- Вы? Какими судьбами? Я рада... - Подошла к окну. Нижняя часть стекол была вымазана белой краской, через оставшуюся нетронутой верхнюю видны были черные доски забора. "Однако... - подумал растерянно. - Юровский их сильно любит..."
- Я не решился зайти к... вашим родителям... - произнес неуверенно. Вот, решил к вам...
Татьяна покачала головой:
- К государю входят только с его соизволения и по его разрешению, проговорила почти по слогам и оттого как-то особенно непримиримо. - Вам следует это знать.
- Оставь... - Ольга подошла к Ильюхину. - Не обижайтесь. Поставьте себя на... наше место. Что-нибудь случилось?
- Пока не знаю... Спросите у... отца: не получал ли он каких-нибудь писем с воли. Не в конверте, это важно...
- А если и получал? - Татьяна сложила руки на груди.
- Вы можете... прямо сейчас?
- Я пойду сама. - Татьяна безапелляционно отодвинула Ольгу и Марию и вышла в коридор. Вернулась через мгновение.
- Нет. Никаких записок или писем без конвертов с "воли" не было. Еще что?
- Это все. - Ильюхин повернулся, чтобы уйти, но Ольга вдруг остановила его, осторожно тронув за рукав.
- Вы знаете Распутина?
- Нет. Но я слышал о нем. Говорили, что он плут и мошенник.
- Это не так. Когда у мальчика шла кровь - он останавливал ее. Однажды он сказал: "Вы... - Ольга должно быть вспомнила что-то, потому что лицо ее помрачнело и даже постарело. - Вы живы до тех пор, пока рядом с вами я..." "Вы" - это мы, Романовы, семья...
Она говорила нервно, часто останавливалась и вытирала глаза платком, ей тяжело было вспоминать, Ильюхин видел это.
- Его убил наш родственник... Он, как и многие, считал, что от него, Григория, все зло. Убили... Я помню, как мы его похоронили - в парке, в специально построенном склепе. Мы приходили к его гробу, он лежал, как живой, его лицо было видно сквозь стекло...
- Мне только не нравилось, что оно было сильно нарумянено, - вмешалась толстушка Анастасия и, наткнувшись на укоризненный взгляд сестры, виновато замолчала.
- А потом... потом началось... всякое... - Ильюхин почувствовал, что слово "революция" Ольга произносить не хочет. - И однажды, когда мы все были в маминой комнате, его тело... протащили мимо окна... С бранью, грязной руганью... Они его пинали ногами, потом поволокли за волосы, за бороду... Он переваливался через сугробы, вспахивал лицом грязный снег... А ведь он - святой, святой... - Она зарыдала.
Ильюхин посмотрел на Марию.
- Я... зайду к... вашему отцу, как только смогу. Скажите ему, что если будут письма или записки - не надобно торопиться отвечать. Пусть подождет меня...
Вгляделся в ее прекрасное лицо, вдруг вспыхнувшие щеки, растерянно улыбнулся.
- Я... не враг вам. И помните... Если что не так... Мне - смерть.
Выскочил в коридор пулей, только бы не слышать, что они там говорят. О нем...
И сразу же столкнулся с охранником Медведевым. Авдеев называл его "хитрягой", Юровский переименовал в "Дружочка". Медведев - среднего роста, с мягким овальным лицом и типичными "рабочими" усами, смотрел изумленно:
- Ты... чего это? О чем это ты с ними?
Оттащил гаденыша в столовую, к камину.
- У каждого своя работа, товарищ. Яков что же, не предупредил?
- А как же! - обрадовался Медведев. - Очень даже! И Яков, и прежде Авдеев! Только одно к ним ходить, совсем же другое - шептаться и плакаться! "Мне - смерть"... - передразнил, скривив лицо. - Тоже мне, сочувствующий нашелся...
И понял Ильюхин, что есть только два выхода: убить на месте или... все объяснить.
- Как можно вызнать замысел врага? - прошипел в ухо. - Ну, умник хренов?
- Подслушать? - радостно заулыбался Медведев.
- Или войти в доверие, олух царя небесного... Еще раз мне помешаешь пойдешь на фронт.
- А... а Якову или Лукоянову, к примеру, я имею сообчить?
- Ты "имеешь" сообщать только лично мне! И знаешь почему? Потому что я действую не по распоряжению Якова или Лукоянова...
- А... кто же будет их главнее?
- Дзержинский, дурак. Откроешь рот - расстрел на месте!
Это вроде бы убедило. Медведев ошеломленно закрутил головой и произнес неуверенно:
- А тогда почему нельзя? Якову?
- Когда будет нужно - Яков сам тебе все объяснит.
Теперь Медведев успокоился окончательно, а Ильюхин подумал о том, что придется - ради спокойствия - все доложить Юровскому...
И вдруг "хитряга" прыснул в кулак.
- У тебя мечта есть?
Ильюхин едва не подавился.
- Чего-чего?
- Мечта, парень... У меня - есть. Знаешь - какая? Всех надеть. Понял? Ну, скажем - начнется расстрел засранцев. Я войду и высморкаюсь - в две ноздри. Николашка оппукается от злобы и ненависти и скажет: "По какому праву?" А я: "Съешь девять грамм?" Каково?
Не знал, что сказать. То ли олух, то ли придуривается? Осторожнее с ним, ох осторожнее...
А Медведев, словно надувшись воздухом величия или несварения, продолжал откровенничать:
- Тебе - как самому, самее которого не бывает. У меня браунинг приготовлен. Знаешь, мне когда-то... один человек из партии, еще там, в горах Кавказа, велел одного грузинца вонючего шпокнуть. Тот деньги брал ну, из банков, а ни с кем поровну не делился. Ну, х... с ним. Я к тому, что этим реворужием я царишке башку и отверну! Разделяешь, брат?
Ильюхин от такого потока дар речи потерял и только смотрел во все глаза - где еще такое увидишь?
Ушел, не попрощавшись. Подумал: "Все мы здесь - дерьмо. Но ведь даже оное разной напряженности бывает. Этот - совсем бесформенный. А с другой стороны? На таких стоим..."
Доклад прошел гладко. Юровский добрил. По поводу фразы "если что - мне смерть" долго смеялся и вытирал слезы.
- Однако ты нашелся идеально! Я бы не нашелся. Молодец! Они поди заплакали?
- Было.
Юровский снова схватился за живот, закашлялся и пошел в угол, где стояла урна - отхаркиваться. Внезапно посерьезнев, сказал:
- Сейчас поедем в академию штаба этого... Найдешь полковничка.
- А... потом? - Ильюхин почувствовал недоброе.
- Суп с лягушкой. Пошли...
Но ехать не пришлось. Полковника увидели у входа, он препирался с часовым.
- Вот, товарищ Юровский, - пожаловался тот, - прет и прет, как будто у нас здесь штаб чехословаков...
- Что у вас? - без интереса в голосе спросил Юровский.
- Понимаете... - зашептал полковник, косясь на входящих и выходящих, вы тогда так со мною поговорили, что многие видели. Некоторые приходили сюда, к "Американской", и выяснили, что люди тогда были от Чека. Меня подвергают остракизму, я не могу переступить порог!
- Вам боле не потребуется... - Юровский повернулся к Ильюхину. Отвезешь туда, где он сможет переждать хоть до второго пришествия...
- Очень благодарен! - обрадовался полковник. - Мне все равно нельзя вернуться, а вещи... Какие могут быть вещи в наши скорбные дни!
С нарастающей тоской Ильюхин усадил полковника в дежурную пролетку, бросил извозчику "Поехали!" и мрачно замолчал. Что теперь делать? Что? Он не знал этого.
- А... а куда мы? Где я смогу переждать? - встрепенулся полковник.
- Есть одно место... - отозвался сквозь зубы. - А... что такое этот самый... ну, слово мудреное вы произнесли?
- Остракизм? - обрадовался полковник. Видимо, в нем снова проснулся преподаватель, учитель. - Это по-гречески - черепок. Много тысяч лет тому назад в Греции, в Афинах, народное собрание изгоняло неугодных на десять лет. Их имена писали на этих черепках. Вы все поняли?
- Понял. Только теперь будут изгонять навсегда. Вы - нас. Мы - вас. Поняли?
- Нет. Пожалуйста, поподробнее.
- Просто все. Примиритесь вы, из прошлого, с нами, за которыми будущее?
- А может быть, оно - за нами? - усмехнулся полковник.
- Тем более...
- Куда править? - повернул голову извозчик.
- К железной дороге правь. Слева от вокзала - пакгаузы. Туда и правь...
- Пакгаузы? - дернулся полковник. - Но... зачем?
- Затем.
Всю оставшуюся дорогу ехали молча. Кажется, пассажир начал догадываться.
Когда впереди возникло красное здание вокзала, Ильюхин приказал:
- Стой. И уезжай. Больше не нужен.
Извозчик хлестнул лошадь и с ужасом на лице - тоже все понял умчался.
- Теперь.. куда? - Лицо полковника пошло белыми пятнами.
- За мной...
Миновав пакгаузы, вышли к железной дороге. Ильюхин поискал глазами и, заметив вдалеке путевого обходчика, приказал:
- Ждать меня здесь. Ни шагу! - и побежал к служащему.
Тот поднял глаза от рельсов и, покачивая здоровенным ключом, спросил:
- Чего?
- Вот две золотых десятки... - Ильюхин раскрыл ладонь, на ней скучились два императорских профиля. Позаимствовал на одном из первых своих обысков еще в Петрограде. - Ты сейчас принесешь штаны, куртку, ремень, рубаху и обувь, все старое и форменное, получишь эти деньги и забудешь все, как сон.
Глаза обходчика влажно и жадно блеснули.
- Дай-ка... - Покачал на своей черной ладони монеты, они теперь засверкали особенно ярко. - Вор, что ли? Или анархист? От Чека несесся?
- Вали. Неси. Одна там, другая - здесь.
Наверное, профиль царя обходчик держал в руках первый раз в жизни. Его словно ветром сдуло...
"Вот... - подумал Ильюхин. - Учили - "не укради". А получается, что и от краденого может быть толк. Истинное противоречие..."
Запыхавшийся железнодорожный служащий примчался с грязным замасленным мешком за спиной, восторгом в глазах и холопской усмешечкой на обветренных губах.
- Как велели... А я от щедрот своих еще добавил и справку эту... У меня новая есть... - Протянул мятую истертую бумажку, Ильюхин прочитал: "Дана Авдухину Ермолаю Тимофеевичу в том, что оный Авдухин является служащим 118 дистанции пути в качестве путевого сторожа". Стояла малограмотная подпись, но печать, похоже, была настоящая.
Отдал монеты, услышал в спину благодарственное: "не попадись, любезный!" - и быстрым шагом направился к полковнику. Тот ждал в полнейшем недоумении.
- Вот... - Отдал мешок и справку. - Переодевайтесь. Старую одежду мне. Потом - на станцию и первым же поездом - со всех ног! Иначе вас подвергнут этому самому... Остракизьму.
Полковник заплакал. Он рыдал по-женски, всхлипывая и размазывая слезы по небритому лицу, давно нестриженные волосы разлетелись от ветра в разные стороны, и стал похож бывший преподаватель академии на святого с иконы, виденной Ильюхиным когда-то в детстве...
- Храни тебя Бог, служивый... - выдавил сквозь спазмы. - Выходит, бородастенький этот приказал меня... в расход?
- Выходит, так... Если что - обо мне ни слова!
- А письма... письма как же? - забеспокоился чудом воскресший. - Здесь же мало кто знает язык галлов...
- Это ничего... - почти ласково отозвался Ильюхин.
Потом он взял мешок - уже с офицерской одеждой, отошел за стену пакгауза и аккуратно поджег. Задымило, пламя на глазах уничтожало офицерский костюм. "Так и Россия наша дымом уйдет... - подумал горько. - И сколько еще душ призовет Господь по злобе нашей и ненавистности..."
Юровскому доложил четко и кратко. Тот выслушал и кивнул.
- Письма станет теперь писать... другой человек. Я бы мог и назвать, да в таком деле лучше не надо. Твоя забота проконтролировать царишку. Как он? Поверит или что? Предстань перед ним как бы шпионом от "бывших". Посоветуй поверить: мол, единственный способ спастись - бежать.
- А когда оне поверят, - подхватил, - и в ихних ответах прочтется уверенное желание, тогда - всех к стенке, письма - во все газеты мира, во все страны, и кто тогда обвинит товарища Ленина?
Юровский посмотрел дружелюбно, почти с любовью. Так смотрит учитель на своего ученика после точного и удачного ответа.
- Я тебе говорил: далеко пойдешь... Не покидай ДОН. Я ведь вынужден и в Чека находиться. Комендант - комендантом, а контрреволюция в городе и уезде - тоже подняла голову. К развязке идет...
- Сдадим Екатеринбург?
- Чехословакия, армия генерала Войцеховского... А у нас пока - пенки с молока. Но ты не горюй, товарищ. Наша все равно возьмет!
В столовой было пусто: ужин давно закончился, Романовы, доктор Боткин и прислуга разошлись по комнатам. Ильюхин подошел к зеркалу над камином. Оно мерцало странным неземным светом, словно окно в мир иной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88