Я залпом выпил водку, отдулся. Сказал, поглаживая се ладонью:
— Годишься, конечно. Только вот тощевата малость. Костями колешься. Но эт-то ничего… Беда небольшая.
— У кости мясо вкуснее, - усмехнувшись, ответила она и посмотрела на меня в упор. Глаза у нее были темные, мерцающие, жаждущие.
— Что ж, - сказал я, - раз пошла такая пьянка… Давай! И я, привстав, огляделся, отыскивая в бараке место поукромнее.
— Идем-ка вон туда - в уголок.
— А зачем? - проговорила она медленно.
— Ну, как зачем? - удивился я. - Или ты, может, не хочешь?
— Хочу. Но почему же в углу, в темноте?
— А где же?
— Здесь, - сказала она и шевельнулась, уминая задом подушки.
— Но ведь мы на виду, - сказал я. - На нас смотрят.
— А пускай! - она небрежно повела плечиком. - Нам-то с тобой это не помешает, а девочкам - интересно.
— Так ты что же, хочешь им сеанс выдать?
— Ну, да, - сказала она просто. - А почему нет? Такое не каждый день выпадает. Пусть они хоть поглядят, отведут душу… Да ты не тушуйся, миленький. Ты на них не обращай внимания, не отвлекайся. Делай свое дело… - она проворно легла навзничь - раскинулась на подушках. - Делай, ну!
На какое-то мгновение я растерялся, но только на мгновение. Я ведь был пьян. Пьян тяжело, беспросветно. Голова у меня кружилась, и мысли дробились и путались, и от хмеля, от близости женщины, от надрывной и щемящей музыки - от песен Сатаны - от всего этого было мне сейчас горячо и томно.
«В конце концов, - подумал я устало, - какая разница? Хотят смотреть - пусть!»
Я склонился к Алене и тотчас же невольно забыл обо всем. Звуки померкли. Время остановилось.

* * *
Утром я выполз из барака. Постоял, шатаясь, у крыльца. С наслаждением хлебнул ветра - знобящего, чистого, пахнущего солью и талым снежком, и потащился к себе - утомленный, измотанный, на подгибающихся ногах. Я чувствовал себя скверно. Жизнь мне была не мила… «Нет, - уныло размышлял я, - дальше так продолжаться не может: Еще полгодика в этих условиях - и конец. Срока мне не отбыть, свободы не увидеть».
Юля встретила меня молчаливая и заплаканная. Она не спросила ни о чем, и это меня, признаться, удивило. Зная ее характер, я ожидал реакции более бурной.
Шмыгая носом и всхлипывая, она сказала:
— Пришла из управления бумага. За подписью начальника оперативного отдела. Требуют отправить тебя на пересылку, причем немедленно. И под усиленным конвоем.
— Почему? - спросил я. - Что еще случилось?
Она молча пожала плечами и подняла ко мне покрасневшие, запухшие глаза:
— Что ты натворил?
— Не знаю, - протянул я озадаченно. - А в бумаге разве не сказано?
— Нет. Велено отправить - и все.
— Когда же?
— Завтра, - сказала она. - Ничего не поделаешь - надо.
— Ну, тогда я пойду, - сказал я и поднялся, направляясь к дверям. - Надо приготовиться, вещички подсобрать…
— И попрощаться кое с кем, -добавила она, поджимая губы. - Так, что ли? У тебя ведь здесь много подружек.
— Какие еще подружки? - досадливо отмахнулся я. - Брось, не занудствуй.
— Знаю, - сказала она, - все знаю! Знаю, где ты эту ночь провел.
— Так а что я мог сделать? - возразил я устало. - Я ведь не сам в тот барак приплелся, так получилось…
— Эх, ты, - сказала она со вздохом. - И за что я тебя, кобеля, люблю? Вот знаю, какой ты, а все равно расставаться жалко! Ну хорошо, - она склонилась к столу, зашуршала бумагами. - Иди! Вечером увидимся.
45
Прощание с Колымой

Я провел весь этот день в сборах и прощаниях… Навестил Музу, заглянул к рыжеволосой лесбияночке, побывал еще в некоторых местах. И уже под самый вечер увиделся с Аленой.
Я сидел на том же месте, что и давеча ночью,- у стола, в самом центре барака. И опять вокруг теснились воровки. И снова надрывалась гитара. После недавнего публичного сеанса я чувствовал себя поначалу неловко и как-то скованно… Но потом разошелся, освоился.
— Угоняют, значит, - вздохнула Алена, - жаль. Только я во вкус вошла. Да и вообще…
Сейчас же Сатана (она помещалась на этот раз здесь же, у края стола) проговорила, сильно рванув струны:
— Эх, жизнь наша проклятая!
— Да, не везет, - мигнула ей Алена. - Вроде бы и карта выпала, а фарту все одно нет.
— Вы что же, негодницы, - спросил я, - опять меня тут в картишки разыгрывали?
— Опять, - усмехнулась Алена, - опять, лапочка.
— Ну, и кому же досталось?…
— А вот ей, - она кивнула в сторону Сатаны. - Ее была очередь.
— Была да сплыла, - отозвалась Сатана уныло. И тут же подалась ко мне, уставилась дымными, дышащими зрачками. - Не вышло у нас с тобой… Обидно. Уж я бы постаралась! Все бы соки из тебя выпила!
Рослая, грудастая, с широкими боками, она сидела, закинув ногу на ногу, положив на колено гитару. Левая бровь Сатаны была заломлена, в углу рта тлела папироска.
— Все бы соки, - повторила она, - да… это уж точно! От Алены ты как-то еще уполз, а от меня так просто не ушел бы, не-ет, не ушел.
— Живым бы не выпустила? - прищурилась Алена.
И мгновенно среди толпящихся вокруг женщин возникло шумное оживление. Кто-то выкрикнул, давясь от смеха:
— Сатана - деловая баба. Сурьсзная. Чуть что не так, утюг в руки и по кумполу…
— Бросьте, дуры, болтать, - ленивым низким голосом отозвалась Сатана. - Ну, чего, кобылищи, ржете! При чем тут утюг?
— То есть как при чем? - захлебывались в толпе. - Первый срок-то ты из-за чего получила?
Я заинтересовался подробностями. И узнал их вскоре. Сатана сама рассказала мне обо всем. История ее была такова: когда-то, лет пять назад (звали ее тогда более скромно - Наташей), она жила во Владимире, имела семью и, мечтая об артистической карьере, посещала местное музыкальное училище. Семья у нее была небольшая: только она да муж ее, Николай Дормидонтович. Он работал на железной дороге, был старшим вагонным мастером и частенько по долгу службы отсутствовал ночами - уходил в депо на дежурство.
Как и большинство семей, Наташа с мужем ютились в коммунальной квартире. Огромная эта квартира была набита битком. Здесь в восьми комнатах жило в общей сложности человек тридцать; люди многодетные, усталые, обремененные хлопотами и заботами. Во всем этом сонмище была лишь одна молодая вдовушка (Сатана иначе не называла ее, как шалавой и сучкой), которая никакой семьи не имела, забот не знала и проживала в веселом одиночестве в самом конце коридора. Из-за нее-то, из-за этой шалавы, все и произошло.
Наташа давно уже замечала, что вдовушка вьется вокруг Николая, норовит попасться ему на глаза в коридоре или на кухне - мелко хихикает, крутит по-сучьи подолом. Замечала, но не придавала этому значения… Но вот однажды муж ее собрался, как обычно, на ночное дежурство. Надел шинель, взял узелок с харчами и, попрощавшись с Наташей на пороге, ушел, А среди ночи она была разбужена странным шумом. Кто-то возился возле двери. Затем она растворилась, и в комнату вошел Николай. Он был мертвецки пьян и к тому же в одном исподнем белье!
Скребя ногтями волосатую грудь, что-то невнятно мыча и поддергивая сползающие подштанники, он приблизился к кровати, покачался над ней и рухнул ничком. И почти мгновенно заснул.
Задыхаясь и торопясь, Наташа выбралась из постели и как была в одной сорочке побежала по ночному коридору. Дверь, ведущая в комнату вдовушки, оказалась незапертой. Наташа толкнула ее, ступила на цыпочках за порог. И увидела свою соперницу: та спала полуголая, широко разбросав ноги. Простыни сползли на пол. В изголовье лежали две подушки. Рядом, на тумбочке, поблескивал графинчик с недопитой водкой, громоздилась грязная посуда. И среди тарелок увидела она узелок, тот самый узелок с едой, который она ежевечерне вручала Николаю, отбывающему на дежурство!
Здесь же, небрежно брошенная на стул, валялась его одежда: китель, штаны, форменная шинель. «Вот, стало быть, где он дежурит, - подумала она, мертвея, - вот у кого он проводит ночи! У этой потаскухи, у стервы…»
Лютая ревность ужалила ее. Горло стиснула судорога. Не помня себя, забыв обо всем на свете, она схватила тяжелый чугунный утюг, стоявший в углу на полке, и с одного удара размозжила сопернице череп.
Впоследствии на суде выяснились некоторые дополнительные детали. Николай, как оказалось, провел у этой вдовушки немало ночей. (На работе он обычно сказывался больным - знакомый лекарь доставал ему необходимые справки.) В ту роковую ночь он особенно крепко выпил, заснул в объятиях любовницы и затем, пробудясь, вышел из комнаты по нужде.
Хмельной, обеспамятевший, еще не очнувшийся ото сна, он справил нужду и вместо того, чтобы вернуться к вдовушке, по привычке направился к себе. Он сделал это машинально: ноги сами занесли его в родную обитель…
Судьи, в общем-то, отнеслись к Наташе снисходительно; убийство было явно непредумышленным, совершенным в состоянии аффекта. Ей дали всего шесть лет - срок по нынешним временам небольшой, терпимый. Его еще можно было как-то отбыть и вернуться к нормальной жизни. Однако в тюрьме характер у Наташи изменился. Она ожесточилась, стала дерзкой и бесшабашной. Сблизилась с воровками, получила прозвище Сатана. В женском лагере под Владивостоком, там, куда она попала вначале, произошел шумок: группа воровок объявила забастовку, отказалась выходить на работу, а когда надзиратель стал выгонять их на развод, кто-то сзади рубанул его топором. Всем, кто участвовал в этом шумке, дали впоследствии дополнительный срок. Была здесь и Сатана и тоже, как и все, получила двадцать лет: таков был традиционный лагерный «довесок»!
Обо всем этом она теперь поведала мне небрежным, каким-то скучающим тоном. Она словно бы говорила не о себе, а о ком-то другом… Прошлое (это было заметно) уже не волновало ее, не трогало. Все в ней давно перегорело, подернулось пеплом, и лишь об одном она сожалела - о том, что ей так и не удалось закончить музыкальное училище. Музыка влекла ее по-прежнему и, надо сказать, удавалась ей. Играла она проникновенно, с душой. И обладала к тому же сильным низким голосом.
Закончив свой рассказ, она вздохнула коротко. Взяла с колен гитару. Опустила лицо. И тихонько запела, искоса поглядывдя на меня:
Вот лежим мы, сумрачно и немо,
Смотрим в зарешеченное небо.
За окном вагона дымный вечер.
От любви далекий путь излечит.
И тут же она оборвала песню - прихлопнула струны ладонью. Возникла напряженная тишина. Сатана глядела теперь куда-то мимо меня, поверх головы. И все, кто толпились здесь, смотрели туда же. Я медленно обернулся: в дверях стояла надзирательница.
Низкорослая, в распахнутом полушубке, в синей суконной юбке, она мне запомнилась еще с ночи; тогда, в самый разгар веселья, кто-то заглянул с улицы в барак, крикнул шепотом: «Атас!» И тотчас же Алена набросила на меня одеяло, навалила сверху подушки и разлеглась на мне, развалилась лениво.
— Что это вы, девки, гужуетесь? - спросил сипловатый голос. И я, осторожно отогнув краешек одеяла, увидел в щелку низкорослую женщину в погонах старшины.
— Именины справляем, - ответила Алена.
— Кончайте, - сказала надзирательница. - Или уж хотя бы не шумите так… А то звон - на всю зону. Это куда годится?
Теперь она стояла, глядя на меня в упор, поджав в усмешке темные, растресканные губы.
— Эй, - сказала она и поманила меня пальцем. - Эй, ты! Кончай резвиться. Не все коту масленица… Идем-ка со мной.

* * *
Утром следующего дня меня вывели под конвоем за зону и посадили в машину - в большой крытый грузовик.
Во мне все теперь вызывало сомнение и беспокойство: и неожиданный этап, и эта машина, и обилие конвоя (меня сопровождало трое автоматчиков). Юля сказала, что бумага пришла из главного управления, из следственного отдела… «Чего они там от меня хотят? - недоумевал я. - И куда меня теперь волокут? Коль уж в машине, значит, далеко… Так куда же? В управление? Или, может быть, на штрафняк? И если туда, то за что?»
Ехали мы долго и все время трактом, по людным местам. Наконец фургон вильнул и остановился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60