Вскоре беглецы раздвинули корни, свисавшие над выходом из катакомб, и выбрались на береговой откос, полого спускавшийся к воде. Внизу пенились волны, справа был пустынный берег, поросший густым кустарником, а далеко слева угадывалась изогнутая линия городской набережной. Прыгая на гребнях волн, по морю быстро скользила легкая лодка под косым парусом. Куприян сорвал с головы чалму и начал призывно размахивать ею. Лодка развернулась и направилась к ним.
— Кто это? — насторожился Тимофей.
— Свои, — радостно засмеялся Куприян. — Не подвели.
— Откуда они знали, что мы выйдем здесь? — не отставал Тимофей, держа наготове оружие.
— Ходили вдоль берега, — объяснил старый казак. — Я предупредил, что из дома нам, возможно, придется выбираться через подземелье.
Лодка ткнулась в прибрежную гальку, и Тимофей не поверил своим глазам: на ее носу стоял купец Спиридон.
— Живей, живей! — поторапливал он. — Все удачно?
— Да, — улыбнулся ему Головин. — Куда мы теперь?
— Домой! — Куприян от души хлопнул его по спине тяжелой ладонью.
— Пардон! Пусть меня съедят галерные крысы, но дом у всех в разных местах, — насупился Жозеф, галантно подсаживая девушек в лодку.
— Сейчас надо поскорее убраться отсюда, — резонно заметил Сарват, потирая вздувшуюся на лбу шишку — где-то в темноте галереи он неосторожно распрямился и боднул выступ низкого свода.
— Иди! — Куприян махнул рукой Белометти, понуро стоявшему поодаль.
— Синьоры, синьоры! — закричал да Камерино. — Вы же мне обещали!
— Ах да! — Жозеф бросил к его ногам две шпаги. — Это вас устроит?
— Вполне! — Антонио поднял их и твердым шагом направился к Джакомо. Подойдя, он протянул ему оба клинка. — Выбирайте, синьор иезуит. По-моему, здесь вполне подходящее место. Нам никто не помешает!
Помогая поднимать парус, Тимофей бросил взгляд на удаляющийся берег. Антонио и Джакомо скинули камзолы и остались в одних рубашках. Вот они смерили длину клинков и разошлись в разные стороны, но тут же резко повернулись и бросились навстречу друг другу…
* * *
Керболай медленно брел по выжженной солнцем пустыне, тяжело вытаскивая усталые ноги из рыхлого, сыпучего песка, покрывавшего все вокруг насколько хватало глаз. Лучи косматого солнца нестерпимо жалили голову и спину, выжимая из ослабевшего тела последние капли влаги. В ушах начали глухо рокотать барабаны, с каждым шагом их удары становились все чаще и чаще, больно отдаваясь в голове: он знал, это стучала его сгустившаяся кровь, предвещая скорую потерю сознания от жары, голода, жажды и усталости.
Он уже не помнил, когда отправился в путь и куда идет, не помнил, сколько дней он в этом палящем аду, не помнил, откуда вышел, и лишь как заклинание повторял свое имя, чтобы не забыть и его: Керболай, Керболай, Керболай…
Где-то очень далеко, за барханами, тонко шуршавшими струйками осыпающегося песка, остались селения лурдов — нищих и безответных людей, не раз взрывавшихся отчаянными восстаниями против шаха, который с невероятной жестокостью подавлял их, утопив в крови. Кровь? Да, это стучала в ушах его кровь, мешая слышать неумолчный и страшный шорох песчинок, похожий на шипение змеи, готовой ужалить тебя в самое сердце. Проклятая пустыня пела ему прощальную песню, терпеливо дожидаясь, пока обессиленный человек упадет и не сможет подняться. И тогда она укроет его саваном из мириадов песчинок, предварительно высушив на солнце до костяной твердости. Или обитатели пустыни, прячущиеся до наступления темноты в глубоких норах, выползут, чтобы справить жуткую тризну, по кусочкам растащив то, что еще недавно было живой плотью, а коварное солнце и суровый горячий ветер выбелят кости и только потом скроют их под толщей песков.
Его столько раз обманывали миражи, что он не поверил глазам, когда увидел нечто светлое и продолговатое на вершине бархана. Песчаная поземка, поднятая раскаленным ветром, лениво обтекала непонятный предмет, и Керболай, сам не зная почему, вдруг решил, что это сосуд из пустой тыквы, потерянный караванщиками. Может быть, в нем осталась хоть капля воды?
Однако пустыня зло посмеялась над ним: пока он взбирался на бархан, падая и вновь поднимаясь, струи песка скрыли вожделенный предмет, и сколько Керболай ни пытался найти его, разгребая потрескавшимися ладонями сухой песок, ничего не обнаружил. Он хотел рассмеяться, но рот не открывался. Тогда он посмотрел вперед и увидел, что за барханом простирается голая каменистая равнина и среди разноцветных камней тут и там раскидано множество тыкв.
Он поспешил к ним, не ощущая ни горячего ветра, секущего лицо песчинками, ни палящего зноя. Откуда только взялись силы? Керболай чуть не бегом припустился к камням и рухнул на колени перед первым сосудом. Протянул к нему дрожащие почерневшие руки.
— Намаз ягана чикмаз! Лицом к пустыне не молятся, — вдруг сказал кто-то по-турецки у него за спиной.
Но Керболай не удивился и не обратил внимания на эти слова. Какое ему дело до них, если сосуд, в котором еще могла остаться вода, — вот он, перед ним! Он жадно схватил его и с ужасом увидел, что это не тыква, а человеческий череп!
Поднявшись, Керболай зло пнул его ногой, и череп покатился, глухо стуча по камням и мелькая темными провалами глазниц. А вокруг лежало множество черепов, и совсем свежих, и уже готовых обратиться в прах при малейшем прикосновении.
— Педер-сухте! Сын сожженного отца! — обругал его по-персидски тот же голос. — Что ты делаешь?
Керболай обернулся и увидел иссохшего старца в белых широких одеждах. Его длинная седая борода спускалась почти до колен, узловатые пальцы крепко сжимали посох, черные глаза смотрели осуждающе.
— Воды! Дай воды, — прохрипел Керболай и не узнал своего голоса.
— Ты разве пьешь воду? — удивился старик, но лицо его оставалось бесстрастным. — Иди за мной!
Он повел рукой, и вдруг появились скалы с темным зевом пещеры. Керболай, следуя за старцем, вошел в прохладную полутьму и принял из его рук чашу. Заглянув в нее, он увидел, что она наполнена кровью. Но ему было уже все равно, и он выпил чашу до дна, чувствуя, как медленно затихает, удаляется грохот барабанов, разрывавший уши.
— Смотри!
Старик подвел его к черному, гладкому, как зеркало, камню, в глубине которого загадочно мерцали синеватые искры. Керболай взглянул на свое отражение и изумился — там стоял маленький, тщедушный человечек в богатых одеждах, но у него не было головы!
— Это я? — Керболай недоуменно оглянулся.
— Ты, — мрачно подтвердил старик.
— А голова? Где моя голова?
— Ты только что пнул свою голову ногой, Фасих-бей!..
Евнух вскрикнул и проснулся, весь дрожа, словно в лихорадке. Какой страшный и зловещий сон! И откуда отшельник мог знать его имя, которое он давно изменил? Так давно, что уже и сам начал забывать, как его звали когда-то. Неужели ему во сне явился дух пустыни, про которого он слышал в детстве столько жутких сказок?
Нет, все это бред! Прочь, проклятые духи, прочь! За окнами уже видна алая полоска вечерней зари, и пора узнать, не пришел ли толстый Джафар. Сделал этот бездельник что-нибудь или опять захочет заставить хозяина работать за него?
— Эй, кто там? — Фасих хлопнул в ладоши, вызывая слуг. Однако, к его удивлению, в комнату вошел не слуга, а Гуссейн-паша в сопровождении вооруженных янычар.
«Наверное, я все еще сплю!» — подумал евнух и протер глаза. Но паша и янычары не исчезли. Тогда он ущипнул себя заруку и чуть не вскрикнул от боли. А Гуссейн, трижды проклятый Гуссейн, зло рассмеялся ему прямо в лицо:
— Что, Керболай? Ты решил, что глаза обманули тебя?
— Боро! Пошел! — не помня себя, по-персидски крикнул Фасих.
Паша захохотал еще громче.
— Собака! Ты забыл старую пословицу: два плясуна на одном канате не танцуют? Думал, никто не узнает о твоих кознях, никто не проведает, что ты подделал фирман нашего великого и всемилостивейшего падишаха, повелителя мира?
— Ложь! — Евнух вскочил и пошел на Гуссейна, истерично крича и брызгая слюной. — Все ложь, ложь! Еще сегодня палачи вырвут твой поганый язык, сын оспы! Кто тебя впустил в мой дом? Вон отсюда!
— Молчи, — презрительно бросил паша и щелкнул пальцами. Один из янычар подал ему большое медное блюдо, покрытое платком, но Гуссейн не принял его, а дал знак сдернуть платок.
Фасих отшатнулся. На блюде лежала голова Джафара. Синий язык высунулся изо рта, словно поддразнивая бывшего хозяина.
— Смотри! — Гуссейн вновь щелкнул пальцами, и другой янычар подал ему второй поднос, покрытый платком. Паша сам скинул платок, и евнух увидел на блюде серебряный футляр, а рядом изготовленный по его приказу фирман с поддельной тогрой султана Ибрагима.
— Ты, презренный исмаилит , присвоивший имя Фасих-бея, замысливший измену и подделавший фирман владыки мира, заслужил смерть!
Из-за спины паши неслышно вышел палач султана Махмед. Длиннорукий, похожий на уродливую лысую обезьяну, он держал раскрытый мешок, полный крупной соли.
— Нет!
Евнух отпрыгнул назад и зажмурил глаза. Рушилось все, о чем он мечтал долгими бессонными ночами, рушилась любовно построенная им лестница, ведущая к сияющему трону, и под ее обломками должен найти смерть он, принявший множество лет назад имя Фасих-бея? Ему ли не знать, что означает мешок с солью в руках лысого дурбаши Махмеда?!
— Это все он, он! — Евнух показал на блюдо с головой
Джафара. — Он!
— Боишься? — Гуссейн презрительно скривил губы. — Даже перед лицом смерти юлишь и изворачиваешься? Да, мы нашли Джафара уже мертвым, но тебя мы нашли еще живым! Чего ты ждешь, Махмед?
В наступившей вдруг тишине стало слышно, как палач забормотал слова джинази — заупокойной мусульманской молитвы. И евнух разом ослаб.
Махмед приблизился и схватил его за ухо. Наклонил над мешком с солью. В руке палача появился острый кривой нож, и паша брезгливо отвернулся, не желая смотреть, как отделят от тела голову его врага, чтобы положить ее на широкое медное блюдо и показать султану Ибрагиму…

Вместо эпилога
Головин никому не позволил прочитать фирман. Он лишь шепнул несколько слов Куприяну, а тот передал их посланцу Бажена Сухоборца, поджидавшему их на пристани около готовой выйти в море фелюги. Вскоре минареты и башни турецкой столицы растаяли в сгустившихся сумерках — подняв все паруса, фелюга устремилась к Азову.
В тесную каюту, где сидели Тимофей и Куприян, спустился Богумир, а следом за ним — Сарват и Жозеф, державший за руку Злату. Анастасия, измученная всем тем, что случилось за долгий день, задремала на рундуке, покрытом старым ковром.
— Мы помогли вам, — сказал болгарин, — а теперь просим вашей помощи.
— Что случилось? — встревожился Головин, но Богумир успокаивающе улыбнулся:
— Ничего. Вы возвращаетесь на родину? Я тоже хочу вернуться домой. Ты видел наши горы? Они ждут меня, мой народ стонет под игом!
— Хочешь высадиться в Болгарии? — Куприян задумчиво покрутил седеющий ус.
— Да, — твердо ответил Богумир.
— Я иду с ним, — прогудел Сарват.
— А ты? — Тимофей поглядел на Жозефа.
— Я? — Француз хитро прищурился. — Мне понравилась Болгария, но теперь я не прочь увидеть загадочную Московию.
Анастасия проснулась и села, прислушиваясь к разговорам мужчин. Потом встала, обняла Злату и спросила:
— Мы скоро расстанемся?
— Не знаю. — Девушка залилась румянцем. — Мне… тоже хотелось бы повидать Москву.
Богумир обернулся к сестре с грустной улыбкой, а Куприян весело захохотал:
— Видать, придется пить сразу на двух свадьбах?.. Темной ночью фелюга подошла к берегам Болгарии. Обняв
на прощание Богумира и Сарвата, Тимофей шепнул:
— Кланяйтесь баю Славчо и разыщите пана Яцека. Надеюсь, он уже поправляется.
— Прощай, брат! Мы всегда будем с надеждой смотреть на северо-восток! Будь счастлива, сестра! Береги ее, Жозеф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114