В кладовке этой орудовала Валька, больничная кастелянша, разбитная, смешливая, с круглым, в ямочках, лицом и острой грудью, туго и плотно лежащей в вырезе платьица.
Застилая свежими простынями мою постель, она наклонилась низко. И я невольно напрягся, обшаривая глазами ее грудь. Заметив это, Валька сказала тягуче:
— Не пялься… Ослепнешь.
Я отвернулся, закуривая, и почувствовал на щеке теплое прикосновение ее ладони:
— Ну, что ты? Ну, что? - проговорила она мягко. - Не волнуйся…
— А я вовсе и не волнуюсь, - пробормотал я.
— Нет? - прищурилась она.
— Нет.
— Ох, беда мне с вами, - лениво усмехнулась тогда Валька. - Вечно одно и то же… Хотя, впрочем, что ж. Дело житейское.
Затем, постлав постель, она распрямилась. Осмотрела комнату, поджала губы:
— А вы с Костей, видать, ба-а-альшие друзья.
— С чего ты это взяла?
— Ну, как же! Он еще никому таких условий не предоставлял. Отдельная палата, то да се.
— Так ведь, дура, я - остроинфекционный.
— Ну, это ты другим рассказывай, - небрежно отмахнулась Валька. - Костя мне все объяснил.
И опять она легонько провела ладонью по моей щеке:
— Ложись, миленький. Если что будет нужно - я здесь, рядом… Приду.
— Даже ночью? - спросил я, жуя папиросу, жмуря глаза от дыма.
— Смотря для чего… - она медленно повела плечом.
— Как - для чего? - сказал я медленно. - Для дела.
— Ладно, спи; - она шагнула к дверям. - Там видно будет.

* * *
Поздней ночью (я уже начинал засыпать помаленьку) дверь скрипнула тихонько… И тотчас же - словно порывом ветра - сдунуло с ресниц моих сон.
«Валька!» - подумал я, садясь на постели и жадно, пристально всматриваясь в темноту.
Щелкнул выключатель, и я увидел сухую стройную фигуру Константина Левицкого.
— Я тебя разбудил? - спросил он, усаживаясь на край постели.
— Да нет, - разочарованный, я опустился на подушку. - В общем, нет… А что такое?
— Просто решил посидеть, покалякать, - он зевнул, стукнув зубами, крепко огладил пятерней лицо. - Устал, понимаешь. А вот не спится. И вообще, тоска… Это самое проклятое время - перед рассветом! Буддийские монахи называли его «час быка» - время, когда на земле безраздельно властвуют силы зла и демоны мрака.
— Вот странно, - отозвался я, - судя по литературе, самая роковая пора - это полночь. У Дюма, например, полночь - час убийств. То же и у Конан Дойля, и у других. Да и мне самому так казалось…
— Ну, для убийц, может быть, это подходит, - сказал Левицкий, - не знаю. Тебе видней… Но здесь, понимаешь ли, речь идет о другом. Не об уголовщине и вообще не о реальных вещах, а скорее - о мистических. О вещах, связанных с глубинным, подсознательным восприятием мира. Ночная тьма на человека действует угнетающе… И самые тяжкие, томительные часы - не в середине ночи, а на спаде ее. Это еще знали древние римляне. У них по этому поводу имеется отличное высказывание. Вот послушай.
И, строго подняв кверху палец, он произнес - протяжно и певуче:
— Долор игнис анте люцем… Свирепая тоска перед рассветом.
— Свирепая тоска перед рассветом, - повторил я шепотом. - Послушай, это ж ведь готовая строка!
— Что? - подался он ко мне.
— Стихотворная строчка, говорю. Чистый ямб.
— Дарю эту строчку тебе, - сказал он учтиво. - Может, вставишь ее куда-нибудь… А лучше всего - сочини на эту тему специальное стихотворение или песню, неважно, у тебя получится. Главное в том, что демоны властвуют перед самой зарею, понимаешь? Их власть не беспредельна. Рано или поздно мрак окончится, сменится светом. И чем свирепее предрассветная тоска - тем ближе освобождение…
— Ну, брат, это уже из другой области, - проговорил я. - Это какая-то политика.
— А ты, что же, чураешься политики, боишься? - медленно спросил Левицкий.
— Да нет, - я пожал плечами. - Чего мне бояться? Просто я как-то всегда был от нее в стороне…
— Это тебе так кажется, - сказал он. - От политики никто не свободен! Никто, понимаешь? Вся твоя судьба, насколько я знаю, - прямое подтверждение этому… Да и вообще, как можно быть в стороне? Вот мы с тобой - в лагере. А ведь это результат определенной внутренней политики. Вокруг нас - ночь. И демоны зла. Их много, кстати! Они командуют нами, стерегут нас, стоят на вышках… Ты понимаешь?
Левицкий коротко взглянул на меня и тут же отвел глаза, прикрылся густыми своими бровями. И я понял, ощутил, что приход его - не случаен! Я уловил это мгновенно, с острой проницательностью ночного темного бдения. Он не просто решил посидеть со мной, покалякать. Нет, он что-то задумал, у него есть ко мне какое-то дело.
— Послушай, - сказал я, вспомнив Валькины слова; мысль о ней, впрочем, не покидала меня ни на миг, - давай напрямик… Эти условия, которые ты тут мне создал, они - почему? По какой причине? Просто так - по дружбе?
— Н-ну, не только, - замялся он, - не только… Хотя, конечно, тебя я ценю высоко. И отношусь искренне, по-дружески, так же, как и к другим блатным. К настоящим, я имею в виду, к чистопородным.
— А почему, скажи мне, ты всех нас так ценишь? За что?
— Изволь, скажу, - он тяжело шевельнулся. И снова искоса, из-под бровей, глянул на меня - уколол зрачками. - Если тебе действительно интересно…
— Конечно, - ответил я. - Еще бы!
— Дело в том, - начал он, понизив голос, - что вы - блатные - представляете собой ту реальную силу…
Вдруг он поднялся, подошел к двери. Резко, рывком распахнул ее, выглянул в коридор. И затем, воротясь, усевшись подле меня:
— Ту самую силу, которая нам чрезвычайно нужна. Чрезвычайно! Без вас, боюсь, мы не сможем обойтись…
— Кто это - вы?
— Комитет сопротивления, - сказал он. - Слышал о таком?
— Н-нет…
— Ну вот. А он, тем не менее, существует. И работает весьма активно.
— Чем же он занимается?
— В данном случае - подготовкой к восстанию.
— Ого, - сказал я удивленно. - Вон вы куда хватили! Теперь я понимаю, зачем вам понадобились урки… Но, старик, по совести - это серьезно?
— Вполне, - сказал он. - Завтра ты сможешь лично в этом убедиться.
— Вы что, прямо завтра решили восстать?
— Да нет, - рассмеялся он, - до этого еще неблизко. Но завтра у нас намечено совещание, только и всего. И состоится оно здесь, в этой комнате… Комитет соберется, имей в виду, из-за тебя!
— Ты меня, значит, специально для этого тут и поместил?
— Конечно, - кивнул он, - здесь тихо, спокойно. Ты же числишься в карантине - самый удобный вариант!
— И сколько же я в этом качестве пробуду? - поинтересовался я.
— В общем-то, долго так не может продолжаться, - Левицкий наморщился, покусал губу. - Придут анализы - и все кончится… Но неделя во всяком случае у нас имеется. А за это время, надеюсь, мы решим все проблемы!

* * *
Подпольный комитет (в составе пяти человек) собрался точно в назначенный срок: вечером следующего дня. К немалому моему удивлению, здесь оказались знакомые мне лица: я встретился с Сергеем Ивановичем, бывшим работником Госиздата, а также с князем Оболенским.
— Князь, - сказал я. - Вот уж не думал, что встречу здесь вас! Вы - человек нежный… Зачем вам эта наша подпольная суета?
— Вы, бесспорно, правы, голубчик, - улыбнулся князь и посмотрел на меня сверху вниз, с высоты великолепного своего двухметрового роста. - Но ведь не могу же я, согласитесь, нарушать фамильные традиции! На Руси, сколько я знаю, не было ни одного более или менее пристойного подполья, в котором бы не участвовали мои предки… Так что «суетный» этот путь завещан мне издревле. Но, конечно, - тут же добавил он, - лепта моя здесь невелика… Я ведь уже не боец - не те года. Я всего лишь скромный статист: составляю списки, веду протоколы.
«Какие еще, черт возьми, протоколы?» - вскользь подумал я, но сейчас же забыл об этом, отвлекся, заговорил с другими.
Один из них Борода (таково было прозвище этого человека, к нему никто иначе не обращался, и я буду его называть так же) был уже в немалых летах. Шишковатый, стриженый его череп, брови и борода - все было сплошь осыпано сединою. Однако выглядел он еще весьма крепким. В его повадке, в манере держаться и говорить отчетливо угадывался кадровый военный… Как я вскоре выяснил, Борода служил в годы войны в артиллерии, имел чин полковника. Где-то на юге был ранен, попал в плен. Затем переметнулся к Власову и пробыл во власовских войсках до самого конца войны - до того момента, когда англичане вновь передали его советским властям.
Его товарищ - бывший балтийский моряк, зенитчик, старшина орудийного расчета - никогда ни в каком плену не бывал, честно отслужил всю войну на флоте, был дважды ранен и четырежды награжден, и тем не менее он также не уберегся от тюрьмы. Накануне Дня Победы он был арестован по доносу за антисоветские настроения и получил такой же в точности срок, что и полковник. Закон их таким образом уравнял, а суровая арестантская судьба свела и сблизила.
В лагере они были неразлучны: работали в одной бригаде, ходили всегда вместе. И здесь, на собрании, они тоже сидели бок о бок: седой приземистый Борода и огромный неразговорчивый парень (звали его Витя) с выпуклой костистой грудью, по-обезьяньи длинными руками и непомерно маленькой головой.
Здороваясь со мной, Витя усмехнулся, оскалив крупные, плоские, голубоватые зубы, и молча стиснул мне руку - так, что у меня на мгновение потемнело в глазах.
Борода же осмотрел меня, окинул оценивающим взглядом и затем сказал, косясь на Левицкого:
— Так вот он каков, этот Махно!
— Почему - Махно? - удивился я.
— Ну, как же, - прищурился Борода, - ваши роли сходятся… Неужто вы не чувствуете? Вы сейчас выступаете в том же качестве, что и батька Махно, когда он еще ладил с большевиками! В штабе южного фронта Махно представлял своих бандитов так же, в сущности, как и вы сейчас в нашем штабе свою шпану.
— Пожалуй, - согласился Левицкий, - разница только в масштабах…
— Зато пропорции те же, - быстро ответил Борода, - соотношение сил примерно одинаковое.
Он помедлил, прикуривая. И потом, разбивая рукою дым:
— Кстати, о соотношении сил… Не пора ли нам перейти к делу? Нерешенных вопросов множество, а время ведь не ждет. Надо окончательно и точно распределить участки; тут у нас постоянно какая-то путаница… Но это после. А сейчас - в связи с появлением нового товарища…
— Батьки Махно, - хохотнул кто-то.
— Погодите, - сказал я. - Все-таки, друзья мои, я не Махно. Прежде всего потому, что у блатных - в отличие от махновцев - нет и не было никаких атаманов. Ну и вообще… Как-то неловко. Меня же никто не уполномачивал.
— Атаманов у вас, может, и нет, - перебил меня Сергей Иванович, - но все же имеется какое-то руководство, некий высший совет… Ведь так?
— Так, - согласился я.
— И вы, как я понимаю, - оттуда?
— Н-ну, допустим… В какой-то мере.
— Не скромничай, мой милый, - похлопал меня по плечу Левицкий, - не прибедняйся. И помни: никаких особых полномочий в данном случае не требуется. Просто наш комитет решил войти в контакт с уголовниками. И собрались мы здесь для того, чтобы с тобой познакомиться, спросить тебя кое о чем. И заодно - разъяснить ситуацию.
— Так разъясните, - сказал я. - Каковы конкретно ваши цели? Сколько вас? На что вы рассчитываете?
— Ну, цель у нас одна, - заговорил негромко Левицкий. И в этот момент внезапно поднялся Витя.
— Стоп, - сказал он (у него оказался низкий, глуховатый, с надсадною хрипотцою голос), - повремени!
— Что такое? - недоуменно поворотился к нему Левицкий.
— Ты вот начал - о наших целях… Начистоту… А надо ли? - Витя повел в мою сторону бровью. - Ты за него ручаешься? Твердо ручаешься?
— Ах, вот в чем дело, - сказал Левицкий и улыбнулся скупо. - Не беспокойся. Тут все чисто. Он уже давно под нашим наблюдением. Просвечен насквозь - как под рентгеном!
«Ай да Костя, ай да безобидный фрайер, - подумал я. - Вот они каковы эти ценители поэзии! Я-то, дурак, полагал, что их стихи мои интересуют, а они, оказывается, меня просто-напросто проверяли, просвечивали… Ну, ловкачи!»
— Что ж, коли так, - пробормотал, замявшись, Витя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60