Но постепенно привычный к тяжелому физическому труду молодой человек втянулся в ритм гребли, и уже не стало никаких мыслей. Куда-то ушли все желания, незаметно навалилось отупение, и только — встать, сесть, поднять весло, переставить ноги, и вновь — встать, сесть.
Джафар блаженно развалился на ковре, расстеленном на корме у входа в каюту капитана. Обложившись подушками, он наслаждался прохладным ветерком и наблюдал, как медленно удаляется полоска берега с белыми домиками Кафы. Воспоминания о пережитом утром страхе его уже не тревожили: Джафар всегда старался быстро забыть все плохое и думать только о хорошем. Зачем излишне осложнять свою жизнь? Это с удовольствием сделают за тебя другие. Напротив Джафара, поджав ноги, сидел пожилой Карасман-оглу — капитан галиота.
— После каждого долгого перехода приходится менять много гребцов, — жаловался он Джафару. — Все время попадается какая-то падаль. Мрут как мухи.
— Ты их просто не кормишь, — лениво цедил толстяк. — Разве голодные рабы смогут разогнать твою старую посудину?
— Я никогда не перевожу даром хлеб, — насупился Карасман. — Можно подумать, что ты сегодня приволок неутомимого гребца. Два-три фарсаха , и его труп отправят на корм рыбам. А если придется идти в Магриб ? Тогда вообще на скамьях будет пусто.
— Не гневи Аллаха, — примирительно усмехнулся Джафар. — Я купил для тебя урус-шайтана. Они все двужильные.
— Казак? — оживился капитан — Говорят, у них есть святой покровитель Зозима, который живет во льдах среди песьеголовых людей?
— Зосима? — поправил его толстяк. — Да, я слышал о нем. Еще они молятся другому святому, Николаю, и матери своего Бога.
— Вот пусть он и молится этой матери, — засмеялся Карасман. — А я погляжу, будет ли она сильнее плети моего надсмотрщика?
Он хлопнул ладонями по коленям и залился визгливым смешком. Джафар неодобрительно покосился на него и назидательно сказал:
— Нехорошо смеяться над святыми, даже если они другой веры. Не зря сказал пророк: кто может знать, кто будет жив, а кто умрет до следующей весны?
— Перестань, — пренебрежительно отмахнулся Карасман. — У меня полон трюм христианских собак, прикованных к веслам. И у каждого из них свои святые. Тем не менее, я хожу по морям уже не первый десяток лет… Лучше скажи, ты отправишься со мной к устью Дуная? Или у тебя другие планы?
— Другие, — не стал скрывать толстяк. — Скоро мы встретим галеру, и я перейду на нее. Она везет важный груз, который с нетерпением ждет наш хозяин в Стамбуле. А ты продолжишь плавание.
— Как знаешь, — равнодушно зевнул капитан. Несколько часов галиот шел вдоль берега, незначительно
удаляясь от него. Вскоре из-за мыса вылетела пятидесятивесельная галера, и на ее носу появился белый комочек дыма. Бу-ум — долетел звук выстрела пушки.
Карасман велел идти на сближение. Рабы налегли на весла, и суда медленно подошли друг к другу. Демонстрируя искусство мореходов, капитаны поставили галеру и галиот почти рядом и приказали поднять весла. С галеры перебросили веревку, и Джафар, вытирая выступивший на лбу пот, вцепился в нее побелевшими пальцами и перевалился через фальшборт. Перебирая веревку руками, он пошел по веслам к галере. С усмешкой наблюдавший за ним Карасман-оглу заметил на корме чужого судна красивую женщину в дорогом татарском наряде: она появилась на мгновение и скрылась в каюте.
Заметил ее и Головин. Сердце его внезапно сжалось: ему почудилось, что он увидел девушку из дворца Алтын-карги, приходившую к нему во сне минувшей ночью. Боже, разве он видел этот сон вчера, а не век назад?
— Что ты вытянул шею? — Бич Джаззара обрушился на спину раба. — Держи весло!
Нагнувшись к вальку, Тимофей метнул на Мясника ненавидящий взгляд, но, на его счастье, тот уже отвернулся, чтобы наказать другого гребца. Иначе казаку не миновать суровой кары: непокорных и ослабевших вытаскивали на мостки между рядами скамей и жестоко избивали бичами. Если после порки раб уже не мог подняться, цепь на его ноге расклепывали и бросали тело за борт. Вот и все.
— Да хранит тебя Аллах! — вслед Джафару прокричал Карасман.
Толстяк не ответил. Добравшись до борта галеры, он с облегчением вздохнул и крепко уцепился за протянутые руки матросов. Ощутив под ногами настил палубы, обернулся и помахал рукой капитану галиота, но Карасман уже разворачивал свой корабль, не желая зря терять времени. Джафар немного постоял, наблюдая, как удаляется галиот, и обернулся к подошедшему капитану галеры.
— Женщина на борту, Тургут?
— Да, эфенди, — поклонился капитан.
— Хорошо. Ты все сделал, как нужно?
— Все, эфенди. Ты можешь не волноваться. Но мне жаль старого Карасмана и его посудину.
— Не жалей, Тургут! Ты должен держаться за галиотом, но не подходить к нему ни при каких обстоятельствах.
— Я понял, эфенди…
* * *
Через несколько дней Головин немного приспособился к невыносимой жизни галерного раба. Впрочем, правильнее бы назвать ее не жизнью, а жутким существованием: оказаться прикованным цепью к скамье гребца на мусульманском галиоте было равносильно погребению заживо. По несколько часов кряду, иногда чуть не весь световой день рабы не отрывались от весла, натужно ворочая его гудевшими от усталости руками. Свистел над их головами беспощадный бич «мясника», заставляя собрать остатки сил, а вечером вконец изможденным людям бросали заплесневелый сухарь и давали миску жидкой баланды — Карасман не любил зря переводить хлеб!
Одежда казака быстро пропиталась вонючим потом и грозила вскоре превратиться в лохмотья, сделав его мало отличимым от старожилов адской каторги. От ожогов солнца на лице вздулись волдыри, в желудке постоянно ощущалась сосущая пустота, и нестерпимо хотелось пить, но рабы получали лишь по несколько глотков теплой протухшей воды.
Машинально двигая веслом, Головин размышлял, пытаясь понять, почему толстяк вступился за него на невольничьем рынке. Джафар рисковал жизнью, но не побоялся встать между натянувшими луки стражниками и вооруженным саблей казаком. Что двигало им? Жадность? А если нет, то какую же ценность представлял для него купленный раб, если ради сохранения его жизни турок решился рискнуть своей? Неужели только ради того, чтобы спасенного невольника приковали к веслу галиота? Спас, чтобы обречь на медленную мучительную смерть? Как-то не вяжется одно с другим. Конечно, среди турок и татар, как в каждом народе, есть разные люди. Но купить раба-славянина, да еще казака, а потом закрыть его своим телом от стрел стражников — это уж слишком даже для доброго турка!
От размышлений его отвлек незнакомый звук: по проходу между скамьями гребцов бежал до глаз заросший сивой бородой низкорослый человек, почти карлик. На его сморщенном лице застыла блаженная улыбка идиота. В коротеньких ручках он держал огромный деревянный ковш — от него к браслету на запястье человека тянулась цепочка. Расплющенные босые ступни карлика казались приставленными к его ногам от чужого тела. Они звонко шлепали по настилу, и этот звук заставил многих гребцов поднять головы.
— Течь, — шепнул болгарин, но Тимофей уже и сам догадался, что видит черпальщика: когда в трюмах начинала хлюпать вода, черпальщик вылезал из конуры под настилом и, ловко орудуя большим деревянным ковшом, выплескивал жижу за борт.
Джаззар не обратил на карлика никакого внимания — для него он был частью корабля и вызывал у мясника не больше интереса, чем крикливые чайки, кружившие над мачтой. Черпальщик скрылся под носовой платформой, на которой были установлены пушки, и вскоре застучал о борт своим ковшом, выплескивая воду…
К вечеру капитан направил галиот в спокойные воды большой бухты. Гребцы почуяли приближение долгожданного отдыха и без понуканий налегли на весла. Меньше чем через час корабль уже стоял на якоре. Надсмотрщики выволокли в проход между скамьями корзины с сухарями и начали раздавать ужин. Ложек не полагалось, баланду хлебали прямо через край щербатых мисок. Их было всего десять. Джаззар зачерпывал миской из котла чуть теплое варево и отдавал рабу. Тот должен был быстро перелить в себя баланду и вернуть миску. Медлительные награждались ударом бича.
Проглотив скудный ужин, Головин уткнулся лбом в отполированное ладонями весло, и устало прикрыл глаза. После целого дня напряженной работы ночь покажется удивительно короткой, а сон не принесет отдыха. Чуть только на востоке забрезжит заря, опять начнет щелкать бич, и ударят в гонг. Весла опустятся на воду, и томительно потянется время до вечера, пока галиот не бросит якорь в новой бухте.
Неожиданно казак почувствовал легкий толчок в спину. Он украдкой оглянулся и встретился глазами с сидевшим сзади рабом. Тот приложил палец к губам и показал под скамью. Головин посмотрел вниз и увидел совсем рядом со своим сиденьем вытянутую вперед грязную ногу незнакомого раба: между ее заскорузлыми черными пальцами торчал какой-то предмет. Пальцы нетерпеливо шевельнулись, словно призывая собрата по несчастью действовать быстрее. Казак незаметно опустил руку, принял передачу и чуть не вскрикнул от радости. Это была пилка! Тонкая, не больше пальца длиной, стальная вещичка показалась ему ключами от райских врат!
Крепко зажав пилку в кулаке, Тимофей затаился: не ровен час, проклятый Джаззар что-то заметит. Если у галерного раба обнаруживали пилку, его немедленно предавали смерти, а у всех остальных проверяли оковы: надсмотрщики прекрасно знали, что если не меньше половины гребцов перепилят кандалы, то, пользуясь внезапностью и численным превосходством, они могут захватить корабль.
Нет, кажется, Мясник ничего не видел: он сидит у трапа на корме в компании галерного старосты и второго надсмотрщика, надзиравшего за гребцами другого борта. Мучители тоже нуждались в отдыхе.
Так, а что лучше пилить: вбитую в основание скамьи скобу, цепь или браслет кандалов на ноге? Наверно, браслет: вернее, его заклепку. Она тоньше и быстро поддастся. А потом он разожмет кольцо на ноге — силы на это хватит, кандалы железные, а не стальные. Тимофей нащупал заклепку и принялся за дело, стараясь действовать бесшумно, но болгарин услышал слабое шарканье пилки по металлу и проснулся. Настороженно прислушавшись, он положил жесткую ладонь на локоть казака. Тот понял, что таиться бесполезно. Да и зачем? Разве они не прикованы к одной скамье, не ворочают одно весло, задыхаясь в зловонном трюме? И разве он потом не должен передать пилку болгарину? Глупо подозревать, что кто-то из рабов выдаст, надеясь получить за это лишний сухарь или вторую миску баланды: здесь всех ждет одна участь — смерть и выброшенный за борт труп!
Головин дал болгарину пощупать пилку. Тот возбужденно засопел и вдруг начал громко храпеть. Тимофей понял, что товарищ хочет заглушить скрежет пилки, и начал действовать смелее. Вскоре пилка больно оцарапала ему ногу, проскочив через ушко браслета кандалов. А ну-ка, если попробовать разжать кольцо? Крепко ухватившись за края браслета, он, как тисками, зажал его в пальцах и потянул. К его удивлению, басурманское железо поддалось легко: наверное, было рассчитано только на то, чтобы удерживать голого безоружного гребца.
Теперь наступила очередь казака изображать храпуна. Он передал болгарину пилку и показал, как лучше справиться с кандалами. Тимофей стонал и храпел, напряженно вглядываясь в темноту, чтобы не подкрался проклятый Джаззар.
Услышав возню, проснулись грек и француз. Их очередь пилить кандалы наступила еще до полуночи. Потом пилку передали арнауту.
— Я-я! — с радостным изумлением пробасил он, но франк зажал ладонью его волосатую пасть.
Один из турок, лежавший под фонарем у кормы, поднял голову, но, успокоенный привычными звуками, доносившимися из трюма, вновь уронил ее и заснул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114