..
– Это не объяснение. Вечером женщина была здорова, утром умирает, а вы не делаете вскрытия. А вдруг это какая-то инфекция?
– Нет, это не инфекция. По признакам – внезапный, ураганный отек легких.
– Это часто бывает?
– Я лично такого не встречал... Ну третий день, шестой, запущенный легочный процесс...
– Так ведь ее приятель... Как его?
– Сергей Дмитриевич. Именно он рассказал, что она давно кашляла, была нездорова...
– Значит, не инфекция.
– А ураганные процессы бывают, они отмечены в медицинской практике. Помните, как погиб от ураганного рака легких американский полицейский, который хотел дать новые показания по делу Кеннеди: его положили на обследование, и через два дня он умер.
Константинов резко поднялся; глаза, обычно улыбчивые и голубые, сделались серо-жухлыми маленькими буравчиками.
– Спасибо, Арчил Михайлович. Это случилось...
– Во время моего дежурства, я же говорил.
– То есть четыре дня тому назад?
– Именно.
– Можно попросить, чтобы подготовили копию заключения о смерти? Я отправлю ее мужу, так будет вернее, без эмоций, как полагаете? Тем более сюда ее привез приятель... Очень, верно, переживал?
– Да, пришлось сделать укол... Только когда смог заплакать, стало легче. Но воля есть: приехал Виктор Львович – он был на конференции в Дубне, его вызвали, – ну, конечно, шок, так он увез с собою старика, за один день организовал похороны, держался крепко...
Академик медицины Сергей Сергеевич Вогулев сдружился с Константиновым на охоте. Они вместе летали и в Кабардино-Балкарию к Хажисмелу Саншокову, и в Ахтыри, и в Астрахань.
В отличие от Гмыри, он был охотником-созерцателем, брал с собою фотоаппарат, заразил фотоохотой Константинова, хотя тот белее всего ценил выстрел «по месту», бил навскидку и единственно чему завидовал в жизни, так это хорошему оружию в руках другого охотника.
Вогулев же был равнодушен к трофеям, легко отдавал кабаньи клыки, любил охотничьи застолья, полагая, что в наш век стрессов никакой санаторий не дает отключения – только кабанья или медвежья охота.
– Все эти терапии, – говаривал он, – новые лекарства – иглы, сон, голод – ерунда собачья. Охота. В крайнем случае, нож. Все-таки в мое дело я верю. Но это – крайний случай, когда рак душит. А инфаркты, стенокардии, язвы, атеросклерозы надобно лечить охотой – здесь, в горах, где пахнет каштаном, прелой травой и горными ключами.
Вот к нему-то, после короткого раздумья, и позвонил Константинов. Во время ситуаций такого рода он свой «жигуленок» из гаража не брал, ездил на «Волге» с рацией, чтобы держать постоянную связь со всеми подразделениями: Коновалов, Панов, Проскурин, Гмыря – все были сейчас на казарменном положении; домой, практически, не отлучались, получали информацию, дробили ее на множество мелких вопросов, справедливо полагая, что чем тщательнее исследована каждая мелочь, тем надежнее окажется общий вывод.
– Сергей Сергеевич, я к вам подъеду, если позволите? – сказал Константинов. – Прямо сейчас.
– Или через пятнадцать минут, или вечером, Константин Иванович, – ответил тот.
– Операцию начинаете?
– Значительно хуже. Еду в ВАК.
– Отменить поездку нельзя?
– Что-нибудь случилось?
– Случилось.
Вогулев выслушал Константинова, снял трубку телефона, набрал номер.
– Ирина Фадеевна, – сказал он, – я опоздаю на час. Пожалуйста, сделайте так, чтобы докторские Гаврилина, Дарьяловой и Мартиросяна без меня не рассматривали – завалят ведь доброжелатели. Что? Ну скажите им, задерживаюсь на срочной операции. Спасибо.
Он положил трубку, помял сухой ладонью крепкое, хоть и морщинистое лицо, поднялся:
– Едем. Я звонить к нему не стану. Это как два раза про смерть спрашивать. Будете ждать в машине?
– Да. Только еще раз очень прошу: Виктор Львович никак не должен понять, что вас волнует именно тот вопрос, пожалуйста, помните это постоянно...
– Мы с ним работали в одном госпитале, Константин Иванович. Спали под одной шинелью...
– Вы неверно поняли меня – ни тени сомнения в его честности я не имею, Сергей Сергеевич.
Уже в машине Вогулев, закурив, насупился еще более:
– У меня где-то в бумагах есть фотография его девочки, ей тогда было три месяца... Мы попали в окружение под Ржевом, он дал фото, написал адрес и попросил, если я выйду, найти Оленьку. Я тогда еще на него рассердился, матом обложил. Он сказал, что, мол, его, как еврея, расстреляют наверняка, а я, быть может, спасусь... Ну я и рявкнул, что меня, большевика, и его, еврея, станут расстреливать одновременно, скорее даже – меня первым. Но он уже тогда был здоровьем хлипок, кашлял постоянно, так что я карточку оставил, такие просьбы особого рода, они святы, когда ребеночка тебе отдают трех месяцев от роду...
– А если он спросит, откуда вы узнали про его горе?
– Некролог, скажу, прочитал в газете...
– Не было в газете некролога.
– Господи, ну знакомые рассказали.
– Какие именно?
Вогулев посмотрел на Константинова:
– Вы мне чего-то недоговариваете.
– Верно.
– Почему?
– Потому что рассказывать про подозрение может ваша санитарка – пожалуйста, это не страшно. А я – ЧК, мне подозрениями делиться нельзя, мне можно только фактами оперировать.
Винтер лежал на диване, под головой у него был свернутый халат, плед натянут до подбородка.
– А, Сереженька, – тихо сказал он, и по щекам сразу же потекли быстрые, стариковские слезы. – Хорошо, что пришел... Хочешь выпить?
– Мне в ВАК надо, Витя, там трезвому-то несладко, а уж коли выпивши, да с моим характером...
– А я, знаешь, потягиваю. Иначе не могу – только глаза закрою и сразу же ее вижу...
– Да, горе страшное, Витя, даже и не знаю, что сказать тебе. Отчего не мы? Почему они, дети?
– Налей мне каплю, а?
– Спирт? – спросил Вогулев, налив в мензурку.
– Да. Помнишь, как учил меня пить?
– Это когда ты в болото провалился?
– Да.
– Я в прошлом году туда охотиться ездил. По дурости. Решил, что такая же глухомань, как была в сорок третьем. А там фарфоровый завод построили, дорогу провели, в деревнях антенны торчат...
– Ты когда видел Олю последний раз?
– Я ее никогда не видел, Витя. После войны все такие благополучные стали, такие спокойные. Это только горе людей сводит... Я ее не видал.
– Кто тебе об этом сказал?
– Гнидюк.
– Да, да, Микола... Он звонил мне...
Винтер выпил, натянул плед до подбородка, зябко поежился:
– К ней хочу, Сережа.
– Тебе еще работать надо, Витя.
– Зачем? Кому это надо? Ты еще что-то можешь, режешь, кромсаешь, смотришь в суть, а я теперь и скальпель в руки не возьму. А словам мы с тобой не верим...
– Почему ты не позвонил мне, когда Оленьку привезли в больницу, Витя?
– Меня вызвали из Дубны, когда все было кончено уже.
– Что вскрытие дало?
– Я не разрешил.
– Почему?
– По всем признакам – отек легких. Отчего? Такого я не помню, Сережа. Но я не мог, понимаешь, не мог разрешить вскрытие. Я ведь не одну ее похоронил, Сережа, я ее с ребеночком похоронил...
– Как?!
Винтер всхлипнул, потянулся тонкими, сухими, плоскими пальцами к мензурке.
– Не надо, Витя, ты ж белый совсем...
– Ах, перестань, пожалуйста! И лей больше.
Он выпил еще раз, положил ледяные пальцы на руку Вогулева:
– У тебя есть внуки?
– Внучка.
– Внучка, – повторил Винтер, – это замечательно, когда внучка, они нежнее... Я так мечтал о внучке, Сережа, господи, как я мечтал продлить счастье жизни, наблюдая младенца в доме...
– Ты убежден, что она хотела оставить ребенка?
– Я ничего не знал об этом, мне обо всем сказал Сережа...
– Муж, что ль?
– Ах, милый, не надо об этом! Муж за границей, а Сережа тот человек, который ее любил. Нет, нет, она рассталась с мужем, она же была такой честной, моя девочка, она бы никогда не посмела... Жизнь... Она еще не разведена, а он работает в каком-то секретном институте, и пошли бы парню жизнь ломать, ты же знаешь, как у нас любят ворошить чужое белье... Зачем ломать жизнь и ему? Оленьки нет, а он любил ее, пусть уж он, Сережа, не страдает. Налей еще, пожалуйста...
– Не хочешь перебраться ко мне, Витя? На время, а? Катя будет рада тебе, внучку мою понянчишь. Ну не плачь, не рви сердце...
– Спасибо тебе. Я не могу нигде быть. Скоро приедет Сережа, поселится у меня, и мы будем чувствовать все время рядом с собою нашу девочку.
– Витя, я очень тебя прошу, пока этот самый Сережа не приехал, давай я тебя заберу, а?
Винтер покачал головой, посмотрел на Вогулева громадными черными глазами, полными слез, и ответил:
– Сережа, когда я умру, похорони меня рядом с Оленькой, ладно?
Вернувшись в КГБ, Константинов собрал руководителей подразделений.
– Начинаем отрабатывать версию Дубова. Давайте-ка определим его для удобства «Лесником»: дуб – лес – «Лесник». Видимо, придется вести постоянную связь по телефону, счетчик включен, все теперь решают часы, хотя, – он отчего-то внимательно поглядел на Проскурина, – особенно сейчас всякого рода спешка и чрезмерная однолинейность могут сломать дело. В течение ближайших суток мы должны восстановить – желательно по минутам – все, связанное с последними часами жизни Ольги Винтер. Мы не имеем права никого допрашивать – это понятно, никакими уликами против Дубова мы не располагаем, поэтому работать надобно ювелирно. Это первое. Далее, необходимо проверить, кто, кроме Дубова, присутствовал на переговорах, когда министр экономики приезжал к нам в составе правительственной делегации Нагонии.
– Там был и министр обороны, – заметил Гмыря.
– Верно, только вопрос о поставках вел министр экономики. Третье. Необходимо доказать прокурору – это, видимо, придется делать мне – целесообразность эксгумации трупа и проведения экспертизы по поводу смерти Винтер. Но лучше бы, конечно, прийти к нему с более весомыми резонами, чем имеем мы.
– Куда уж больше-то, – заметил Проскурин.
– Для нас – да, но мы пойдем за санкцией на действия . Он спросит, какие у нас улики против Дубова. Что мы ответим?
– Ответим, что Лунс не зря сидит рядом с Дубовым в Пицунде.
– Это не ответ. Вы же не доказали прокурору, что Лунс – из ЦРУ. Вот если мы возьмем его на разведоперации – тогда дело другого рода. Сейчас Лунс для всех – дипломат, радеет на ниве культуры, попробуйте доказать обратное. Я лично за это не возьмусь. Вся вновь поступившая информация, я подчеркиваю, вся , должна быть у меня на столе, желательно в двух экземплярах – первый уйдет Петру Георгиевичу, немедленно по получении мною.
– Ну что ж, – сказал генерал Федоров. – Давайте собирать . Это сделаете вы или разрешите мне?
– Разрешу, Петр Георгиевич, – улыбнулся Константинов.
– Благодарствуйте. Ценю доверие. Начинаем с угла. Итак, Константинов рискнул предположить, и в результате его риска, который в данном случае был категорией разумной, то есть обществу ничем не угрожающей, мы вышли на приблизительный район особого интереса ЦРУ. Это свидетельствовало, точнее, свидетельствует, что в Нагонии вот-вот польется кровь и что ЦРУ нужны постоянные данные о том, что мы знаем про их планируемые акции. Мы знали о них кое-что, но – не более того. Но мы до сих пор не знаем ни агента ЦРУ, работающего в Москве, ни его связника из посольства. Итак, радиограммы, которые мы перехватывали, ощущая собственное бессилие, заставили нас разбросать поиск широко, с захватом. Мы исследовали Зотова, Винтер, Парамонова и Шаргина. Дважды – с Шаргиным и Парамоновым – мы вставали на ложный след. Отпал Парамонов, отпал, что называется, стопроцентно. Как его ваши назвали-то? «Жлоб-макаронник»? «Жлоб» – понимаю очень точно, а почему «макаронник»?
– Потому что жене давал деньги на одни макароны. Раскормил беднягу до центнера, а потом пошел по девкам бегать.
– На голод ей надо было сесть, вода с медом.
– Так мед теперь на базаре куда как дорог, на те деньги, что он давал, не поголодаешь, Петр Георгиевич.
– Смешно, право.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48