вы просили, чтобы вас отозвали?
– Наоборот. Я записан на кооператив, надо ждать еще год. А библиотека у нас общая, и ни она, ни я без нее жить не можем – не то что работать. Куда мне с собой тащить альбомы по живописи Африки? Полтонны веса. А видеть мне Ольгу больно, и она знает это. Да и ей не сладко, мне кажется...
– Она еще не вышла замуж?
– И не выйдет.
– Почему?
– А вот это не наше с вами дело.
– Простите.
– Ничего. Мне кажется, вы спросили не из желания подсмотреть в скважину... Я раньше обрывал такие разговоры, а сейчас смысла нет... Я вроде ТАССа – стараюсь опровергнуть клевету в ее адрес. – Он как-то неловко усмехнулся и подставил рюмку: – Налейте-ка еще, а? Хорошо быть алкоголиком – никаких тебе забот, знай похмеляйся...
– Отчего так не любите пьющих?
– Отец спился. Огромного дара человек, но не реализовал себя. Какой-то, знаете ли, помимо всего прочего, грек был...
– То есть? – не понял Славин. – Почему грек?
– Ну вроде грека, точнее говоря: не верил мудрости, рожденной близкими. Греки ведь только иностранному верили... Даже Пифагора своего не ценили: «Да, гений, конечно, но стал таким, оттого что учителя приехали иностранные»... Отец мой философ был. А философ лишь тот, кто природу изучает, все остальное – от лукавого. Ну и доизучался – запил. Ей-богу, приближение к знанию – опасно, ух как опасно. Помните, как Пифагора спросили, чем он занимается?
– Помню: «Я ничем не занимаюсь, я – философ».
– Вот и мой отец... Сначала наслаждался зрелищем мира, а потом, видать, разочаровался, да и силенки не хватило; в себя – то есть в окружающих – веры не было, и загудел, царствие ему небесное. Что ж приятель-то не звонит, а?
– Дадим еще пять минут форы, ладно? Он славный парень.
– Все они славные парни, – усмехнулся Зотов. – Только откуда славный парень Глэбб знает о наших поставках Нагонии?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48