Расстрел то есть...
И как поступить? Что я буду лепетать на допросах? Что врать? И будет ли смысл врать? Ведь улики неопровержимы. Человека, советского, посвятили в белогвардейский заговор, и этот человек... Что?
Голова шла кругом. Как быть? Я ведь не разделяю убеждений этих людей. Эти люди приходят на мою землю отнюдь не с добром. Стоп... А почему - "на мою"? Она столь же моя, как и его, Владимира Николаевича Званцева. Да, они проиграли Гражданскую. Их вымели. Но кто может запретить им отстаивать свои убеждения с оружием в руках? Разве ОГПУ-НКВД боролись с ними в белых перчатках?
Нет... Это все демагогия. Это попытки оправдаться, уйти от ответа на прямой вопрос: "С кем вы, мастера культуры?" Михаил Зощенко ответил (слова Анатолия, рискованные слова): "Мы - с пустынником Серапионом". А я?
Я не с белогвардейцами. Они - мои враги. Я ловлю себя на том, что больше не считаю их "заклятыми". Заклятых уничтожают, как то Алексей Максимович заповедал. Я же теперь готов к диалогу. Мне хочется их понять, я хочу выяснить: что, только обретение утерянных привилегий их ставка? Идея, которая мутит им головы? Или есть что-то другое? Чего я пока не понимаю? Ах, как важно понять... Кто-то сказал: понять - простить. Я понял однажды своего директора, и мне стало все равно - кем он был в прошлом. Я понял, что он - порядочный человек. Что может быть выше!
До утра ворочаюсь в постели. Слышу резкий и отрывистый звонок в дверь. Так приходят они. Мои будущие товарищи. Зачем? Понятно... Я скрываю убийцу двух сотрудников НКВД. Но - слава богу. Это всего лишь к Циле. ...И круговерть, круговерть. До воскресения, когда состоится наша таинственная встреча с Улей. Решаю сказать ей все: о дневнике Званцева, о своих предположениях. Кто, как не она, Ульяна, нянька моя, все поймет, все продумает и найдет единственно возможное, правильное решение...
Суббота, пьем чай, отчим просматривает газеты.
- Что будешь делать завтра?
- Поеду за город, подышу.
- А мы с мамой хотим в Эрмитаж. Я слабоват по части живописи. Как ты?
- Я лучше отвечу на вопросы. Потом. Вы посмотрите, а я отвечу. Так даже интереснее. А то нечто вроде экскурсии.
Он соглашается.
- Только смотрите внимательно, - советую я. - Не бегите бегом, дальше, дальше. Один сумбур в голове. Вот пример. Я увидел картину: священник смотрит на ребенка, а тот вычерпывает ложкой воду из ручья. "Но это невозможно!" - говорит священник. "Но вы же сами говорите, что нельзя постигнуть сущность Троицы", - отвечает ребенок.
- И что? - В глазах отчима недоумение, в глазах мамы - тоска.
- А то, что ребенок объяснил, доказал верность суждения священника. Ведь ручей ложкой действительно не вычерпаешь.
Я пересказываю Ульяну. Однажды в Эрмитаже она поведала мне эту историю. Тогда я не понял ровным счетом ничего. Теперь стал старше...
- Сережа... - растерянно произносит Трифонович. - Но ведь это все... Это же глупость! Чушь! Я тебя не понимаю, Сергей.
- Ладно. В Эрмитаже мало революционных полотен. Они понятны тем, на кого рассчитаны. Остальная живопись - искусство, сэр. А искусство - это восторг человека перед гением Бога...
Отчим всплескивает руками - по-женски, истерично, никогда не видел его в таком неестественном состоянии.
- Нина! Мальчиком необходимо заняться. Немедленно!
И вдруг мама говорит тихо:
- Он уже не мальчик, Ваня...
Паровоз мчит к Белоострову. Пригороды сменяют густые леса. "Переходил границу враг..." Что она хочет показать мне? Зачем мы едем? Я понимаю, что спрашивать не следует, она все равно не ответит. И так мутно, пусто... Вдруг обнаруживаешь, что ничего не знаешь; что культура - на нуле. Как может судить человек о поступках другого, если внешний мир ограничен красными знаменами, а внутренний - Павкой Корчагиным? Какая лживая фраза: "коммунистом можно стать только тогда, когда обогатишь свою память всеми богатствами, которое выработало человечество". Да ведь это лицемерие, Владимир Ильич. С вашей точки зрения, человечество "выработало" только Парижскую коммуну и Обуховскую оборону. И еще что-то в этом роде. Остальное очень вредно рабочему классу. Поумнеть может. А коли поумнеет...
Нет. Это исключено. Рабочий человек выматывается на заводе, едва успевает доползти до постели. А интеллигент... Много ли их сегодня, желающих пронизать бытие, найти ответы. Их и всегда-то было ноль, запятая, ноль. И они заботились не об обогащении мозга, а о том, чтобы всем все было поровну. Великая идея. Только неосуществимая, это постепенно становится понятным. И так скверно, так тягостно на душе. Ульяна тоже смотрит в окно: рука на столике, подбородок упирается в ладонь.
- Что ты там видишь?
- Вот, послушай... "И особенно синяя (С первым боем часов...) Безнадежная линия Бесконечных лесов..." Понял?
- Нет. Но пейзаж действительно грустный, ты права. А чьи стихи?
- Был такой поэт. Не знаю, жив ли еще... Безнадежная линия бесконечных лесов - это и есть Россия, мальчик.
И еще:
- "Должно быть, сквозь свинцовый мрак На мир, что навсегда потерян, Глаза умерших смотрят так".
- Я должен сочувствовать белым?
- Нет. Людям. Ведь этот мир для них потерян навсегда...
...Мы идем через мокрый еловый лес, повсюду окопы, полуобвалившиеся ходы сообщений, россыпи гильз незнакомой формы.
- Это финские, - объясняет Уля. - Оглядывайся почаще... Здесь иногда ходят патрули. Вообще-то ты не заметил табличку: "Стой! Проход запрещен!"
Я смущен немного.
- А что мы объясним, если...
- А ничего. Заблудились. Проверят и отпустят. Только помни: мы встретились здесь, в лесу, пришли по ягоды и просто так, погулять.
- Уля, да ведь это наивно!
- Что ты предлагаешь? - Взгляд ее черных глаз становится суровым. Ей не нравится моя суетливость. Она права.
- Это здесь... - оглядывается. - Совсем рядом. Сейчас, мальчик...
И вдруг я вижу поваленный пограничный столб с медной табличкой, на которой герб, надпись, но я не успеваю рассмотреть.
- Подойди... - Уля стоит около четырех осевших холмиков, они так похожи на... могильные, так похожи...
Бьет озноб, сам не знаю почему. Вглядываюсь: давние уже холмики, не меньше года прошло, но никто не пришел сюда, не поправил. Кто там, под ними, в глубине, в болотистой промозглой воде...
- Крепись, Серж... - смотрит, смотрит, не отрывая глаз. Будто выпытывает, хочет узнать, понять. - Ты помнишь, что произошло в тот день, когда газеты сообщили о нападении финнов?
Губы вдруг пересохли, язык не ворочается. Она видит, что я не в себе.
- Финский патруль обстрелял наш... советский пограничный наряд. Были убитые. Они... лежат здесь?
И вдруг я чувствую, что понимаю ее туманный намек.
- О... Отец...
- И... участники его группы. Их переодели в финскую форму, забросили в финский тыл. Оттуда на лыжах они пошли сюда, к советской границе и обстреляли советских. Те ответили... боевыми патронами. Для достоверности. Красноармейцы - люди простые. Кто бы там стал особенно разбираться? Главное - возбужденная искренность этих ребят. Они, я думаю, и рассказывали своим начальникам и всем прочим, как ужасно на них напали финны, как они, доблестные, отражали агрессию. Сережа... Я приехала сюда летом. С лопатой. Я определила, прокопав шурфы, там где головы. Я нашла... Алексея. На нем форма финского унтер-офицера. Имелось в виду, что он как бы старший пограннаряда. И еще. Вот... - Она протягивает мне кольцо. Золотое обручальное кольцо. - Алексей никогда не носил... Я думаю, он понимал, на что идет. Наверное, взял как талисман. Оно было на... пальце.
- Ты... Ты так... раскопала...
- Я должна была знать правду, мальчик.
- И что же теперь? Что делать с кольцом?
- Спрячь. В тайник.
- Ты... ты знаешь? - вырывается у меня.
- Мне нужно было держать где-то свои бумаги. Я знала, что рано или поздно ты его найдешь.
- Но... тогда... - Кольцо жжет мне ладонь, я с трудом удерживаю его. Тогда... и они, они найдут? А у меня там...
- Перепрячь. Прими совет: заполни эту полость землей, стружками, песком - что найдешь. И накрепко забей подоконник. Свое же... Что у тебя там? Если ты, конечно, хочешь сказать?
Я хочу. Весь обратный путь я излагаю Уле историю Званцева. Она взволнованна и слегка испугана.
- Тебе грозит большая опасность, Сергей.
Я хмыкаю.
- А за то, что ты... мы нашли? Что же, папа... останется там?
- Пока там. Придет время, и ты похоронишь его. Не знаю, с честью ли... Вряд ли его дело можно назвать честным...
- Но он - чекист! - вспыхиваю я. - Он не мог иначе! Он выполнял приказ!
- Офицер - человек чести. И если так - он никогда не выполнит преступный приказ! Лучше умрет...
- Но у офицера есть семья, дети! - кричу дурным голосом.
- Слава и честь, мальчик, дороже пролитой крови, - произносит она непререкаемо. - Ради ближних предательство не совершают, запомни это...
Расстаемся на вокзале. Увижу ли я Ульяну еще?
...И все качается и качается мох над болотом, вспыхивают искорки созревшей клюквы и... четыре холмика. Господи... До меня вдруг доходит, что я не спросил - а где же... папин?
Но ведь поздно. Поздно. Я никогда не узнаю этого. Надежды Ульяны наивны, призрачны, бессмысленны. Мне останется только приходить на Митрофаниевское и стоять у обелиска со звездочкой. Там никого нет. Но ведь я ничего не могу изменить.
Ничего...
Мама и отчим уже дома. Счастливые, умиротворенные - наверное, Эрмитаж пролил на них обильный елей сладостного познания. Я по себе знаю: когда узнаешь новое - вырастают крылья. Судя по всему, у Трифоновича они проросли.
- Послушай, Сережа! - радостно начинает он, едва я пересекаю порог комнаты. - Мы видели огромную! Совершенно невероятную картину! Вот, представь себе: какое-то мрачное помещение. Часовня, церковь? На креслах стоит открытый гроб. В нем - человек с отрубленной головой - видно, что голова просто приставлена к туловищу. Сбоку стоит еще один и мрачно смотрит на покойника...
- Это Кромвель и казненный Карл Первый, я помню. И что?
- А в чем смысл? Ну - живой. Ну - рядом покойник. Тьфу и все! Ты, я вижу, не согласен. Докажи тогда, что я не прав!
Усмехаюсь - скорее от скуки, нежели от превосходства. Трифонович начитан, мыслит - зачастую неординарно, но в чем-то природа обделила его. Он все воспринимает непосредственно, как ребенок. Ладно...
- Предположим, что в гробу лежит Троцкий, а рядом стоит...
Он срывается со стула и мчится к дверям. Выглядывает, запирает на два оборота и машет руками.
- Ты... ты спятил, вот что! Я совсем не о том!
- Неправда, отчим. О том...
Мама сжалась, вспыхнула и стала... Ужасно некрасивой. Господи, если ты есть... Для чего ты швырнул нас в эту страшную жизнь...
- Что думает палач о своей жертве? Не тот, что в подпитии всаживает пулю в затылок безмолвному человеку. А тот, который принял свое, личное решение. И вот один лежит. Другой стоит. Один мертв, у второго какой-то отрезок жизни еще впереди. И мысли, мысли... Правильно ли поступил? Можно ли было иначе? Убежденно? Трусливо? Под влиянием раздражения? А вы говорите...
- Я уже ничего не говорю... - усмехается угрюмо. - Ты опасный человек. Твоя судьба непредсказуема. Скорее всего, она будет трагичной. Если... Если только ты не изменишь себя. А палач... Поверь, он ни о чем не думает.
Бесполезно продолжать разговор, бессмысленно мечтать о будущем, и (это самое главное) школа НКВД вряд ли изменит меня. Я научусь скрывать свои мысли, стану молчаливым и замкнутым. Иначе не выжить. Вопрос: зачем это все? Зачем мне заниматься делом, которое все больше и больше чуждо мне. Я ведь уже понимаю, что такое карающий меч диктатуры...
В соседней комнате тихо. Осторожно приоткрываю дверь. Мама и отчим спят сном праведников. Трифонович просунул руку под мамину шею, мама прижалась к любимому второму мужу, на ее лице... Как это в романсе? "Восторг любви нас ждет с тобою..." Ладно. Это не мое дело. Они любят друг друга, и это уже счастье. Это ведь так редко бывает...
Запираю дверь, извлекаю печальную повесть.
"Ночь над Москвой, притушены фонари, тишина, только изредка разрывает ее пронзительный милицейский свисток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88