- Чего?
- Разговаривать как положено! - прикрикнул, показывая удостоверение.
Вахтер распахнул дверь с такой скоростью, словно встретил любимую или должника с деньгами. Званцев вошел, прищурившись, взглянул на портрет Сталина, приказал:
- Начкара - сюда!
Часовой схватил колокольчик - таким некогда вызванивали на уроках тут же появился заспанный мордатый начкар. Вглядевшись в лицо Званцева, взял под козырек и застыл.
- Я... - Званцев раскрыл удостоверение, сунул под нос. - Мою машину на территорию. Никого не пускать. Никаких вопросов! Где главврач? Советские сокращения усваивал при подготовке дольше всего. В голове не укладывалось: ну почему "гостранснаб"? Или: "Восценуппос". И если первое еще можно было как-то понять, то со вторым так и не разобрался. Позже инструктор объяснил: "Всесоюзный особый центр управления поставками". В утробе скорбных домов (на пороге одного из них теперь стоял) и возникают подобные названия...
- Так что... Имею... - Начкар вдруг натурально начал икать, от чрезмерного усердия, должно быть. - Как бы вы - за мною. Имею... показать.
Званцев догадался: начкару хотелось упомянуть "честь". Но - не решился. Мало ли что...
И вот табличка: "Главный врач". Фамилии нет, название опущено. Видимо, доктор тоже не желает, чтобы каждый день назойливо мозолило взгляд мутное слово: "Психиатрическая больница". Что ж, прав...
Вошел без стука, женщина лет сорока что-то записывала в тетрадь; подняла глаза, взгляд безразличный, видимо, к начальственным посетителям здесь привыкли давно.
- Я из Москвы. НКВД, Главное управление госбезопасности. - Раскрыл удостоверение, она даже не глянула.
- Что... вам угодно? - Дрогнули ресницы, застыло лицо, страшное название все же вывело из равновесия.
- Свободен, - бросил через дверь начкару. - Списки больных. Меня интересуют женщины девятисотого-девятьсот третьего года рождения. Только русские. Только с необычным психиатрическим анамнезом. Мании. Навязчивые идеи. Пограничные состояния.
Бросила удивленный взгляд:
- У вас... специальное образование?
- Минимум необходимых знаний. И поскорее, если вам не трудно. Я спешу...
Молча открыла сейф, вынула и положила на стол с десяток папок.
- Больные вашего... так сказать, интереса...
На стол легли еще три папки. Начал с них. Первая и вторая оказались малосодержательными: рабочая Воткинского завода, восстание против Советов, сумасшествие на этой почве навсегда. Пожилая дама из дворян, местная помещица, спалившая экспроприированную у нее усадьбу. Третья...
Это было то, что искал: "...все время возвращается к мысли о своем "царском" происхождении. Настаивает. Приводит доводы. Малоубедительные, типа: "У нас во дворце". Или: "Моя мать, Императрица..." Прописная буква в слове "императрица" была старательно зачеркнута, сверху стояла строчная. "Кто-то не сдержал верноподданнических чувств..." - подумал удивленно.
- У вас тут есть... монархисты? - спросил с усмешечкой.
Она изменилась в лице, мгновенно поблекла.
- Бог с вами... То есть - нет! Никогда!
- Опровергать серьезные обвинения следует без эмоций... - произнес равнодушно, этот безразличный голос испугал еще больше.
- Вы... Арестуете меня? Это я зачеркнула. Не знаю... Так вышло.
- Пусть приведут... - заглянул в папку, - Иванову. Ваше мнение?
- Шизофрения. Она не представляет опасности.
- Это решаем мы.
- Простите. Я сказала, не подумав.
Больную привели две санитарки, осторожно усадили на стул и удалились.
- Я из Москвы, - представился Званцев. - Из наркомата. Вы можете идти, - повернулся к главврачу, та наклонила голову почти по-военному и вышла, аккуратно притворив за собою дверь.
Больная выпрямилась, в глазах - светло-серых, острых, мелькнул гнев:
- Я не понимаю ваших глупых словечек. Извольте говорить внятно!
"Однако... - подумал Званцев, вглядываясь в ее худое, дергающееся лицо. Кожа у нее была серая, жеваная, обвисшая, хотя воображение подсказывало, что когда-то эта женщина была красива. - Рост высокий, вряд ли великая княжна. Кость узкая, комплекция субтильная. Анастасия Николаевна была скорее в деда, Александра III, нежели отца... Ну, да чем черт не шутит. В этом доме и меня в карлика превратят за раз-два..."
- Наркомат - это... Народный комиссариат. Я думаю, вам уже говорили об этом. Разъясняли. Не в ваших интересах обнаруживать столь непререкаемую враждебность... Н-да-с... Итак - здравоохранение. Я из отдела, который занимается психиатрическими учреждениями. Вы много писали.
- Много. Вы хотите сказать, что мои письма дошли до адресатов?
"Ошибка... - Званцев даже смешался немного. - Ну, конечно же! Письма этих несчастных, скорее всего, подшиваются в их историю болезни. Ладно".
- Я не это хотел сказать. Нас уведомили. О том, что вы много пишете и в разные инстанции, учреждения. Мне поручено разобраться по возможности. Итак, вы - Иванова, Надежда Владимировна, 1901 года рождения.
- Я - Романова! Анастасия Николаевна! - перебила яростно.
- Об этом - позже... - Званцев заглянул в "Дело". Какая женщина... Какой напор, как уверена в себе... - Меня интересует точная дата вашего рождения. Здесь ее нет.
Тень пробежала по ее лицу.
- Раз нет - незачем и спрашивать!
- Или... вы не знаете?
- Да что же вы мучаете меня?! И какое это имеет значение?!
- Имеет, представьте себе. Итак?
- Я... Я забыла!
"Лжет... Вполне очевидно лжет. Почувствовала подвох, ловушку. Если назовет чужую дату - попалась. Свою - попалась. Анастасии же Николаевны... Да. Не знает. Еще один вопрос..."
- 5 июня. Эта дата пробуждает в вас... хоть что-нибудь?
- Нет. Я не хочу разговаривать.
- Вам придется. А 22 декабря?
- Нет!
- Когда ваше тезоименитство?
Она не отвечала, смотрела в окно. Несчастная... Она всю жизнь видит стены и в гроб сойдет среди этих белых монастырских стен... 5 июня день рождения Анастасии Николаевны. 22 декабря - ее именины.
- Слова "швибз", "швыбз", "швыбздик" - говорят о чем-нибудь?
Поджала губы, процедила презрительно:
- Совдеп... Какие еще слова, кроме матерных, вы знаете...
И на этом - все. Она - если она Анастасия - не может не знать, как именно называли ее в семье. Милая кличка. Пограничная, правда, но все равно - милая. Сказать? Промолчать? Что ж... В конце концов у каждого есть долг.
- Мой долг сказать вам, сударыня... - Ее брови взлетели к потолку и даже выше. Такого обращения она не слыхала лет двадцать - по меньшей мере. - Вы - не Романова. И поверьте: в ваших интересах не настаивать на этом имени. Романовы отошли... в прошлое. Вам надобно забыть.
Она смотрела во все глаза.
- Кто... вы? Вы должны... Я настаиваю: кто вы? Я закричу!
- На вас наденут смирительную рубашку, посадят в карцер. Зачем? Мне очень жаль... - Позвонил в колокольчик, вошла главврач, взглянула вопросительно.
- Уведите, - распорядился сухо. Она не должна почувствовать интереса. Когда больную взяли под руки и вывели, спросил: - Ваше личное о ней впечатление?
- Я могу говорить все?
- Говорите.
Заведующая долго рассказывала о своих наблюдениях. Получалось так, что и она сама и все санитарки, общавшиеся с больной, были уверены: это Романова, Анастасия Николаевна, чудом спасшаяся из-под расстрела в июле 1917 года...
- 1918-го... - поправил. - А что вы знаете о Романовых? Их жизни, их обиходе, о том, как они умерли?
- Ничего... - пожала плечами. - Откуда?
Странно... Врач и доверяет бредовым озарениям больной женщины. И вдруг понял: все дело в том, что в серых буднях психиатрической больницы, в ее бессмысленности, унылом бытие на равных с теми, кого опекаешь, померещится и не такое...
И еще понял: гонится воистину за вчерашним днем. Россия - большая психиатрическая лечебница. Ее пациентов никогда боле не удастся убедить в том, что Романовы предпочтительнее наследников Ленина. Унылые люди не поймут разницы. Им все равно...
И посему - затея Миллера (наверное, уже покойного) пуста и бессодержательна. Если бы она возникла лет эдак через сто, когда все в России убедились бы, во что вляпались и что променяли на царство НКВД, вот тогда... Тогда, может быть, и пало бы семя на благодатную почву. Сейчас же им всем кажется, что их убогие магазины и плохая еда - вершина возможного счастья. Ну - и Бог с ними.
- На ее теле - следы ран. Может быть - пулевых. Это ведь что-то доказывает, не правда ли? - сказала главврач.
- Ничего. Ровным счетом ничего - применительно к Анастасии Романовой. В годы Гражданской сотни тысяч получили ранения. Это ни о чем не говорит. Живите спокойно. Эта женщина - не Романова.
Показалось, что после этих слов ее взгляд стал спокойнее, она даже улыбнулась и вдруг протянула руку:
- Благодарю. Вы мне помогли. Я желаю вам счастья...
Поплыло в глазах и оборвалось сердце. Только теперь, после этих слов, таких знакомых, вдруг всплывших из памяти, вгляделся - теперь уже другими, давними глазами и узнал... Ну, конечно же, это была она, библиотекарша с тугой старомодной косой. Что, не стала попадьей? Отправилась учиться? Странно все. Непонятно. Но это она, несомненно.
- Вы... какой институт заканчивали? - Язык едва ворочался. Почему? Столько лет прошло... Да ведь и он изменился неузнаваемо. Вот, она скользит равнодушным взглядом по его лицу и даже намека нет...
- Я? - Испуг, ошеломленность болезненная, даже не старается скрыть. Бедная, бедная, поломало вас тут... - Московский. Первый медицинский. Была в аспирантуре - по кафедре психологии. Но - вот, не сложилось...
- Что... не сложилось?
Взглянула странно:
- Вам, как политическому доктору, можно как на исповеди. Я скрыла, что из семьи священника... У меня отец и оба брата стали священниками.
"Вот, - думал, - а счастье было так близко, так возможно... Дурак я и себялюб - вот и вся причина..."
Весь обратный путь не мог избавиться от ее лица, глаз, голоса. "Я желаю вам счастья...". Ему, сотруднику НКВД, она должна была пожелать из песни: мгновенной смерти. Неужели поняла, что перед нею фантом, обманка, некий подпоручик Киже (этот рассказ Юрия Тынянова Званцев прочитал давно, еще в 1929 году, в Константинополе - истрепанный советский журнал каким-то непостижимым образом перебрался через море)? Но это означает только одно: с ролью не совладал, расслабился, не дай бог - мелькнуло во взгляде некое сочувствие, и она уловила... Так и до беды недалеко. А может быть... узнала?
Велел отвезти на вокзал, щедро расплатился - вместо обещанных двухсот отдал в два раза больше, ошалевший шофер (это была его месячная зарплата) расплылся в улыбке, отчего и без того узкие глаза исчезли совсем, и проговорил, словно курлычащий голубь:
- Всегда рады! Приезжайте каждый день!
Но на поезд билетов покупать не стал. В справочном узнал, что в Москву летают через день пассажирские "дугласы", всего один рейс, и, если поторопиться, - можно еще успеть в аэропорт. Теперь мчал его к цели раздрызганный грузовик, доехали вовремя и даже с билетом повезло: свободных мест оказалось много. Видимо, граждане воздушному транспорту не доверяли.
Путешествие получилось даже занятным: во-первых, выдали четыре липких конфетки ("Чтобы вам не вытошнило", объяснила стюардесса с косичками, заплетенными по местному обычаю). Во-вторых, рядом оказался говорливый интеллигент лет сорока, наверное учитель географии. Он все время норовил сунуть голову в окно - для чего наваливался на Званцева всем телом, и вещал без остановки, восторженно, словно в трансе. "Сейчас мы наблюдаем внизу, справа, город Горький с его автогигантом и домиком на берегу великой советской реки Волги, в котором вызрел величайший пролетарский писатель! А слева - Арзамас, в котором музей замечательного умельца слова Аркадия Гайдара! Вы ведь читали Мальчиша-Кибальчиша? Ну, вот! А скоро будет слева Муром. Помните? Едут с товаром путем из Касимова Муромским лесом купцы!" Из самолета Званцев выбрался больным и разбитым, хорошо еще, что приземлились на Ходынке - отсюда до Останкина кривыми московскими улочками не так уж и далеко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88