Над зоной метались прожектора. Слышался гул голосов и топот бегущих сюда людей.
Я склонился к Николе. Он кончался. Глаза его остывали, подергивались тусклой пленкой. Губы - уже посиневшие и почти неживые - трудно двигались что-то шепча… Я приник к ним ухом и уловил еле слышное, легкое дуновение слов:
— А все-таки… Я умираю блатным… Ты говорил, что можно переиграть, - так исполни это! На помин души! Видишь сам, что творится… Разве я могу иначе? И расплатись с Баламутом - ладно? Сделаешь?
— Сделаю, - пробормотал я. - Все, брат, сделаю. Расплачусь - будь спокоен!
Но расплачиваться с Баламутом было уже ни к чему. Он погиб этой же ночью, скошенный автоматной очередью, вместе с другими обитателями моего веселого барака.
54
Ночная стрельба
(продолжение)
Обстоятельства, связанные с ночным этим происшествием, были вот каковы: после смерти Гуся и особенно после того, как обвинение в убийстве незаслуженно пало на одного из ссученных - на друга Брюнета, враги наши переполошились, их охватила паника. И вот тогда Брюнет поклялся отомстить блатным, отомстить жестоко и всем сразу. Вскоре он дождался удобного случая.
Суки, как известно, пользовались доверием администрации, были в контакте с ней, и кое-кто даже служил в лагерной самоохране и имел доступ к оружию. С помощью одного из таких вот самоохранников Брюнету удалось тайком заполучить автомат. Случилось это в полночь. Спрятав автомат под полою бушлата, Брюнет осторожно выскользнул из штабного барака, ворвался к блатным и с ходу с порога открыл яростную стрельбу.
Урки в этот момент не спали - шла большая игра. Игроки (их было несколько пар) располагались на полу возле печки. Вокруг них теснились любопытствующие. И здесь же, как обычно, кривлялся и мельтешил Баламут.
Все они полегли под пулями. Спаслись лишь те из блатных, кто находился по другую сторону печки - в дальнем конце барака.
Спасся, кстати, и знаменитый онанист Солома. Он ведь жил уединенно, ютился за занавеской и не принимал участия в общих развлечениях - ему с избытком хватало собственных, своих…
Тринадцать трупов за одну ночь - это было событие чрезвычайное! И хотя в лагерях за последние годы привыкли к крови, такое обилие ее встревожило всех. Дело дошло до Москвы. На пятьсот третью стройку срочно прибыла комиссия из министерства. Началось строжайшее расследование.
Брюнета и всех его друзей из самоохраны тотчас заковали и отправили в Красноярскую внутреннюю тюрьму. Одновременно были арестованы и надзиратели, дежурившие в зоне в ту роковую ночь.
Комиссия вообще действовала весьма решительно: лагерная администрация была перетасована и частично разогнана, а командный состав - полностью сменен.
А затем дошла очередь и до нас. По зоне пополз слушок о готовящемся массовом этапе. И вскоре то, о чем смутно поговаривали арестанты, подтвердилось. Однажды утром - на вахте во время развода - старший нарядчик зачитал список тех, кому надлежит готовиться к отправке. Список был большой и в нем - одним из первых - значилось мое имя.
В последний момент (когда этапируемые уже брели с вещами к воротам лагеря) я завернул в больницу к Левицкому. И вот какой произошел у нас разговоре
— Что ж, прощай, - проговорил, сдвигая брови, Костя. - Жаль, конечно. Нелепо как-то получилось. Главное - не вовремя.
— Нелепо, конечно, - сказал я, - хотя - как знать? Старый кореш мой, Никола Бурундук, говорил: «Что Господь ни делает - все к лучшему. Он больно бьет тех, кого сильно любит».
— Это какой же Никола? Тот, что был убит возле барака?
— Тот самый, - кивнул я.
— Ну, вот видишь, - скупо усмехнулся Левицкий, - видишь сам, какова цена этим изречениям? Да и вообще трудно, мой милый, рассчитывать на лучшее… Но все же имей в виду, старый уговор остается в силе.
Он пристально, остро, из-под нависших бровей глянул на меня, царапнул сощуренным глазом:
— Понимаешь? По первому сигналу… Мы надеемся.
— Но неизвестно ведь, куда нас теперь загонят, где мы окажемся.
— Неважно. Если в пределах стройки…
— Ладно, - кивнул я и спросил, понижая голос: - Скажи-ка, только честно. Эта ваша затея, по-твоему, реальна? Ты сам-то веришь в нее?
— А ты? - спросил он тотчас же. Я молча пожал плечами.
— Со своими ребятами ты уже говорил? - поинтересовался Костя.
— Только с некоторыми - с самыми близкими друзьями.
— Люди надежные?
— Еще бы, - сказал я. - Но погоди, ты мне так и не ответил…
— Что я могу тебе сказать, - наморщился он. - Я же человек маленький, подчиненный. Все зависит от главного штаба, а он далеко. Но вообще, если хочешь, я считаю, что все реально. Вполне реально! Последний случай это как раз подтвердил.
Он придвинулся ко мне, глаза его блеснули мрачным юмором:
— Знаешь, сколько времени прошло от начала стрельбы до того момента, когда была объявлена общая тревога?
— Ну, черт его знает. Ну, сколько? - затруднился я. - Ну, вероятно, немного…
— Двадцать с лишним минут, - торжествующе объявил Левицкий, - почти полчаса! В штабном бараке, оказывается, все дежурные спали. И спал даже один из часовых на вышке. А другой часовой - смех, ей-богу! - растерялся, услышав пальбу, ничего не понял, стал звонить на вахту, а там тоже спят. Ты понимаешь? Спят, как сурки… У них с вечера была грандиозная попойка - ну, и вот.
— Но теперь, - возразил я, - все будет иначе. Новая метла чисто метет…
— Пустяки, - отмахнулся Костя, - люди везде люди. Обживутся, привыкнут, и все вернется на круги своя. Да и не такая уж это метла новая! Прибывшие с комиссией мусора - старые северяне. Работали в Лабутнанге, в соседнем управлении. Нравы и привычки у всех у них одинаковые. Новый кум, как я уже выяснил, любит спирт… Стало быть, я ему буду нужен. А начальник лагеря - бабник. К этому мы тоже ключи подберем. Для почина, конечно, придется подсунуть ему Вальку…
— Д-да, Валька, - я вздохнул тягуче, - хорошая баба. Жалко ее… Где она, кстати?
— На главном складе. Сбегай - может, еще успеешь повидать.
На мгновение с какой-то сосущей, сладкой тоскою представил я себе эту женщину, ее дыхание, запах ее кожи. Метнулся было к двери… Но тут же понял: нет, нельзя! Лучше уйти так - не видя ее. Иначе потом воспоминание о ней не даст мне житья - одолеет в пути, заломает.
— Передай ей привет, - сказал я. - Пусть не забывает! И всем остальным передай тоже. Всем вашим: Оболенскому и Бороде, и Вите. Хотя Витя и не терпит меня… Я, между прочим, так и не понял: за что? И сейчас не понимаю. Что он, собственно, против меня имеет?
— Да нет, - устало сказал Левицкий, - он не против тебя - он вообще против всех блатных. Не любит их, что ж поделаешь? Но к тебе он за последнее время как раз неплохо стал относиться. Особенно после того, как я ему показал твои стихи.
— Какие стихи?
— Ну те, которые ты в тетрадку переписал. Помнишь?
Когда-то я, валяясь в больнице, действительно решил записать для памяти несколько новых стихотворений. Выпросил у Левицкого тетрадку. И потом, уходя, забыл ее, оставил на тумбочке в своей палате. Развернувшиеся затем события были столь катастрофичны и стремительны, что мне вообще стало не до стихов. Теперь, вспомнив о них, я проговорил небрежно:
— Чушь это все, старик, мура. Хотя, конечно… Слава Богу, что хоть Вите понравились.
— Не только Вите, но и мне, - ответил он веско. - Не прибедняйся, пожалуйста! Там есть запоминающиеся вещи, особенно среди миниатюр. Тебе вообще удаются лирические пейзажи. Ну, вот, например.
И он процитировал строки: «Выемка. Трещат морозы. След копытный - поутру… Видно, ночью ходят козы греться к нашему костру». Или вот еще: «Мгла смотрит на мою планету. И в оперении рассвета трепещут и звенят стволы трех сосен тонких, словно это - три с Марса пущенных стрелы!». Ей-богу - неплохо. Так что не пижонь, не кощунствуй.
Он умолк. И потом:
— Тетрадочку я сберег… возьмешь?
— Не знаю, - сказал я, - на штрафняке будет шмон - все равно ведь отберут. А впрочем, давай! Пригодится в дороге на курево.
— Ну, нет, - заявил он. - Если так, я ее себе оставлю. И знаешь, что я попробовал бы на твоем месте?
— Что же?
— Послал бы стихи в какую-нибудь редакцию…
— Да ты что, смеешься? Кому они интересны - мои пейзажи? Там своих стихоплетов навалом. Нужна им эта самодеятельность!
Я спорил, топорщился, возражал, но это все больше для виду. В действительности же разговор был приятен мне. При слове «редакция» у меня даже дух захватило… Все же я сдержался. И, помедлив, спросил безразличным, как мне казалось, голосом:
— И… куда же примерно ты бы послал?
— Куда угодно можно… Например - в Красноярск. В краевую газету, в местное отделение Союза писателей. Да Господи, вариантов множество!
— И ты думаешь, там заинтересуются стихами из лагеря?
— Зачем же из лагеря? - удивился Левицкий. - У меня на воле есть друзья, вот они и пошлют… Ну, как, - мигнул он, - согласен?
— Ладно, - сказал я, - попытайся, если успеешь. Мы ведь с тобой - как на вулкане. Сам понимаешь. Сегодня жив, а завтра - жил.
— Ну, мой милый, об этом лучше не задумываться, - сказал Левицкий. - Живи как солдат! Наперед не загадывай. Суждено пропасть - пропадешь, не отвертишься. Но покуда еще цел, делай свое дело. Прорывайся к удаче. Используй каждый шанс. А там, как судьба решит, все в ее руке.
— В данном случае, если говорить о стихах, то в твоей руке…
— Что ж, пожалуй, - рассмеялся Левицкий и положил на плечо мне сухую крупную ладонь. - Считай, что это тоже рука судьбы!
Мы обнялись на прощание, и я заторопился. Этап уже давно собрался на вахте, и, как только я появился, колонна дрогнула, загудела. Подскочил конвойный, щелкнул затвором и завопил, срывая голос, сыпля сверхъестественными словами:
— Шляешься, мать твою. Ждать заставляешь, так-рас-протак… и всяко… Станови-и-сь!
55
По острию ножа
Восемь суток гнали нас по тундре, по «черному» редколесью - к низовьям Енисея. Колонну сопровождал санный обоз. Впереди тащились розвальни с укрепленным на них пулеметом, сзади, замыкая шествие, ехало еще четверо саней. Там везли продукты, аптечку, все нехитрое имущество арестантов. И там же, в ворохе овчинных шуб, отсыпались, сменяясь, конвоиры.
Дни стояли мглистые, метельные. Под ногами, змеясь, шелестели поземки. По сторонам, в снежном молоке и дыму, маячили шаткие островерхие ели. И, бредя по сугробам, увязая в блескучих осыпях, и потом, ночуя в снегу у костра, я снова (в который раз уже) вспоминал стихи отца и твердил про себя строку из его давнего каторжанского цикла: «Нас гонит бич судьбы по дикому безлюдью…»
Куда мы идем? Куда, куда?… Никто не знал этого. Но было ясно, что место нам уготовано гиблое. Вокруг простиралась полярная пустыня, не потревоженная стройкой, не пахнущая людьми.
И когда на девятый день пути возникли впереди очертания лагеря, я содрогнулся, охваченный мрачными предчувствиями.
Штрафняк располагался на возвышенности, на крутом и голом прибрежном яру. Вблизи не видно было никакого жилья. Единственное здание, находящееся на воле, неподалеку от вахты, имело явно казарменный вид. Возле крыльца стоял запорошенный снегом грузовик. Глухо постукивал движок. (Лагерь, очевидно, имел собственную электростанцию.) Из-за угла тянулись провода, унывно позванивали на ветру и исчезали за кромкой еловой гривы. Около казармы, от угла к углу, прохаживался часовой в тулупе. Второй часовой помещался на крыше, там была сооружена площадка с прожекторами и спаренными пулеметами. И все эти пулеметы, и прожектора нацелены были на зону, туда, где за двойным рядом колючей проволоки копошилась густая воющая толпа.
Мы встречены были воплями, улюлюканьем, свистом.
— Ну, держись, малыш, - подмигнул мне Солома. - Попали мы с тобой в тентерь-вентерь. Это вот и есть то самое место, где девяносто девять плачут, а один смеется. Шпана тут озверелая, яростная. Штрафняк - одно слово! Хлебушек и табачок, видать, в лаковых сапожках гуляют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Я склонился к Николе. Он кончался. Глаза его остывали, подергивались тусклой пленкой. Губы - уже посиневшие и почти неживые - трудно двигались что-то шепча… Я приник к ним ухом и уловил еле слышное, легкое дуновение слов:
— А все-таки… Я умираю блатным… Ты говорил, что можно переиграть, - так исполни это! На помин души! Видишь сам, что творится… Разве я могу иначе? И расплатись с Баламутом - ладно? Сделаешь?
— Сделаю, - пробормотал я. - Все, брат, сделаю. Расплачусь - будь спокоен!
Но расплачиваться с Баламутом было уже ни к чему. Он погиб этой же ночью, скошенный автоматной очередью, вместе с другими обитателями моего веселого барака.
54
Ночная стрельба
(продолжение)
Обстоятельства, связанные с ночным этим происшествием, были вот каковы: после смерти Гуся и особенно после того, как обвинение в убийстве незаслуженно пало на одного из ссученных - на друга Брюнета, враги наши переполошились, их охватила паника. И вот тогда Брюнет поклялся отомстить блатным, отомстить жестоко и всем сразу. Вскоре он дождался удобного случая.
Суки, как известно, пользовались доверием администрации, были в контакте с ней, и кое-кто даже служил в лагерной самоохране и имел доступ к оружию. С помощью одного из таких вот самоохранников Брюнету удалось тайком заполучить автомат. Случилось это в полночь. Спрятав автомат под полою бушлата, Брюнет осторожно выскользнул из штабного барака, ворвался к блатным и с ходу с порога открыл яростную стрельбу.
Урки в этот момент не спали - шла большая игра. Игроки (их было несколько пар) располагались на полу возле печки. Вокруг них теснились любопытствующие. И здесь же, как обычно, кривлялся и мельтешил Баламут.
Все они полегли под пулями. Спаслись лишь те из блатных, кто находился по другую сторону печки - в дальнем конце барака.
Спасся, кстати, и знаменитый онанист Солома. Он ведь жил уединенно, ютился за занавеской и не принимал участия в общих развлечениях - ему с избытком хватало собственных, своих…
Тринадцать трупов за одну ночь - это было событие чрезвычайное! И хотя в лагерях за последние годы привыкли к крови, такое обилие ее встревожило всех. Дело дошло до Москвы. На пятьсот третью стройку срочно прибыла комиссия из министерства. Началось строжайшее расследование.
Брюнета и всех его друзей из самоохраны тотчас заковали и отправили в Красноярскую внутреннюю тюрьму. Одновременно были арестованы и надзиратели, дежурившие в зоне в ту роковую ночь.
Комиссия вообще действовала весьма решительно: лагерная администрация была перетасована и частично разогнана, а командный состав - полностью сменен.
А затем дошла очередь и до нас. По зоне пополз слушок о готовящемся массовом этапе. И вскоре то, о чем смутно поговаривали арестанты, подтвердилось. Однажды утром - на вахте во время развода - старший нарядчик зачитал список тех, кому надлежит готовиться к отправке. Список был большой и в нем - одним из первых - значилось мое имя.
В последний момент (когда этапируемые уже брели с вещами к воротам лагеря) я завернул в больницу к Левицкому. И вот какой произошел у нас разговоре
— Что ж, прощай, - проговорил, сдвигая брови, Костя. - Жаль, конечно. Нелепо как-то получилось. Главное - не вовремя.
— Нелепо, конечно, - сказал я, - хотя - как знать? Старый кореш мой, Никола Бурундук, говорил: «Что Господь ни делает - все к лучшему. Он больно бьет тех, кого сильно любит».
— Это какой же Никола? Тот, что был убит возле барака?
— Тот самый, - кивнул я.
— Ну, вот видишь, - скупо усмехнулся Левицкий, - видишь сам, какова цена этим изречениям? Да и вообще трудно, мой милый, рассчитывать на лучшее… Но все же имей в виду, старый уговор остается в силе.
Он пристально, остро, из-под нависших бровей глянул на меня, царапнул сощуренным глазом:
— Понимаешь? По первому сигналу… Мы надеемся.
— Но неизвестно ведь, куда нас теперь загонят, где мы окажемся.
— Неважно. Если в пределах стройки…
— Ладно, - кивнул я и спросил, понижая голос: - Скажи-ка, только честно. Эта ваша затея, по-твоему, реальна? Ты сам-то веришь в нее?
— А ты? - спросил он тотчас же. Я молча пожал плечами.
— Со своими ребятами ты уже говорил? - поинтересовался Костя.
— Только с некоторыми - с самыми близкими друзьями.
— Люди надежные?
— Еще бы, - сказал я. - Но погоди, ты мне так и не ответил…
— Что я могу тебе сказать, - наморщился он. - Я же человек маленький, подчиненный. Все зависит от главного штаба, а он далеко. Но вообще, если хочешь, я считаю, что все реально. Вполне реально! Последний случай это как раз подтвердил.
Он придвинулся ко мне, глаза его блеснули мрачным юмором:
— Знаешь, сколько времени прошло от начала стрельбы до того момента, когда была объявлена общая тревога?
— Ну, черт его знает. Ну, сколько? - затруднился я. - Ну, вероятно, немного…
— Двадцать с лишним минут, - торжествующе объявил Левицкий, - почти полчаса! В штабном бараке, оказывается, все дежурные спали. И спал даже один из часовых на вышке. А другой часовой - смех, ей-богу! - растерялся, услышав пальбу, ничего не понял, стал звонить на вахту, а там тоже спят. Ты понимаешь? Спят, как сурки… У них с вечера была грандиозная попойка - ну, и вот.
— Но теперь, - возразил я, - все будет иначе. Новая метла чисто метет…
— Пустяки, - отмахнулся Костя, - люди везде люди. Обживутся, привыкнут, и все вернется на круги своя. Да и не такая уж это метла новая! Прибывшие с комиссией мусора - старые северяне. Работали в Лабутнанге, в соседнем управлении. Нравы и привычки у всех у них одинаковые. Новый кум, как я уже выяснил, любит спирт… Стало быть, я ему буду нужен. А начальник лагеря - бабник. К этому мы тоже ключи подберем. Для почина, конечно, придется подсунуть ему Вальку…
— Д-да, Валька, - я вздохнул тягуче, - хорошая баба. Жалко ее… Где она, кстати?
— На главном складе. Сбегай - может, еще успеешь повидать.
На мгновение с какой-то сосущей, сладкой тоскою представил я себе эту женщину, ее дыхание, запах ее кожи. Метнулся было к двери… Но тут же понял: нет, нельзя! Лучше уйти так - не видя ее. Иначе потом воспоминание о ней не даст мне житья - одолеет в пути, заломает.
— Передай ей привет, - сказал я. - Пусть не забывает! И всем остальным передай тоже. Всем вашим: Оболенскому и Бороде, и Вите. Хотя Витя и не терпит меня… Я, между прочим, так и не понял: за что? И сейчас не понимаю. Что он, собственно, против меня имеет?
— Да нет, - устало сказал Левицкий, - он не против тебя - он вообще против всех блатных. Не любит их, что ж поделаешь? Но к тебе он за последнее время как раз неплохо стал относиться. Особенно после того, как я ему показал твои стихи.
— Какие стихи?
— Ну те, которые ты в тетрадку переписал. Помнишь?
Когда-то я, валяясь в больнице, действительно решил записать для памяти несколько новых стихотворений. Выпросил у Левицкого тетрадку. И потом, уходя, забыл ее, оставил на тумбочке в своей палате. Развернувшиеся затем события были столь катастрофичны и стремительны, что мне вообще стало не до стихов. Теперь, вспомнив о них, я проговорил небрежно:
— Чушь это все, старик, мура. Хотя, конечно… Слава Богу, что хоть Вите понравились.
— Не только Вите, но и мне, - ответил он веско. - Не прибедняйся, пожалуйста! Там есть запоминающиеся вещи, особенно среди миниатюр. Тебе вообще удаются лирические пейзажи. Ну, вот, например.
И он процитировал строки: «Выемка. Трещат морозы. След копытный - поутру… Видно, ночью ходят козы греться к нашему костру». Или вот еще: «Мгла смотрит на мою планету. И в оперении рассвета трепещут и звенят стволы трех сосен тонких, словно это - три с Марса пущенных стрелы!». Ей-богу - неплохо. Так что не пижонь, не кощунствуй.
Он умолк. И потом:
— Тетрадочку я сберег… возьмешь?
— Не знаю, - сказал я, - на штрафняке будет шмон - все равно ведь отберут. А впрочем, давай! Пригодится в дороге на курево.
— Ну, нет, - заявил он. - Если так, я ее себе оставлю. И знаешь, что я попробовал бы на твоем месте?
— Что же?
— Послал бы стихи в какую-нибудь редакцию…
— Да ты что, смеешься? Кому они интересны - мои пейзажи? Там своих стихоплетов навалом. Нужна им эта самодеятельность!
Я спорил, топорщился, возражал, но это все больше для виду. В действительности же разговор был приятен мне. При слове «редакция» у меня даже дух захватило… Все же я сдержался. И, помедлив, спросил безразличным, как мне казалось, голосом:
— И… куда же примерно ты бы послал?
— Куда угодно можно… Например - в Красноярск. В краевую газету, в местное отделение Союза писателей. Да Господи, вариантов множество!
— И ты думаешь, там заинтересуются стихами из лагеря?
— Зачем же из лагеря? - удивился Левицкий. - У меня на воле есть друзья, вот они и пошлют… Ну, как, - мигнул он, - согласен?
— Ладно, - сказал я, - попытайся, если успеешь. Мы ведь с тобой - как на вулкане. Сам понимаешь. Сегодня жив, а завтра - жил.
— Ну, мой милый, об этом лучше не задумываться, - сказал Левицкий. - Живи как солдат! Наперед не загадывай. Суждено пропасть - пропадешь, не отвертишься. Но покуда еще цел, делай свое дело. Прорывайся к удаче. Используй каждый шанс. А там, как судьба решит, все в ее руке.
— В данном случае, если говорить о стихах, то в твоей руке…
— Что ж, пожалуй, - рассмеялся Левицкий и положил на плечо мне сухую крупную ладонь. - Считай, что это тоже рука судьбы!
Мы обнялись на прощание, и я заторопился. Этап уже давно собрался на вахте, и, как только я появился, колонна дрогнула, загудела. Подскочил конвойный, щелкнул затвором и завопил, срывая голос, сыпля сверхъестественными словами:
— Шляешься, мать твою. Ждать заставляешь, так-рас-протак… и всяко… Станови-и-сь!
55
По острию ножа
Восемь суток гнали нас по тундре, по «черному» редколесью - к низовьям Енисея. Колонну сопровождал санный обоз. Впереди тащились розвальни с укрепленным на них пулеметом, сзади, замыкая шествие, ехало еще четверо саней. Там везли продукты, аптечку, все нехитрое имущество арестантов. И там же, в ворохе овчинных шуб, отсыпались, сменяясь, конвоиры.
Дни стояли мглистые, метельные. Под ногами, змеясь, шелестели поземки. По сторонам, в снежном молоке и дыму, маячили шаткие островерхие ели. И, бредя по сугробам, увязая в блескучих осыпях, и потом, ночуя в снегу у костра, я снова (в который раз уже) вспоминал стихи отца и твердил про себя строку из его давнего каторжанского цикла: «Нас гонит бич судьбы по дикому безлюдью…»
Куда мы идем? Куда, куда?… Никто не знал этого. Но было ясно, что место нам уготовано гиблое. Вокруг простиралась полярная пустыня, не потревоженная стройкой, не пахнущая людьми.
И когда на девятый день пути возникли впереди очертания лагеря, я содрогнулся, охваченный мрачными предчувствиями.
Штрафняк располагался на возвышенности, на крутом и голом прибрежном яру. Вблизи не видно было никакого жилья. Единственное здание, находящееся на воле, неподалеку от вахты, имело явно казарменный вид. Возле крыльца стоял запорошенный снегом грузовик. Глухо постукивал движок. (Лагерь, очевидно, имел собственную электростанцию.) Из-за угла тянулись провода, унывно позванивали на ветру и исчезали за кромкой еловой гривы. Около казармы, от угла к углу, прохаживался часовой в тулупе. Второй часовой помещался на крыше, там была сооружена площадка с прожекторами и спаренными пулеметами. И все эти пулеметы, и прожектора нацелены были на зону, туда, где за двойным рядом колючей проволоки копошилась густая воющая толпа.
Мы встречены были воплями, улюлюканьем, свистом.
— Ну, держись, малыш, - подмигнул мне Солома. - Попали мы с тобой в тентерь-вентерь. Это вот и есть то самое место, где девяносто девять плачут, а один смеется. Шпана тут озверелая, яростная. Штрафняк - одно слово! Хлебушек и табачок, видать, в лаковых сапожках гуляют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60