Хлынула и расплескалась с коротким звоном. Несколько капель попало мне на руки и на шею, я ощутил текучий щекотный холодок. Поежился… и проснулся.
Я проснулся, задыхаясь, в липком поту и какое-то время лежал, пытаясь разобраться в своих ощущениях.
Сон вроде бы кончился. Но холодок на руке и на шее остался, я чувствовал его явственно. И это рождало во мне странное, смутное беспокойство.
«Интересно, - подумал я, - сколько сейчас времени? Утро еще или уже вечер? А может, я по-прежнему сплю?»
Я шевельнулся, позевывая. Попробовал приподняться… И мгновенно по шее моей - возле самого уха - потекла холодная щекотная струя.
Раздался еле слышный прерывистый свист. Что-то зашуршало там - у шеи. Я скосил глаза и увидел змею! Перевел взгляд дальше - и увидел еще одну, и еще, и еще. Их было здесь множество! Они кишели по всей этой крепости, ютились в каждой трещине, в любой щели.
«Я сплю, - подумал я с ужасом, - я сплю…»
* * *
Но это был не сон!
Я попал, сам того не зная, в змеиное скопище, в сумрачное их царство! Долгие годы (может быть, десятки лет, а может - века) они плодились здесь, жили вольготно и тихо. И вот теперь я их потревожил. Змеи пересвистывались, тихонько шуршали и, видимо, беспокоились. И из каждой расселины смотрели на меня ледяные, крошечные, колючие их глаза.
Каким-то краешком сознания я постигал, угадывал: главное не суетиться, не делать резких движений… И я не делал их, лежал неподвижно. Но сколько можно было так лежать?!
Медленно, осторожно согнул я ноги в коленях, потом распрямился и сдвинулся слегка. Я несколько раз повторил этот маневр… И удивительное дело - змеи не тронули меня! Возможно, они принимали меня за своего? За какую-нибудь особую, чудовищную, странной породы змею?
Так, извиваясь, скользя по камням, продвигался я к выходу (путь длился два часа) и, наконец, достиг своей цели!
Выбравшись наружу, я долго не мог отдышаться, прийти в себя. Потом поднялся, озирая окрестность, и заметил невдалеке пеструю покатую крышу юрты.
Над ней струился белесоватый дымок. Там жили люди, а значит, была вода!
Спустя недолгое время я уже подходил к этой юрте.
У порога ее, в песке, возились крикливые малыши. Бродили куры. Положив на лапы мохнатую морду, дремал сомлевший от жары волкодав.
Он поднялся мне навстречу, лениво тявкнул несколько раз и вновь улегся, оскалясь н шумно дыша.
Сейчас же из глубины юрты появилась женщина - темноволосая, рослая, в азиатской, длинной до пят одежде.
— Здравствуйте, - сказал я.
Она скользнула по мне взглядом и кивнула молча. Лицо у нее было нежное, мягкое, какое-то совсем не восточное. Но я смотрел не на него, а на руки.
В руках у женщины был таз с водой!
Я на секунду замер, не в силах отвести глаз от блистающей этой пенистой влаги. Затем шагнул к женщине, вырвал из рук ее таз и жадно припал к нему. Я начал пить… Но тут же остановился - не смог. Вода оказалась мыльной, пахнущей щелоком - женщина, очевидно, стирала в ней белье.
Я поперхнулся, закашлялся, содрогаясь. С отвращением отбросил таз и выругался грубо и зло.
Тогда женщина вдруг сказала на чистейшем русском языке:
— Чего ж ты, миленький, бранишься? Сам, небось, виноват… - и, глядя, как я плююсь и корчусь, добавила с улыбкой: - А вообще-то, не пугайся. Я тут детские штанишки простирнула, только и всего!
Затем она увела меня в юрту и угостила холодным кумысом. И вот тут-то уж я напился вволю!
А вечером мы с ней выпили водочки.
Она достала из сундука бутылку, встряхнула ее и сказала, заламывая бровь:
— Из мужниных запасов. Здесь хорошей водки ведь не сыщешь… Эту бутылочку он для особых случаев хранит. Узнает - убьет меня. Ну, да ладно!
— А где же он сейчас? - поинтересовался я.
— В отъезде, - небрежно отмахнулась она. - К родне укатил, к братовьям. Имущество после отца своего делят; все никак поделить не могут.
— И… долго он там пробудет?
— Не знаю, - сказала она и посмотрела на меня понимающе. Взгляд ее был ясен и тверд. - Не беспокойся, время есть. Денька три-четыре проживешь здесь без помех.
— Ну что ж, - сказал я, поднимая стакан, - выпьем за это!
— Ладно, - согласилась она, поднесла стакан к губам и опрокинула его с какой-то отчаянной лихостью.
Ночью мы лежали на кошме и, утомясь, насытясь друг другом, разговаривали негромко.
Женщина эта (ее звали Клавдией) поведала мне свою судьбу, рассказала ее с той внезапной и трогательной откровенностью, которая обычно присуща женщинам в постели…
История ее была проста, незатейлива и трагична.
Она родилась и выросла в Мещерских лесах - неподалеку от Спас-Клепиков (от есенинских мест). Там, в лесах, прошла юность Клавы. И воспоминания эти были самыми светлыми в ее жизни.
Жалобно причитая и всхлипывая, перечисляла она различные мелкие подробности деревенского быта - как ходят по грибы, как аукаются в рощах… Вспоминала сельские гулянки, переборы гармоники, скрип качелей… Потом все это кончилось, изменилось мгновенно и круто. Началась война, загремел и приблизился фронт. И, спасаясь от него, Клава эвакуировалась вместе с родителями на юг, в Азербайджан. Родители вскоре померли. Она осталась одна; голодала и бедствовала, мыкалась по пустынным и чужим этим местам. Работала на стройках, рыла землю. Жизнь была беспросветной и нищенской, и единственным спасением тогда казалось ей замужество.
И когда появился этот курд, этот старик, она пошла за него сразу, не задумываясь. Пошла, не любя. Но дети все же появились - и довольно быстро! Теперь их трое у нее. И ничего уже нельзя ни изменить, ни поправить.
— Ну, как нельзя! - возразил я легкомысленно. - Взяла бы да уехала. Что этот твой курд может сделать? Здесь все-таки не Иран.
— Да? - она приподнялась, мрачно вглядываясь в меня. - А дети? Им ведь мать нужна. Мать! Вы, кобели, не понимаете этого. Вам - что? У вас одна забота.
— Детей, в конце концов, можно поделить…
— Можно, конечно, - сказала она медленно. - Все можно сделать! Но ведь мы, бабы, не любим уходить наугад, в пустоту. Если бы нашелся кто-нибудь, взял бы меня такую, какая есть, - я бы сразу ушла! Не глядя… Я бы век была благодарной. Ноги бы мыла ему и воду пила.
Голос ее сорвался вдруг. Она заплакала, уткнувшись в ковровую подушку. И я долго гладил ее по теплой, вздрагивающей спине… Гладил и молчал.
Что я мог ей сказать? Что я не гожусь для нее - что я вор, отщепенец, бездомный бродяга? Что я убил человека и теперь скрываюсь от властей?
Я молчал. Потом попробовал все же заговорить… Но она оборвала меня, перебила, провела ладонью по моей щеке и усмехнулась сквозь слезы:
— Не надо. Молчи. Давай-ка лучше выпьем еще!
* * *
Так вот я провел три дня, наслаждаясь уютом и женским теплом.
Я получил ее - после всех моих бед и мытарств - как некую награду, как утешение… А что, в конечном счете, может быть выше такой награды?
Часть третья
КОРОЛЕВА МАРГО И ДРУГИЕ
28
Новая полоса
В моей жизни неожиданно началась новая полоса: мне вдруг стало везти на женщин.
Раньше я как-то не общался с ними, не сталкивался вплотную, да и не особенно стремился к этому. Женщины казались мне (вероятно, по аналогии с матерью) существами странными, лукавыми, абсолютно чуждыми мне во всем. Теперь же все изменилось. Я словно бы открыл для себя новый мир! И мир этот оказался вовсе неплох…
Может быть, в этом сказалась особая благосклонность судьбы? А может, я стал по-настоящему взрослым, стал мужчиной?
* * *
Расставшись с Клавой, я некоторое время еще скитался в окрестных песках - вблизи железной дороги. Затем как-то ночью на полустанке подкараулил экспресс, идущий на север. Вскочил на подножку, повис, уцепившись за поручни. Дождался, покуда в окнах поезда погаснут огни, и осторожно, с помощью отмычки, проник в спящий вагон.
Я ехал без хлопот, даже с удобствами! Меня сразу же приютила, приветила проводница вагона - разбитная рыжая бабенка, уже немолодая, но вполне еще свежая. В ее каморке (в служебном отделении) я и отлеживался всю дорогу, вплоть до самого Баку.
В Баку я встретил многих старых своих приятелей. Оказался среди них и Кинто (тот паренек в клетчатой кепочке, с которым я познакомился, впервые приехав в Ростов).
Он был здесь один. Старого его партнера, Хуторянина, арестовали еще летом, во время облавы. Попал в облаву и Кинто, но сумел как-то выпутаться, бежал, перебрался в Закавказье и теперь промышлял на бакинском «Зеленом» базаре.
Все это он рассказал мне, сидя в базарной закусочной - в шумном подвале и уныло потягивая кислое местное молодое вино.
— Да-а-а, - вздохнул он затем. - Как-то все тухло, браток. И корешей надежных не осталось. И вообще… Жаль мне Ростов - веселый город! А здесь маята. Не люблю Баку. Не лежит душа. Давно бы уехал, если б не родня.
— Где ж твоя родня живет? - поинтересовался я.
— Да тут, за городом,- сказал он, - в Баладжарах. На электричке - двадцать минут.
— Счастливый человек, - пробормотал я с завистью. - Родня! Это, брат, много значит. В любой момент забредешь, отведешь душу…
Он допил вино, утер губы ладонью. Затем сказал, отставляя стакан:
— Хочешь со мной? Я сегодня как раз собираюсь туда. Должен был еще неделю назад заглянуть, но не смог, забыл, завертелся. А родители у меня обидчивые, строгие. Особенно пахан. О-о-о, это старик с характером!
— Он, вообще-то, кто? - спросил я. - Где работает?
— Вот приедем - увидишь, - уклончиво ответил Кннто.
* * *
В Баладжары мы прибыли вечером, в сумерках.
Я сразу же, с ходу, завернул в станционный гастроном, купил там бутылку доброго вина, пачку печенья и большую глянцевую коробку шоколадных конфет. «Как-никак, мы ведь в дом идем, - рассудил я, - в семью. Да к тому же еще - на ночь глядя… Надо явиться красиво!»
Кинто отнесся к этой затее несколько скептически. Покосился на сверток в моих руках, усмехнулся, хотел, видимо, что-то сказать, но промолчал.
Потом мы долго шли с ним по извилистым, залитым синью сонным улицам городка.
— Где ж твой дом? - забеспокоился я.
— Сейчас, сейчас, - отозвался Кинто, - теперь уже недолго осталось! Вот за тем поворотом…
За поворотом постройки кончились. Дальше простирался пустырь; над ним струилась и реяла тьма, разгуливал ветер - прохладный, пахнущий полынью и дымом костров.
Зыбкая россыпь огней возникла во тьме пустыря. Заливисто и коротко заржал где-то конь, тонко тенькнула гитара. И сейчас же я понял все - угадал, куда мы идем и какова родня у Кинто!
— Так ты - цыган? - спросил я его удивленно.
— Ага, - сказал он.
— Вот уж никогда бы не подумал…
— А за кого ж ты меня держал? - ухмыльнулся он.
— Ну, за кавказца какого-нибудь, - я пожал плечами, - за грузина… У тебя ведь и кличка и морда, все совпадает.
— Ага, - кивнул он удовлетворенно, - ага. Вот и ладно.
— Кстати, не только я, все так думают.
— И хорошо. И пусть думают. И ты смотри, дорогой, не болтай! - Кинто поворотился ко мне, сощурился. - Договорились?
— Ладно, - сказал я. - Но почему? В чем дело?
— Да так, вообще, - он помолчал немного. - Быть цыганом - это ведь небольшая честь. Особенно у блатных, в нашем обществе! На кой мне нужны лишние насмешки?
— Но насколько я знаю, - возразил я недоуменно, - цыгане для нас свои. Их ценят…
— Ценят, может быть, - поднял палец Кинто, - но не уважают. Да и, в общем, правильно. За что их особенно уважать?
— Ну как за что? - замялся я. - Этот ихний бродяжий дух…
— Бродяжий дух у цыган особый. Они ведь живут - и хитрят и воруют - все по своим собственным правилам! Ну а правила эти… - Кинто покривился, длинно цыкнул слюной. - А, да что говорить!
Последние слова он произнес, уже вступая в расположение табора. Обозначился черный косой силуэт шатра, заметались близкие отблески пламени. Рычащим клубком подкатился нам под ноги пес, принюхался к Кинто и затих, ласкаясь.
Откинув тряпку, занавешивающую вход, Кинто заглянул в шатер и сказал:
— Здравствуй, тату!
— Здравствуй, - отозвался низкий сильный голос, - входи!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Я проснулся, задыхаясь, в липком поту и какое-то время лежал, пытаясь разобраться в своих ощущениях.
Сон вроде бы кончился. Но холодок на руке и на шее остался, я чувствовал его явственно. И это рождало во мне странное, смутное беспокойство.
«Интересно, - подумал я, - сколько сейчас времени? Утро еще или уже вечер? А может, я по-прежнему сплю?»
Я шевельнулся, позевывая. Попробовал приподняться… И мгновенно по шее моей - возле самого уха - потекла холодная щекотная струя.
Раздался еле слышный прерывистый свист. Что-то зашуршало там - у шеи. Я скосил глаза и увидел змею! Перевел взгляд дальше - и увидел еще одну, и еще, и еще. Их было здесь множество! Они кишели по всей этой крепости, ютились в каждой трещине, в любой щели.
«Я сплю, - подумал я с ужасом, - я сплю…»
* * *
Но это был не сон!
Я попал, сам того не зная, в змеиное скопище, в сумрачное их царство! Долгие годы (может быть, десятки лет, а может - века) они плодились здесь, жили вольготно и тихо. И вот теперь я их потревожил. Змеи пересвистывались, тихонько шуршали и, видимо, беспокоились. И из каждой расселины смотрели на меня ледяные, крошечные, колючие их глаза.
Каким-то краешком сознания я постигал, угадывал: главное не суетиться, не делать резких движений… И я не делал их, лежал неподвижно. Но сколько можно было так лежать?!
Медленно, осторожно согнул я ноги в коленях, потом распрямился и сдвинулся слегка. Я несколько раз повторил этот маневр… И удивительное дело - змеи не тронули меня! Возможно, они принимали меня за своего? За какую-нибудь особую, чудовищную, странной породы змею?
Так, извиваясь, скользя по камням, продвигался я к выходу (путь длился два часа) и, наконец, достиг своей цели!
Выбравшись наружу, я долго не мог отдышаться, прийти в себя. Потом поднялся, озирая окрестность, и заметил невдалеке пеструю покатую крышу юрты.
Над ней струился белесоватый дымок. Там жили люди, а значит, была вода!
Спустя недолгое время я уже подходил к этой юрте.
У порога ее, в песке, возились крикливые малыши. Бродили куры. Положив на лапы мохнатую морду, дремал сомлевший от жары волкодав.
Он поднялся мне навстречу, лениво тявкнул несколько раз и вновь улегся, оскалясь н шумно дыша.
Сейчас же из глубины юрты появилась женщина - темноволосая, рослая, в азиатской, длинной до пят одежде.
— Здравствуйте, - сказал я.
Она скользнула по мне взглядом и кивнула молча. Лицо у нее было нежное, мягкое, какое-то совсем не восточное. Но я смотрел не на него, а на руки.
В руках у женщины был таз с водой!
Я на секунду замер, не в силах отвести глаз от блистающей этой пенистой влаги. Затем шагнул к женщине, вырвал из рук ее таз и жадно припал к нему. Я начал пить… Но тут же остановился - не смог. Вода оказалась мыльной, пахнущей щелоком - женщина, очевидно, стирала в ней белье.
Я поперхнулся, закашлялся, содрогаясь. С отвращением отбросил таз и выругался грубо и зло.
Тогда женщина вдруг сказала на чистейшем русском языке:
— Чего ж ты, миленький, бранишься? Сам, небось, виноват… - и, глядя, как я плююсь и корчусь, добавила с улыбкой: - А вообще-то, не пугайся. Я тут детские штанишки простирнула, только и всего!
Затем она увела меня в юрту и угостила холодным кумысом. И вот тут-то уж я напился вволю!
А вечером мы с ней выпили водочки.
Она достала из сундука бутылку, встряхнула ее и сказала, заламывая бровь:
— Из мужниных запасов. Здесь хорошей водки ведь не сыщешь… Эту бутылочку он для особых случаев хранит. Узнает - убьет меня. Ну, да ладно!
— А где же он сейчас? - поинтересовался я.
— В отъезде, - небрежно отмахнулась она. - К родне укатил, к братовьям. Имущество после отца своего делят; все никак поделить не могут.
— И… долго он там пробудет?
— Не знаю, - сказала она и посмотрела на меня понимающе. Взгляд ее был ясен и тверд. - Не беспокойся, время есть. Денька три-четыре проживешь здесь без помех.
— Ну что ж, - сказал я, поднимая стакан, - выпьем за это!
— Ладно, - согласилась она, поднесла стакан к губам и опрокинула его с какой-то отчаянной лихостью.
Ночью мы лежали на кошме и, утомясь, насытясь друг другом, разговаривали негромко.
Женщина эта (ее звали Клавдией) поведала мне свою судьбу, рассказала ее с той внезапной и трогательной откровенностью, которая обычно присуща женщинам в постели…
История ее была проста, незатейлива и трагична.
Она родилась и выросла в Мещерских лесах - неподалеку от Спас-Клепиков (от есенинских мест). Там, в лесах, прошла юность Клавы. И воспоминания эти были самыми светлыми в ее жизни.
Жалобно причитая и всхлипывая, перечисляла она различные мелкие подробности деревенского быта - как ходят по грибы, как аукаются в рощах… Вспоминала сельские гулянки, переборы гармоники, скрип качелей… Потом все это кончилось, изменилось мгновенно и круто. Началась война, загремел и приблизился фронт. И, спасаясь от него, Клава эвакуировалась вместе с родителями на юг, в Азербайджан. Родители вскоре померли. Она осталась одна; голодала и бедствовала, мыкалась по пустынным и чужим этим местам. Работала на стройках, рыла землю. Жизнь была беспросветной и нищенской, и единственным спасением тогда казалось ей замужество.
И когда появился этот курд, этот старик, она пошла за него сразу, не задумываясь. Пошла, не любя. Но дети все же появились - и довольно быстро! Теперь их трое у нее. И ничего уже нельзя ни изменить, ни поправить.
— Ну, как нельзя! - возразил я легкомысленно. - Взяла бы да уехала. Что этот твой курд может сделать? Здесь все-таки не Иран.
— Да? - она приподнялась, мрачно вглядываясь в меня. - А дети? Им ведь мать нужна. Мать! Вы, кобели, не понимаете этого. Вам - что? У вас одна забота.
— Детей, в конце концов, можно поделить…
— Можно, конечно, - сказала она медленно. - Все можно сделать! Но ведь мы, бабы, не любим уходить наугад, в пустоту. Если бы нашелся кто-нибудь, взял бы меня такую, какая есть, - я бы сразу ушла! Не глядя… Я бы век была благодарной. Ноги бы мыла ему и воду пила.
Голос ее сорвался вдруг. Она заплакала, уткнувшись в ковровую подушку. И я долго гладил ее по теплой, вздрагивающей спине… Гладил и молчал.
Что я мог ей сказать? Что я не гожусь для нее - что я вор, отщепенец, бездомный бродяга? Что я убил человека и теперь скрываюсь от властей?
Я молчал. Потом попробовал все же заговорить… Но она оборвала меня, перебила, провела ладонью по моей щеке и усмехнулась сквозь слезы:
— Не надо. Молчи. Давай-ка лучше выпьем еще!
* * *
Так вот я провел три дня, наслаждаясь уютом и женским теплом.
Я получил ее - после всех моих бед и мытарств - как некую награду, как утешение… А что, в конечном счете, может быть выше такой награды?
Часть третья
КОРОЛЕВА МАРГО И ДРУГИЕ
28
Новая полоса
В моей жизни неожиданно началась новая полоса: мне вдруг стало везти на женщин.
Раньше я как-то не общался с ними, не сталкивался вплотную, да и не особенно стремился к этому. Женщины казались мне (вероятно, по аналогии с матерью) существами странными, лукавыми, абсолютно чуждыми мне во всем. Теперь же все изменилось. Я словно бы открыл для себя новый мир! И мир этот оказался вовсе неплох…
Может быть, в этом сказалась особая благосклонность судьбы? А может, я стал по-настоящему взрослым, стал мужчиной?
* * *
Расставшись с Клавой, я некоторое время еще скитался в окрестных песках - вблизи железной дороги. Затем как-то ночью на полустанке подкараулил экспресс, идущий на север. Вскочил на подножку, повис, уцепившись за поручни. Дождался, покуда в окнах поезда погаснут огни, и осторожно, с помощью отмычки, проник в спящий вагон.
Я ехал без хлопот, даже с удобствами! Меня сразу же приютила, приветила проводница вагона - разбитная рыжая бабенка, уже немолодая, но вполне еще свежая. В ее каморке (в служебном отделении) я и отлеживался всю дорогу, вплоть до самого Баку.
В Баку я встретил многих старых своих приятелей. Оказался среди них и Кинто (тот паренек в клетчатой кепочке, с которым я познакомился, впервые приехав в Ростов).
Он был здесь один. Старого его партнера, Хуторянина, арестовали еще летом, во время облавы. Попал в облаву и Кинто, но сумел как-то выпутаться, бежал, перебрался в Закавказье и теперь промышлял на бакинском «Зеленом» базаре.
Все это он рассказал мне, сидя в базарной закусочной - в шумном подвале и уныло потягивая кислое местное молодое вино.
— Да-а-а, - вздохнул он затем. - Как-то все тухло, браток. И корешей надежных не осталось. И вообще… Жаль мне Ростов - веселый город! А здесь маята. Не люблю Баку. Не лежит душа. Давно бы уехал, если б не родня.
— Где ж твоя родня живет? - поинтересовался я.
— Да тут, за городом,- сказал он, - в Баладжарах. На электричке - двадцать минут.
— Счастливый человек, - пробормотал я с завистью. - Родня! Это, брат, много значит. В любой момент забредешь, отведешь душу…
Он допил вино, утер губы ладонью. Затем сказал, отставляя стакан:
— Хочешь со мной? Я сегодня как раз собираюсь туда. Должен был еще неделю назад заглянуть, но не смог, забыл, завертелся. А родители у меня обидчивые, строгие. Особенно пахан. О-о-о, это старик с характером!
— Он, вообще-то, кто? - спросил я. - Где работает?
— Вот приедем - увидишь, - уклончиво ответил Кннто.
* * *
В Баладжары мы прибыли вечером, в сумерках.
Я сразу же, с ходу, завернул в станционный гастроном, купил там бутылку доброго вина, пачку печенья и большую глянцевую коробку шоколадных конфет. «Как-никак, мы ведь в дом идем, - рассудил я, - в семью. Да к тому же еще - на ночь глядя… Надо явиться красиво!»
Кинто отнесся к этой затее несколько скептически. Покосился на сверток в моих руках, усмехнулся, хотел, видимо, что-то сказать, но промолчал.
Потом мы долго шли с ним по извилистым, залитым синью сонным улицам городка.
— Где ж твой дом? - забеспокоился я.
— Сейчас, сейчас, - отозвался Кинто, - теперь уже недолго осталось! Вот за тем поворотом…
За поворотом постройки кончились. Дальше простирался пустырь; над ним струилась и реяла тьма, разгуливал ветер - прохладный, пахнущий полынью и дымом костров.
Зыбкая россыпь огней возникла во тьме пустыря. Заливисто и коротко заржал где-то конь, тонко тенькнула гитара. И сейчас же я понял все - угадал, куда мы идем и какова родня у Кинто!
— Так ты - цыган? - спросил я его удивленно.
— Ага, - сказал он.
— Вот уж никогда бы не подумал…
— А за кого ж ты меня держал? - ухмыльнулся он.
— Ну, за кавказца какого-нибудь, - я пожал плечами, - за грузина… У тебя ведь и кличка и морда, все совпадает.
— Ага, - кивнул он удовлетворенно, - ага. Вот и ладно.
— Кстати, не только я, все так думают.
— И хорошо. И пусть думают. И ты смотри, дорогой, не болтай! - Кинто поворотился ко мне, сощурился. - Договорились?
— Ладно, - сказал я. - Но почему? В чем дело?
— Да так, вообще, - он помолчал немного. - Быть цыганом - это ведь небольшая честь. Особенно у блатных, в нашем обществе! На кой мне нужны лишние насмешки?
— Но насколько я знаю, - возразил я недоуменно, - цыгане для нас свои. Их ценят…
— Ценят, может быть, - поднял палец Кинто, - но не уважают. Да и, в общем, правильно. За что их особенно уважать?
— Ну как за что? - замялся я. - Этот ихний бродяжий дух…
— Бродяжий дух у цыган особый. Они ведь живут - и хитрят и воруют - все по своим собственным правилам! Ну а правила эти… - Кинто покривился, длинно цыкнул слюной. - А, да что говорить!
Последние слова он произнес, уже вступая в расположение табора. Обозначился черный косой силуэт шатра, заметались близкие отблески пламени. Рычащим клубком подкатился нам под ноги пес, принюхался к Кинто и затих, ласкаясь.
Откинув тряпку, занавешивающую вход, Кинто заглянул в шатер и сказал:
— Здравствуй, тату!
— Здравствуй, - отозвался низкий сильный голос, - входи!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60