Один я об этом здесь знаю – никто больше...
Славин стремительно наступил на ногу Зотову, но тот брезгливо махнул рукой:
– Не пишут вас, кому вы нужны? Были бы послом, тогда другое дело, всадили бы аппаратуру...
...Выслушав последние слова Зотова, Джон Глэбб резко поднялся со стула, начал мерить кабинет быстрыми, по-солдатски ровными шагами, потом включил запись еще раз, переписал ее для отчета ЦРУ на сверхчувствительную пленку, сунул черновую ленту в карман и пошел к Роберту Лоренсу.
– Дело сделано, босс, – сказал он. – Теперь я спокоен за «Факел».
– Поздравляю. В подробности будете посвящать или моя голова вам не очень-то нужна в этом деле?
– Благодаря моим подробностям , – не скрыв обиды, ответил Глэбб, – вы получите поздравления от адмирала и боевой орден, а я – право на двухнедельный отдых, всего лишь.
– Во время которого вы завербуете еще одного «Умного», и я потом получу еще один орден, а вы – снова хороший отдых, – рассмеялся Лоренс.
– Больше таких «Умных», какого имеем мы, не будет, босс, это уж поверьте мне. Не было и не будет. Пока он работает, мы с вами – на коне, мы можем все, мы в фокусе внимания, наши имена знакомы президенту, мы гарантированы от любых нападок со стороны своих же. «Умный» – это наша с вами жизнь, это – надежда Лэнгли. Думаю, он зря паникует, никто не может его расшифровать; он просто-напросто устал, центр даст ему отдохнуть, когда закончим с Грисо... Так вот, по моим подробностям , Зотов подошел к «Умному», но подошел «втемную». У него однолинейное мышление, он из породы апостолов. Он сказал Славину про поставки, о которых нам сообщил «Умный». Значит, Москва часа через три будет знать об этом. Они начнут искать утечку информации. И мы организуем такого рода утечку. Здесь. Это и будет та игра , которую обещали «Умному».
– Что это нам даст? Сколько будет стоить?
– Стоить это будет ерунду, пару коктейлей, всего лишь. Каким образом? Это – мое дело, ведите политический курс, тактику ближнего боя оставьте мне. Что нам это даст? Это даст нам победу. Во-первых, русские получат доказательства, что Зотов – наш агент. Во-вторых, они получат эту информацию таким образом, что мы сможем обвинить мистера Славина в шпионаже, так что приготовьтесь к тому, что вас будут грабить – бандиты возьмут из вашего сейфа имена наших «друзей», среди них, ясное дело, окажется Зотов. В-третьих, обвинение в шпионаже и гангстеризме понудит Луисбург выслать из страны большинство русских, работающих здесь, – поставки в Нагонию, таким образом, сократятся наполовину; другую половину уничтожат группы террора. В-четвертых, после начала этой компании, особенно когда Стау арестует Славина, здесь не останется наблюдателей, а если и останутся, то станут соблюдать особую осторожность: перед началом «Факела» такого рода акция весьма и весьма-полезна, меньше шума.
– Хотите выпить, Джон?
– Я напьюсь, когда мне позвонят из Нагонии и скажут, что высылают вертолет для визита во дворец Огано.
– Постучите по дереву.
– Я этим только и занимаюсь – с ночи и до утра, босс.
– Когда вы перестанете совать в нос «босса»? Сколько раз я просил звать меня по имени?
– Я мазохист, босс, мне доставляет наслаждение самоуничижение.
– Как думаете подвинуть им информацию на Зотова?
Глэбб забросил руки за голову, потянулся, рассмеялся чему-то:
– Я надеюсь на случай, босс. И потом – я очень злопамятен, никому не прощаю обид. Никому.
Лоренс внимательно посмотрел на Глэбба из-под мохнатых седых бровей и сказал задумчиво:
– Злопамятство – плохая черта, Джон, особенно в нашей профессии. Разведчик обязан трепетно любить своего противника, лишь тогда он задушит его.
ПОИСК-VI
Режиссер Голливуда Юджин Кузанни познакомился со Степановым три года назад во время фестиваля в Сан-Себастьяне. Он привез туда свою документальную ленту о Южном Вьетнаме; Степанов, только что вернувшийся от партизан Лаоса и Вьетнама, был членом жюри.
Картина Юджина ему понравилась: американец снимал точно и спокойно, без фокусов . Главная его ставка – монтаж. Он в чем-то шел по пути двух разных мастеров: Якобетти, его «Собачьей жизни», и Романа Кармена. Он соединял несовместимости: роды под бомбами «фантомов» и занятие в школе рок-танца; расстрел вьетнамского юноши и лекцию о дырах в космосе, которую читал завороженно слушавшим студентам косматый профессор с детскими глазами, излучавшими доброту; концерт партизанской самодеятельности и наркоманов Бэркли.
Как-то в баре «Иберия» – там собиралась вся киношная публика и зеваки, приходившие глазеть на знаменитостей, – Степанова познакомили с Кузанни.
– Не то обидно, что меня прокатят, – сказал Юджин, – в этом я не сомневаюсь; обидно то, что высшую награду дадут Эусебио, а он фашист, сволочь, он языком лижет простату их генералиссимусу.
– Вы имеете в виду фильм о Сантьяго де Компастелла? – спросил Степанов.
– Да. Хороший фильм, но обидно, что сделал его мерзавец, который раньше восславлял «Голубую дивизию».
– Не так уж фильм хорош для первой премии.
Юджин рассмеялся:
– Это личная точка зрения? Или мнение члена жюри?
– Тэйк ит изи, – хмыкнул Степанов.
...Назавтра, встретившись в кулуарах с коллегами, Степанов убедился, что Юджин был прав: дирекция фестиваля обрабатывала членов жюри – называли Эусебио как будущего лауреата; в газетах каждый день появлялись интервью с ним; наемные критики писали восторженные эссе.
Но Испания – страна особая; Степанов как-то пошутил в Тбилиси: «Ребята, вы, действительно, братья с басками, да и вообще с испанцами; и у них и у вас все решает хорошо произнесенный тост в большом застолье».
Степанов собрал знакомых газетчиков.
– Друзья, – сказал он, – я хлопочу не о русском, а об американце. Он, этот американец, беден, он сделал первую картину, он не член компартии, он просто честный парень. Я хочу, чтобы вы посмотрели его ленту и написали о ней правду.
Потом он встретился с директором фестиваля – вечером, в своем номере (испанцы прежде всего ценят престиж; если ты член жюри, тебе надо снять не номер, а апартамент, и холодильник надо забить не банками с пивом, а настоящим виски, джином и бутылками «росадо» из Наварры – это нравится иностранцам, потому что восславил Хемингуэй. Создав такого рода престижность, испанцы сами же попадают под ее магию – смешно, но это так). Выпив по глотку вина – испанцы самая непьющая нация в мире, – Степанов сказал:
– Дорогой друг, мой разговор будет носить сугубо доверительный характер...
– Я знаю, – ответил директор фестиваля. – Вы ставите на Кузанни; у меня есть свои люди в газетах, их информация доходит до меня незамедлительно. Вы не выиграете, сеньор Степаноф, Сан-Себастьян хочет быть святее папы Римского. Неловко, конечно, сравнивать Вашингтон с Ватиканом, но тем не менее. Наши люди не рискнут дать премию фильму хоть и американскому, но выступающему с антиамериканских позиций.
– Вы не правы, – сказал тогда Степанов. – Кузанни выступает с истинно американских позиций. Поверьте мне, через год-полтора ему дадут национальную премию Америки.
– В Америке нет национальных премий для хроникального кино, а Оскар они дают только художественным фильмам... И потом – я совершенно не убежден, что через год-два война во Вьетнаме кончится.
– Она кончится раньше, поверьте моему слову, я просидел у них полгода, я знаю, что говорю.
– Я хотел бы вам поверить, я ценю ваше мнение, мне бы хотелось всегда – и чем дальше, тем больше – дружить с вами, я имею в виду вас как представителя страны, не только как сеньора Степаноф, но не ставьте меня в трудное положение. Я не смогу вас поддержать, слишком много людей включено в работу: Эусебио получит золотую медаль, это вопрос решенный.
– Мне будет трудно готовить общественное мнение в Москве, – тихо сказал Степанов, закуривая, – во время нашего фестиваля, когда вы привезете туда свои картины. Когда испанец получит премию в Сан-Себастьяне – это одно дело, но когда его отметит Москва – совсем другое.
– Москва ничего не даст Эусебио, потому что он снимал картину о ветеранах «Голубой дивизии».
– Берланга участвовал в войне, он был солдатом «Голубой дивизии», а мы вознесли его «Палача».
Директор фестиваля вздохнул:
– Сеньор Степаноф, одно дело – участвовать в войне, другое дело – возносить ее средствами искусства. Хорошо, если я привезу три ленты молодых документалистов, вы гарантируете мне одну золотую и одну бронзовую медали?
Степанов отрицательно покачал головой:
– При всех наших недостатках я странностях, призы на фестивале мы все-таки даем , а не гарантируем...
Директор придвинулся к Степанову, поманил его к себе, шепнул на ухо:
– Я вам не верю...
Он поднялся, походил по апартаменту, снятому дирекцией для Степанова, заглянув в ванну, поинтересовался, сколько стоит номер, сам же себе ответил, что не менее пятидесяти долларов, потом вернулся на место и сказал:
– Я гарантирую вашему американцу поощрительную премию прессы...
– Мало.
– Вы с ума сошли! Мне это будет стоить крови! Думаете, легко уговорить бюрократов из министерства информации и туризма?! Я же должен буду найти ходы , а это не так-то просто!
– Поскольку Юджину следовало бы дать золото, но вы боитесь реакции Вашингтона, дайте ему серебро – это понятно хотя бы, – все поймут, отчего вы не поступили по справедливости. А если вы дадите ему поощрительную премию прессы, потом, не в Испании, конечно, поднимется шум: задавленная франкистской цензу...
– Тшш! – директор снова вскочил с кресла. – Сеньор Степаноф! Зачем же так... Генералиссимо – отец всех испанцев, и у нас нет никакого произвола цензуры.
– Понятно, понятно, – согласился Степанов, – я же говорю что станут писать газетчики за границей, и не у меня на Родине – те же французы начнут первыми, они симпатизируют вьетнамцам, потому что вовремя ушли оттуда...
...Словом, Юджину дали бронзовую награду, и это открыло ему путь в большое кино: американцы – так же престижны, как и испанцы, но для них самое главное – это признание за границей; как всякая великая нация, они плохо видят пророков в своем отечестве.
И с тех пор каждый раз, когда Степанов прилетал в Штаты, Юджин, если он был дома, в Сан-Франциско, бросал дела и мчался в Вашингтон – помогал Степанову пробивать визу (тому не очень-то разрешали посещать восточное побережье и юг), часто путешествовал с ним вместе, отдавал свою машину и ключи от холостяцкой квартиры в Гринвидж Вилледж.
Два раза Юджин посетил Россию; каждый знал позицию другого – Степанов был коммунистом, Юджин симпатизировал республиканцам; какие-то вещи они исключили из сферы споров, нет смысла, не переубедишь. Но они твердо верили, что друг на друга можно положиться абсолютно, особенно если дело касалось того, чтобы помочь сближению двух народов.
Вот именно ему, Юджину Кузанни, и послал телеграмму из Нагонии Дмитрий Степанов.
– Миссис Глэбб, доктор позволил мне поговорить с вами полчаса.
– О? Какой прогресс! Значит, я уже совершенно нормальна, теперь все в порядке, скоро меня вообще выпустят домой...
Женщина рассмеялась странным, горловым смехом, словно курица-несушка.
– Миссис Глэбб, я хотел бы поговорить с вами о Джоне...
– Он же и посадил меня сюда для того, чтобы я не наболтала лишнего лягавым из ФБР. Как вы проникли? Он ведь платит большие деньги врачам, чтобы те говорили всем, какой я псих, и не позволяли фэбээровцам меня трогать... – Женщина склонилась к Юджину. – Умоляю, хоть одну затяжку, а? Самую крохотную...
– Вы курите героин?
– Тише... Все, что угодно. Я во сне вижу эту затяжку... Сухую, длинную, обжигающую... Спасите меня, а?
– У меня нет... С собою нет, миссис Глэбб... Пока что нет... Понимаете? Пока что... Если вы расскажете мне то, что я хочу узнать, я, пожалуй, выручу вас.
– Обманете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Славин стремительно наступил на ногу Зотову, но тот брезгливо махнул рукой:
– Не пишут вас, кому вы нужны? Были бы послом, тогда другое дело, всадили бы аппаратуру...
...Выслушав последние слова Зотова, Джон Глэбб резко поднялся со стула, начал мерить кабинет быстрыми, по-солдатски ровными шагами, потом включил запись еще раз, переписал ее для отчета ЦРУ на сверхчувствительную пленку, сунул черновую ленту в карман и пошел к Роберту Лоренсу.
– Дело сделано, босс, – сказал он. – Теперь я спокоен за «Факел».
– Поздравляю. В подробности будете посвящать или моя голова вам не очень-то нужна в этом деле?
– Благодаря моим подробностям , – не скрыв обиды, ответил Глэбб, – вы получите поздравления от адмирала и боевой орден, а я – право на двухнедельный отдых, всего лишь.
– Во время которого вы завербуете еще одного «Умного», и я потом получу еще один орден, а вы – снова хороший отдых, – рассмеялся Лоренс.
– Больше таких «Умных», какого имеем мы, не будет, босс, это уж поверьте мне. Не было и не будет. Пока он работает, мы с вами – на коне, мы можем все, мы в фокусе внимания, наши имена знакомы президенту, мы гарантированы от любых нападок со стороны своих же. «Умный» – это наша с вами жизнь, это – надежда Лэнгли. Думаю, он зря паникует, никто не может его расшифровать; он просто-напросто устал, центр даст ему отдохнуть, когда закончим с Грисо... Так вот, по моим подробностям , Зотов подошел к «Умному», но подошел «втемную». У него однолинейное мышление, он из породы апостолов. Он сказал Славину про поставки, о которых нам сообщил «Умный». Значит, Москва часа через три будет знать об этом. Они начнут искать утечку информации. И мы организуем такого рода утечку. Здесь. Это и будет та игра , которую обещали «Умному».
– Что это нам даст? Сколько будет стоить?
– Стоить это будет ерунду, пару коктейлей, всего лишь. Каким образом? Это – мое дело, ведите политический курс, тактику ближнего боя оставьте мне. Что нам это даст? Это даст нам победу. Во-первых, русские получат доказательства, что Зотов – наш агент. Во-вторых, они получат эту информацию таким образом, что мы сможем обвинить мистера Славина в шпионаже, так что приготовьтесь к тому, что вас будут грабить – бандиты возьмут из вашего сейфа имена наших «друзей», среди них, ясное дело, окажется Зотов. В-третьих, обвинение в шпионаже и гангстеризме понудит Луисбург выслать из страны большинство русских, работающих здесь, – поставки в Нагонию, таким образом, сократятся наполовину; другую половину уничтожат группы террора. В-четвертых, после начала этой компании, особенно когда Стау арестует Славина, здесь не останется наблюдателей, а если и останутся, то станут соблюдать особую осторожность: перед началом «Факела» такого рода акция весьма и весьма-полезна, меньше шума.
– Хотите выпить, Джон?
– Я напьюсь, когда мне позвонят из Нагонии и скажут, что высылают вертолет для визита во дворец Огано.
– Постучите по дереву.
– Я этим только и занимаюсь – с ночи и до утра, босс.
– Когда вы перестанете совать в нос «босса»? Сколько раз я просил звать меня по имени?
– Я мазохист, босс, мне доставляет наслаждение самоуничижение.
– Как думаете подвинуть им информацию на Зотова?
Глэбб забросил руки за голову, потянулся, рассмеялся чему-то:
– Я надеюсь на случай, босс. И потом – я очень злопамятен, никому не прощаю обид. Никому.
Лоренс внимательно посмотрел на Глэбба из-под мохнатых седых бровей и сказал задумчиво:
– Злопамятство – плохая черта, Джон, особенно в нашей профессии. Разведчик обязан трепетно любить своего противника, лишь тогда он задушит его.
ПОИСК-VI
Режиссер Голливуда Юджин Кузанни познакомился со Степановым три года назад во время фестиваля в Сан-Себастьяне. Он привез туда свою документальную ленту о Южном Вьетнаме; Степанов, только что вернувшийся от партизан Лаоса и Вьетнама, был членом жюри.
Картина Юджина ему понравилась: американец снимал точно и спокойно, без фокусов . Главная его ставка – монтаж. Он в чем-то шел по пути двух разных мастеров: Якобетти, его «Собачьей жизни», и Романа Кармена. Он соединял несовместимости: роды под бомбами «фантомов» и занятие в школе рок-танца; расстрел вьетнамского юноши и лекцию о дырах в космосе, которую читал завороженно слушавшим студентам косматый профессор с детскими глазами, излучавшими доброту; концерт партизанской самодеятельности и наркоманов Бэркли.
Как-то в баре «Иберия» – там собиралась вся киношная публика и зеваки, приходившие глазеть на знаменитостей, – Степанова познакомили с Кузанни.
– Не то обидно, что меня прокатят, – сказал Юджин, – в этом я не сомневаюсь; обидно то, что высшую награду дадут Эусебио, а он фашист, сволочь, он языком лижет простату их генералиссимусу.
– Вы имеете в виду фильм о Сантьяго де Компастелла? – спросил Степанов.
– Да. Хороший фильм, но обидно, что сделал его мерзавец, который раньше восславлял «Голубую дивизию».
– Не так уж фильм хорош для первой премии.
Юджин рассмеялся:
– Это личная точка зрения? Или мнение члена жюри?
– Тэйк ит изи, – хмыкнул Степанов.
...Назавтра, встретившись в кулуарах с коллегами, Степанов убедился, что Юджин был прав: дирекция фестиваля обрабатывала членов жюри – называли Эусебио как будущего лауреата; в газетах каждый день появлялись интервью с ним; наемные критики писали восторженные эссе.
Но Испания – страна особая; Степанов как-то пошутил в Тбилиси: «Ребята, вы, действительно, братья с басками, да и вообще с испанцами; и у них и у вас все решает хорошо произнесенный тост в большом застолье».
Степанов собрал знакомых газетчиков.
– Друзья, – сказал он, – я хлопочу не о русском, а об американце. Он, этот американец, беден, он сделал первую картину, он не член компартии, он просто честный парень. Я хочу, чтобы вы посмотрели его ленту и написали о ней правду.
Потом он встретился с директором фестиваля – вечером, в своем номере (испанцы прежде всего ценят престиж; если ты член жюри, тебе надо снять не номер, а апартамент, и холодильник надо забить не банками с пивом, а настоящим виски, джином и бутылками «росадо» из Наварры – это нравится иностранцам, потому что восславил Хемингуэй. Создав такого рода престижность, испанцы сами же попадают под ее магию – смешно, но это так). Выпив по глотку вина – испанцы самая непьющая нация в мире, – Степанов сказал:
– Дорогой друг, мой разговор будет носить сугубо доверительный характер...
– Я знаю, – ответил директор фестиваля. – Вы ставите на Кузанни; у меня есть свои люди в газетах, их информация доходит до меня незамедлительно. Вы не выиграете, сеньор Степаноф, Сан-Себастьян хочет быть святее папы Римского. Неловко, конечно, сравнивать Вашингтон с Ватиканом, но тем не менее. Наши люди не рискнут дать премию фильму хоть и американскому, но выступающему с антиамериканских позиций.
– Вы не правы, – сказал тогда Степанов. – Кузанни выступает с истинно американских позиций. Поверьте мне, через год-полтора ему дадут национальную премию Америки.
– В Америке нет национальных премий для хроникального кино, а Оскар они дают только художественным фильмам... И потом – я совершенно не убежден, что через год-два война во Вьетнаме кончится.
– Она кончится раньше, поверьте моему слову, я просидел у них полгода, я знаю, что говорю.
– Я хотел бы вам поверить, я ценю ваше мнение, мне бы хотелось всегда – и чем дальше, тем больше – дружить с вами, я имею в виду вас как представителя страны, не только как сеньора Степаноф, но не ставьте меня в трудное положение. Я не смогу вас поддержать, слишком много людей включено в работу: Эусебио получит золотую медаль, это вопрос решенный.
– Мне будет трудно готовить общественное мнение в Москве, – тихо сказал Степанов, закуривая, – во время нашего фестиваля, когда вы привезете туда свои картины. Когда испанец получит премию в Сан-Себастьяне – это одно дело, но когда его отметит Москва – совсем другое.
– Москва ничего не даст Эусебио, потому что он снимал картину о ветеранах «Голубой дивизии».
– Берланга участвовал в войне, он был солдатом «Голубой дивизии», а мы вознесли его «Палача».
Директор фестиваля вздохнул:
– Сеньор Степаноф, одно дело – участвовать в войне, другое дело – возносить ее средствами искусства. Хорошо, если я привезу три ленты молодых документалистов, вы гарантируете мне одну золотую и одну бронзовую медали?
Степанов отрицательно покачал головой:
– При всех наших недостатках я странностях, призы на фестивале мы все-таки даем , а не гарантируем...
Директор придвинулся к Степанову, поманил его к себе, шепнул на ухо:
– Я вам не верю...
Он поднялся, походил по апартаменту, снятому дирекцией для Степанова, заглянув в ванну, поинтересовался, сколько стоит номер, сам же себе ответил, что не менее пятидесяти долларов, потом вернулся на место и сказал:
– Я гарантирую вашему американцу поощрительную премию прессы...
– Мало.
– Вы с ума сошли! Мне это будет стоить крови! Думаете, легко уговорить бюрократов из министерства информации и туризма?! Я же должен буду найти ходы , а это не так-то просто!
– Поскольку Юджину следовало бы дать золото, но вы боитесь реакции Вашингтона, дайте ему серебро – это понятно хотя бы, – все поймут, отчего вы не поступили по справедливости. А если вы дадите ему поощрительную премию прессы, потом, не в Испании, конечно, поднимется шум: задавленная франкистской цензу...
– Тшш! – директор снова вскочил с кресла. – Сеньор Степаноф! Зачем же так... Генералиссимо – отец всех испанцев, и у нас нет никакого произвола цензуры.
– Понятно, понятно, – согласился Степанов, – я же говорю что станут писать газетчики за границей, и не у меня на Родине – те же французы начнут первыми, они симпатизируют вьетнамцам, потому что вовремя ушли оттуда...
...Словом, Юджину дали бронзовую награду, и это открыло ему путь в большое кино: американцы – так же престижны, как и испанцы, но для них самое главное – это признание за границей; как всякая великая нация, они плохо видят пророков в своем отечестве.
И с тех пор каждый раз, когда Степанов прилетал в Штаты, Юджин, если он был дома, в Сан-Франциско, бросал дела и мчался в Вашингтон – помогал Степанову пробивать визу (тому не очень-то разрешали посещать восточное побережье и юг), часто путешествовал с ним вместе, отдавал свою машину и ключи от холостяцкой квартиры в Гринвидж Вилледж.
Два раза Юджин посетил Россию; каждый знал позицию другого – Степанов был коммунистом, Юджин симпатизировал республиканцам; какие-то вещи они исключили из сферы споров, нет смысла, не переубедишь. Но они твердо верили, что друг на друга можно положиться абсолютно, особенно если дело касалось того, чтобы помочь сближению двух народов.
Вот именно ему, Юджину Кузанни, и послал телеграмму из Нагонии Дмитрий Степанов.
– Миссис Глэбб, доктор позволил мне поговорить с вами полчаса.
– О? Какой прогресс! Значит, я уже совершенно нормальна, теперь все в порядке, скоро меня вообще выпустят домой...
Женщина рассмеялась странным, горловым смехом, словно курица-несушка.
– Миссис Глэбб, я хотел бы поговорить с вами о Джоне...
– Он же и посадил меня сюда для того, чтобы я не наболтала лишнего лягавым из ФБР. Как вы проникли? Он ведь платит большие деньги врачам, чтобы те говорили всем, какой я псих, и не позволяли фэбээровцам меня трогать... – Женщина склонилась к Юджину. – Умоляю, хоть одну затяжку, а? Самую крохотную...
– Вы курите героин?
– Тише... Все, что угодно. Я во сне вижу эту затяжку... Сухую, длинную, обжигающую... Спасите меня, а?
– У меня нет... С собою нет, миссис Глэбб... Пока что нет... Понимаете? Пока что... Если вы расскажете мне то, что я хочу узнать, я, пожалуй, выручу вас.
– Обманете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48