Весь человек, будто раздетый донага, представал перед Владимиром Николаевичем, молча и безответно посвящая во все свои тайны. Где родился, когда, где жил, куда переезжал, служил ли в РККА, сколько раз и на ком был женат, сколько деток успел наплодить. Подробная картина. Званцев вглядывался в лица отошедших в мир иной и услужливое воображение подсказывало и рост, и манеру разговора, и на что был способен, счастлив ли был, любил ли выпивать. Четвертый паспорт открыл Званцеву фотографию человека лет сорока (год рождения был куда как старше званцевского), с умным, проницательным взглядом светлых, почти прозрачных глаз, высоким, широким лбом, бровями вразлет и тщательно подстриженными усиками. Если бы не поганая, нищенская рубашка с обсосанным галстуком и пиджак, неизвестно где и кем сшитый, - покойник вполне смог бы сойти за офицера гвардии или штабиста при Деникине. С одной стороны, эта "бывшесть" у самого что ни на есть пролетарского индивида поразила Званцева, с другой - этот Курлякин Василий Сысоевич, рабочий и из рабочих, холостой, военнообязанный, был почти на одно лицо с ним, дворянином и офицером, рыцарем без страха и упрека. За чем же дело стало? Отрастить усы? За раз-два! Костюмчик плохонький достать? Да это не проблема, черт подери! Когда хозяин вернулся с грязным чайником и двумя чашками, не мытыми сроду, Званцев решил было отказаться от чаепития, но подумал, что хозяин еще и пригодиться может, мало ли что, и, давясь, откушал с улыбочкой две чашки подряд. Несмотря на коричневый налет и отбитую ручку, чай оказался на удивление пахучим и вкусным. А булочки? Званцев признался себе, что и в Париже не едал подобных. Вкус родины все же совсем иной, и с этим ничего не поделаешь...
- Этот, значит, - вгляделся Климов, сравнил, хмыкнул: - Вот, значит! Каков я! Ваша матушка - и та не отличила бы! Костюмчик я вам сей же час представлю, невелик замысел. А усики... Поверьте: чтобы внимания не привлекать - скажете так: сбрил. И все. А то с усиками вас, товарищ, сразу к стенке надобно, так-то вот..."
Этот Званцев нравился мне все больше и больше, сам не знаю - почему. Была в нем легкость какая-то, удаль скрытая... Ей-богу, я не воспринимал его коварным врагом, перешедшим родную границу с целью нанесения и так далее. Может быть, это происходило оттого, что пока весь этот текст казался мне обыкновеннейшей беллетристикой. У нас еще не было таких повествований (тех, что появились до 30-го года в перепечатке, по решению самого Ленина я не застал. Эти белогвардейские россказни были признаны вредными, "не отражающими" и т.д., и потому изъяты), мне было захватывающе интересно. Размышления прервал звонок в дверь - принесли телеграмму. Маман и отчим приезжали на следующий день.
Они и появились - сияющие, загорелые, отдохнувшие. В лице отчима я заметил некое новое выражение: не то смущения, не то даже растерянности. Он перехватил мой взгляд и произнес дурацким голосом:
- Ты рад, Сережа? У тебя появится братик. Или сестричка. Теперь уже скоро...
У маман заметно округлился живот; она как-то по-девичьи взяла меня за руку и, заглядывая в глаза, спросила робко:
- Ты правда рад, сынок?
И вдруг мне сделалось стыдно. Так стыдно, что слезы брызнули из глаз. Я обнял маму, прижался к ее щеке, погладил по голове:
- Вы же понимаете, оба, я - из-за отца. Но это глупо, поэтому будьте счастливы!
Мы сидели на диване втроем, и, как это описано в романах Диккенса, по нашим обветренным щекам текли праведные слезы. Еще бы: ведь наступило долгожданное и такое невозможное еще вчера примирение. Но - недолго счастье длилось. Утром, едва поднявшись, услышал я в телефонной трубке любимый голос Дунина: "Сергей? Мы тут... В общем - жду через час. Пропуск внизу, тебя встретят". Как в воду опущенный появился я в комнате, где усаживались завтракать счастливые влюбленные. Отчим заметил мое перекошенное лицо.
- В чем дело? Если, конечно, не секрет...
- Ценю вашу деликатность, сэр... - отозвался угрюмо. - Какие секреты... От родных органов...
Выслушав, он нахмурился и, не говоря не слова, отправился в коридор; сразу же донесся его холодный, ровный голос: "Да? Так... И что же? А-а, вот в чем дело... Хорошо. Я выезжаю, он приедет со мной". Вернулся, обвел проницательным взглядом.
- Ты не рассказывал об этом... пакете, человеке, который его принес... В чем дело?
- Я обязан даже дома во всем отдавать отчет?
- Бог с ним, с отчетом. Но, согласись, у меня есть опыт, могли бы посоветоваться. Разве не так?
- О чем? Как лучше выйти из ситуации?
- А есть... ситуация?
Я кратко изложил суть дела. Разумеется, не настоящую. Трифонович вздохнул.
- Сергей, я ведь тебя знаю. Откровенно: там... все чисто? Ты не выкаблучил чего не то? Дунин - проницательный, умелый опер, его не проведешь, смотри. Ну? Так что?
- Так то, - отвечал я с ясным взором, - что беспокоиться не извольте. Все как бы в лучшем виде выйдет.
Он почесал лоб.
- Да? Тогда поехали.
Мама смотрела на нас с мистическим ужасом, Трифонович обнял ее.
- Нина, я пока что не умер. Все. Вперед, заре навстречу!
Добрались на служебной машине, Трифонович самолично довел меня до кабинета Дунина.
- Вот мой телефон - если что. Дунин не откажет, звони!
С этим Трифонович удалился, а я постучал в двери согнутым пальцем.
Он сидел за столом и листал объемистое дело. Вскинул глаза:
- Хорошо на служебной машине? Ну, то-то... Идем...
Тщательно заперев двери, двинулся по коридору, я поплелся следом, с каждой минутой мое бодрое настроение улетучивалось, словно туман под напором ветра. Как длинен, как безнадежно длинен этот коридор, как темны двери справа, как отвратительно сияют окна слева. Мы сошли по внутренней лестнице на один этаж, Дунин распахнул металлическую дверь, и мы оказались в небольшом зале, стены которого были выкрашены унылой зеленой краской. Такой краской разделывают сортиры в школах. Лампочка под потолком свечей в пятьсот, никак не меньше, выплескивала на шеренгу мужчин, выстроившихся у стены напротив дверей, белый невсамделишный свет. Незнакомцы были похожи друг на друга, как братья близнецы, разве что возраст у них был разный, это я заметил сразу. "Надо же... - неслось в бедной моей голове. - Однако сюрприз".
- Внимание... - провозгласил Дунин торжественно (только теперь я заметил еще одного человека, то был чекист с пистолетом ТТ на поясе, он скромно притулился в стороне, но как только пророкотал глас старшего товарища - подтянулся и медленно прошелся вдоль шеренги). Все стояли равнодушно, переминаясь с ноги на ногу, бедные граждане (или кто они были?) напоминали осужденных к расстрелу - во всяком случае так это показывали в кино.
- Свидетель... - палец Дунина остро коснулся моей щеки, - сейчас опознает того молодого человека, который передал ему, Сергею Дерябину, пакет от одной девицы, проходящей по данному делу... (Что-то не так, вспыхнуло в сознании, - Что-то явно не так! Зачем этим посторонним, выполняющим роль статистов, знать о каком-то там деле, девице, пакете? Здесь госбезопасность, а не клуб. Я напрягся...) Свидетель! Есть ли среди предъявленных вам лиц то, на которое вы можете указать? В том, значит, смысле, что именно этот человек передал вам пакет?
Только теперь я стал вглядываться. Справа налево. И слева направо. Пристально, истово, словно и в самом деле кто-то из них передал мне злополучный пакет...
У левого края, предпоследним, стоял молодой человек лет двадцати и... О, господи, у меня перехватило дыхание. Он! Тот, кого я в таких сладострастных подробностях описал Дунину. Могло ли такое быть? Ведь если сейчас указать на этого парня пальцем - его упекут так далеко, то вряд ли хватит сил и времени вернуться. Но ведь это вымысел! Этот человек ни в чем не виноват!
И вдруг сумасшедшая мысль высверлила мозг: я Дунину наврал. Он это понял. И теперь, чтобы меня изобличить, разыграл этот спектакль. Расчет простой: у мальчика нервишки сла-абенькие... Скиксует мальчик. Отчим прав. Не такой этот Дунин дурак...
- Этот, - я ткнул пальцем, бедняга даже в стену вдавился от неожиданности. - Но... - Я повернулся к Дунину и начал излагать нечто несообразное и, сколь ни странно, вполне достоверное. - Мне нет нужды указывать на кого ни попадя, даже если он и очень похож! Да! Он похож! Очень! На одно лицо! Но у того, настоящего, ноздри были вырезаны кругло, а у этого - ноликом-ромбиком! Проверьте сами, если желаете... Мне напраслину возводить незачем. Я честный человек. И ямочка... Где она? Я ведь указывал вам на эту ямочку?
Дунин подскочил к опознаваемому, всмотрелся в его нос, потом растерянно взглянул на меня (он явно не ожидал такого поворота, я ведь уже был у него, что называется, в кармане - и на тебе!).
- Свидетель! Ваши показания протоколируются! Вы их подпишете! Если я вас формально не предупредил об ответственности за дачу ложных показаний это ничего не значит! Ну?!
- Не он, - ответствовал я сухо. - Ищите дальше. Где расписаться? И еще: я не "свидетель". Да? У вас ведь пока уголовного дела нет? Только "параллельное", так?1
- Ступай за мной... - Он толкнул дверь, вышел, подождал меня, потом бросил в зал: - Все свободны. Отметьте повестки.
Последнее - для достоверности. Я уже все понял. Меня на мякине не провести, товарищ Дунин. А вот вас...
В кабинете он отметил повестку.
- Иди в школу... С моей помощью ты отменно прогуливаешь. Не трудно будет экзамены сдавать?
- Сдам как-нибудь...
- Я имею в виду наше учебное заведение. Ладно. По-товарищески: был или не был этот парень на самом деле? Тебе ничего не будет. Скажи правду, чтобы не заставлять нас работать впустую.
Я улыбнулся. Я не то чтобы чувствовал превосходство, нет, просто мне смешно стало. Что, в самом деле, за чепуха...
- Отец покойный Маяковского иногда цитировал: "В грамм добыча, в год труды. Изводишь единого..."
- "...слова ради тысячи тонн словесной руды"? Знаем. Азы нашей работы. Значит, искать дальше? - перебил он.
- Как вы - не знаю. Я бы искал...
- Когда отучишься - я специально истребую тебя в свой отдел. Свободен. - И странная усмешка мелькнула в его глазах. Нехорошая усмешка.
Вечером отчим долго расспрашивал о милом свидании. Мама, слава богу, ушла в гости к Фроловым. Отчим бросал быстрые взгляды, хмурился, наконец промямлил:
- Ты имеешь дело не с Наробразом или там трестом очистки, а с органами, постарайся понять. Это все. Это пока все. Маме - ни слова!
Прошла неделя, в суете школьных уроков и домашних заданий я уже стал забывать о визите к Дунину, как вдруг в понедельник сразу же после окончания уроков меня вызвали к Андрею Федоровичу. Он сидел за своим столом мрачнее тучи и что-то объяснял... товарищу Дунину. Тот вежливо мне кивнул.
- Дерябин... - начал директор дребезжащим голосом. - Вот... Товарищ из Большого дома приехал специально за тобой. Ты должен понять, что я пока не имею ответа на свой вопрос - в связи с чем. Мне отвечают - "все узнаете потом. Будем разбираться". В чем разбираться, Дерябин? Мы ведь как-то обсуждали...
- Достаточно, - Дунин встал. - Машина внизу, пойдем.
- А... Куда? А... зачем? - не слишком явственно пролепетал я. Спина взмокла, руки заходили ходуном. Все выглядело серьезно, если не трагично.
- Болтовня, Дерябин... - презрительно бросил Дунин и шагнул к дверям. Я вышел следом. У вешалки приплясывал и щелкал пальцами, будто в испанском танце, Федорчук.
- Что?.. - прошипел, - сколько веревочка не вейся - конец один. А, Дерябин?
- А пошел ты на... - И я выдал словцо, которое слышал всю сознательную жизнь, но до сего дня ни разу не произнес. Дунин взглянул на меня удивленно, такой прыти он явно не ожидал.
В "эмке" сидели двое в форме. Я сел между ними. Это был, как ни крути, самый настоящий арест.
Добрались мгновенно, быстро темнело, здание на Литейном вспыхнуло радостными яркими огнями, окна сияли так вдохновенно, словно каждое видело на другой стороне проспекта лично товарища Сталина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88