И какая...
- Философ говорит, что мир - самоорганизующая сущность (эту фразу я услыхал, когда у нас отмечали праздник 1 мая. Кто-то из гостей ее произнес, она вызвала много споров и очень мне понравилась). Его не надобно менять. Ему нужно только помочь. В этом функция НКВД... - Хорошая мысль. Ее сочинил я сам и только что. Влияние красивой девочки...
- Что?! - И вдруг она заливается лающим хохотом. Я вижу, что остановиться не может, и вот, уже не смеется, а кашляет, словно больна чахоткой. Как она некрасива...
- Разве это... смешно? - спрашиваю осторожно.
Она перестает кашлять.
- Смешно? Ты так глуп? Непохоже... Это не смешно. Это страшно. В одной из своих речей Гиммлер, начальник Управления имперской безопасности, изрек: "Германия болеет. Гестапо ее вылечит". Что скажешь?
- Это случайное совпадение. По существу же...
- Это не случайное совпадение, Серж... (откуда она знает?) Это совпадение... идей.
Ее нужно отвлечь. Иначе она возненавидит меня.
- А... где твои родители? Ты одна встречаешь Новый год?
Хмурится:
- Папа уехал... в командировку. Я жду его... со дня на день.
- А... мама?
- Нет. Моей родной мамы. - Ее глаза стекленеют.
- Как это?
- Поговорим о другом...
Господи... Я вдруг понимаю, что мне жалко, томительно и странно жалко эту беззащитную тонкую девочку. Что она... права? Я не могу в это поверить. Она - человек другого класса. Этот класс уничтожен в новой России, она всего лишь обломок, осколок - сколько она проживет с этой своей непримиримостью? Ей нужен защитник, любящий человек, тот, кто, не задумываясь, отдаст за нее жизнь... Этот человек - я. И только я. Не найдется другого в целом мире, который сошел с ума и ищет правду; да ведь ее нет в природе. Что же делать... Что?
- Нет... - качает она своей красивой головкой. - Нет, - ее синие глаза устремляются мне прямо в сердце. - Ты нравишься мне. Возможно, я когда-нибудь смогла бы полюбить тебя. Ты честен. Ты думающий человек. Ты сильный (разве? Не знал...). Но ты не откажешься от выбранного пути? И я не откажусь. И значит, жизнь развела нас на пороге счастья.
Этот чрезмерно взрослый, неожиданный, ничем не мотивированный разговор не кажется мне безнадежным. Нет, не кажется. Он - долгожданный. Я ждал его всю жизнь. Я грезил им. Им? Нет - ею я грезил, и вот - она рядом, живая, прекрасная, она - девушка моей мечты, вот и все!
- Нет, Серж... - словно подслушала. - Нет... Прости. Почитай стихи. Ты хорошо читаешь. На уроках литературы я забываю обо всем! И мне хочется написать что-нибудь - тонкое и красивое... Но я не умею. Почитай.
И я начинаю:
- "Вечерние тихи заклятья, Печаль голубой темноты, Я вижу не лица, а платья, А может быть, только цветы..."1
И вдруг ощущаю едва заметное прикосновение ее губ.
Четвертый день каникул, город в огнях и елках, на лицах радостные улыбки, дружелюбное выражение на каждом: мужском, женском, детском. Словно спохватившись, горожане пытаются отыскать кусочек счастья, безвозвратно канувшего в минувший, 39-й... Я помню: в начале 39-го было то же самое. Наверное, безжалостная терка бытия стесывает все людские радости. На это уходит весь год. И только несколько счастливых дней Нового года как бы возвращают утраченное.
Звонит телефон, снимаю трубку. Там, на другом конце, вкрадчиво звучит высокий, очень знакомый голос. Почти женский. Но это не Лена, увы... "Сергей Алексеевич?" Так меня еще никто не называл. Кто бы это? Ну, конечно же, это тот, румяный, он был у нас вместе с Чуцкаевым и все время посмеивался. Надо мной. Ладно. "Да. Это я. С кем имею честь?" Он слегка обалдевает, слышу в трубке, как участилось его дыхание, он вдруг начинает кашлять. "Что за офицерский жаргон, Сергей Алексеевич?" - "Это влияние "Чапаева". Вчера ходил смотреть в пятнадцатый раз. Потрясающий фильм!" "Ценю ваш юмор, но..." - "Юмор? - перебиваю вкрадчиво-мягко (кушай на здоровье!). - Герой Гражданской войны комдив Чапаев - это юмор? У вас, товарищ, отсутствует чувство реальности!" Как мне противен его самодовольный румянец! А фраза не моя. Так разговаривает с особо провинившимися директор нашей школы, старый интеллигент. "Я не это имел в виду, - голос теряет дружелюбие, появляется сухость, жесткость. - И вообще - звоню по делу, не до пикировки". - "Пикировка - тоже офицерское словечко, - парирую зло. - Ладно. Мы квиты. Я не знаю, как вас зовут". Он молчит несколько мгновений, и я понимаю, что для него, человека системы, подобная манера общения и архаична, и враждебна. "Иван Трифонович, к вашим услугам, молодой человек, - голос звучит насмешливо, ну, и слава богу. Значит так: вы теперь дома один..." - "Откуда вы знаете?" (Уля и мама уехали на Сытный рынок. Вообще-то - Ситный, но нянька упрямо произносит "Ы".) "Профессия... - бросает небрежно. - Я еду, не уходите никуда".
Жду, нервничаю. Какого рожна ему надо? Надо, а не "надобно". Отца нет, пенсия назначена, мама ходит на курсы в клуб. Чего еще? И вдруг соображаю: а поступление? В школу? НКВД? Он за этим едет. Сейчас начнет читать мораль о чистых руках и горячем сердце, любви к партии, вождям и лично... И все бы ничего, но ведь давным-давно, и даже без влияния нянечки, догадался я, что общество наше живет двойной моралью. Одна для тех, кто управляет. Другая для управляемых. "Умный ты слишком... - заметил отец еще год назад. Подобный "ум" вреден, мешает, ты сначала узнай жизнь, а уж потом..." - "А сейчас я разве не живу?" - возразил я упрямо, и отец хмуро усмехнулся: "Сейчас ты готовишься к жизни, не более того. А жить... - взглянул пристально, строго, какой-то невысказанный вопрос обозначился в глазах. Жить, мальчик, так непросто, так витиевато, что, как говорится, дай тебе тот, кого раньше богом называли..."
Звонок. Открываю. На пороге Иван Трифонович. Он в кожаном пальто, бурках, шапка на нем каракулевая, светлая. Румянец прежний, улыбки нет. "Я разденусь?" - "Вот вешалка". - "Из коридора не слышно, о чем в комнате говорят?" - "Не проверял. Но думаю, что не слышно. Прихожая, двери качественные, прежние. Стены - и наипаче". - "Наипаче? Это как?" - "А это наипуще". - "Пуще? Ты мне голову морочишь?" - "Да ладно вам... Это вы играете моим юношеским непониманием и наивностью..." Его лицо разглаживается, глаза - серые, как вода в зимней реке, - темнеют. "Я пришел серьезно поговорить".
Садимся. Он на диван - устраивается удобно, видно, что удобства ценит и без причины от них не откажется. Я усаживаюсь на стул, подчеркнуто прямо, строго: спина прижата к спинке, колени сомкнуты, кисти на коленях, ладонями вниз.
- Прямо пай-мальчик... - цедит сквозь пухлые губы. - Ладно. Слушай сюда.
Его можно красиво отбрить за это "сюда". Ну да черт с ним. Иначе разговор никогда не начнется. Пускай его...
И он начинает. Сначала вяло, обыденно, но по мере того как переходит от общего к частному - голос крепнет, обретает упругость, появляются звенящие слова. Все просто: человек, поступающий на службу в единственную в мире организацию (аналогов нет и не было, этим пассажем он как бы предваряет мое возражение: а итальянская ОВРА? Немецкое гестапо? Румынская сигуранца?), должен соответствовать всем параметрам Си-сте-мы. Он и в самом деле произносит это слово по слогам - для вящей убедительности, наверное. Что это значит? Вот, покойный Алексей Иванович был награжден знаком "Почетный чекист", юбилейным, с римской цифрой "V". За что? За беспощадную борьбу с контрреволюцией! А орденом Красного Знамени? За то же самое, только очень как бы конкретное. (Иван Трифонович так и произносит: "как бы". Когда он заканчивает объяснения - я понимаю, зачем понадобилась эта смягчающая утверждение частица. Слишком страшно...) У меня меркнет в глазах и омерзительно начинает звенеть в ушах. Не так все просто и благостно. В марте 1921 года отец активно участвовал в подавлении Кронштадтского мятежа. Вот откуда известны Ульяне ушедшие под кронштадтский лед матросики...
Отец... Невероятно. Нельзя поверить. Но ровный голос (появилась гордость, превосходство какое-то) свидетельствует: подвиг! То был самый настоящий подвиг...
- Мы вооруженный отряд нашей партии. Когда партия приказывает нам - мы выполняем, не рассуждая и не распуская нюни. Ты понял?
Киваю (что еще остается?). Я мог бы его спросить о тех партийцах, которых в очень большом количестве расстреляли и продолжают расстреливать (мать и Ульяна обсуждают эти расстрелы каждый вечер), но я знаю, что он, румяный, ответит. Он скажет: "Они все выступили против. А кто против - тот враг. А кто враг..."
И еще он говорит: "Связи чекиста должны быть безукоризненными. Если в твоем присутствии кто-то усомнился в верности партийного курса - первое: не оставь без последствий. То есть сообщи незамедлительно для принятия мер. Пока же меры не приняты - прекрати всяческие, любые, пусть самые внешне невинные взаимоотношения". Н-да... Мне придется "прекратить" с половиной класса, с Ульяной, с мамой, наконец. Да он спятил, вот и все!
Увы, совсем нет. Он говорит: "Тебе до поступления остается всего ничего. Я обязан сказать, посвятить в азы нашей профессии. Это не мое личное желание. Приказ руководства, оцени... Так вот: весь год тебя будут изучать напросвет. Устанавливать связи. Кто они, эти люди. Насколько преданы нашей идее. Еще и еще раз проверят прошлое отца, матери, всех родственников и даже соседей по квартире. Учти: то, что я теперь рассказал, - гостайна особой важности. Упаси тебя распустить язык! Ибо тогда тебе и твоим близким не поможет никто! И еще..."
И он поизносит самые страшные слова. Оказывается - им, там, известно, что в "моем окружении" есть вражески настроенные "лица". Посему я обязан сам, без подсказок и напоминаний, очистить себя от этого налета мерзости и измены.
Он протягивает руку: "Отныне - мы товарищи по оружию. Мы - вместе. Ты - наш. Навсегда. У нас, знаешь ли, вход есть. А выхода никто не ищет". Он смеется с подвывом, его высокий женский голос уходит за пределы верхнего "си" и исчезает. Я отвечаю на рукопожатие - честно, мужественно, по-мужски. Я омерзителен сам себе. А что делать? Сила солому, плетью обуха... Что там еще придумал великий русский народ?
Иван Трифонович загнал меня в угол. Я уже вижу безразличные глаза нянечки, слышу холодные слова: "Порядочный человек не меняет убеждений". Господи... Андрей Болконский имел убеждения и погиб. А Пьер Безухов - нет. И остался жив.
А... папа?
Мне становится страшно.
Новый год, каникулы, праздничное веселье - все позади. Будни. Школа с ее тупым регламентом (я готов подчиниться даже тому, чего не понимаю, но я должен знать - для чего это). Спросил у завуча, нашей толстухи Ненилы: "Зачем уроки пения? У меня нет голоса". Говорит: "Ты приобщаешься к лучшим образцам песенного творчества, Дерябин". Не знаю... "Кто привык за победу бороться - с нами вместе пускай запоет!" Это как? Излагаю свою принципиальную позицию: "У нас, Ненила Феоктистовна, чекисты борются за победу над врагом. Это очень секретная борьба. С кем же им петь? И о чем?" Ошарашена, растеряна, хватает ртом воздух, в глазах ужас. Так тебе и надо, ты борешься не за знания учеников, а за абсолютную власть над ними! Одно утешает: еще полтора года - и я уйду из этой суетной лживой жизни в другую праведную. Там царствуют герои Незримого фронта, я стану одним из них.
Вечером нянечка выслушала мой рассказ молча, с каменным лицом: "Что ж... Когда Ненила умрет - вряд ли кто-нибудь скажет с печалью: какой светильник разума угас. Но что скажут о тебе?" И Уля долго рассуждает о том, как низок человек и как омерзителен, если позволяет себе вести разговоры на запретные темы, заранее зная, что наказания не последует - для него во всяком случае. Как легко быть героем среди запуганных обывателей...
Мне хочется оправдаться. Рассказываю, как ловко отбрил Ивана Трифоновича. Нянька мрачнеет.
- Милый, милый мальчик... Ты все поймешь - придет такое время, и всему научишься. Бог с ним, с Иваном Трифоновичем. Я не хочу, да и не могу его обсуждать с тобою. Так-то вот...
Но почему, почему?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
- Философ говорит, что мир - самоорганизующая сущность (эту фразу я услыхал, когда у нас отмечали праздник 1 мая. Кто-то из гостей ее произнес, она вызвала много споров и очень мне понравилась). Его не надобно менять. Ему нужно только помочь. В этом функция НКВД... - Хорошая мысль. Ее сочинил я сам и только что. Влияние красивой девочки...
- Что?! - И вдруг она заливается лающим хохотом. Я вижу, что остановиться не может, и вот, уже не смеется, а кашляет, словно больна чахоткой. Как она некрасива...
- Разве это... смешно? - спрашиваю осторожно.
Она перестает кашлять.
- Смешно? Ты так глуп? Непохоже... Это не смешно. Это страшно. В одной из своих речей Гиммлер, начальник Управления имперской безопасности, изрек: "Германия болеет. Гестапо ее вылечит". Что скажешь?
- Это случайное совпадение. По существу же...
- Это не случайное совпадение, Серж... (откуда она знает?) Это совпадение... идей.
Ее нужно отвлечь. Иначе она возненавидит меня.
- А... где твои родители? Ты одна встречаешь Новый год?
Хмурится:
- Папа уехал... в командировку. Я жду его... со дня на день.
- А... мама?
- Нет. Моей родной мамы. - Ее глаза стекленеют.
- Как это?
- Поговорим о другом...
Господи... Я вдруг понимаю, что мне жалко, томительно и странно жалко эту беззащитную тонкую девочку. Что она... права? Я не могу в это поверить. Она - человек другого класса. Этот класс уничтожен в новой России, она всего лишь обломок, осколок - сколько она проживет с этой своей непримиримостью? Ей нужен защитник, любящий человек, тот, кто, не задумываясь, отдаст за нее жизнь... Этот человек - я. И только я. Не найдется другого в целом мире, который сошел с ума и ищет правду; да ведь ее нет в природе. Что же делать... Что?
- Нет... - качает она своей красивой головкой. - Нет, - ее синие глаза устремляются мне прямо в сердце. - Ты нравишься мне. Возможно, я когда-нибудь смогла бы полюбить тебя. Ты честен. Ты думающий человек. Ты сильный (разве? Не знал...). Но ты не откажешься от выбранного пути? И я не откажусь. И значит, жизнь развела нас на пороге счастья.
Этот чрезмерно взрослый, неожиданный, ничем не мотивированный разговор не кажется мне безнадежным. Нет, не кажется. Он - долгожданный. Я ждал его всю жизнь. Я грезил им. Им? Нет - ею я грезил, и вот - она рядом, живая, прекрасная, она - девушка моей мечты, вот и все!
- Нет, Серж... - словно подслушала. - Нет... Прости. Почитай стихи. Ты хорошо читаешь. На уроках литературы я забываю обо всем! И мне хочется написать что-нибудь - тонкое и красивое... Но я не умею. Почитай.
И я начинаю:
- "Вечерние тихи заклятья, Печаль голубой темноты, Я вижу не лица, а платья, А может быть, только цветы..."1
И вдруг ощущаю едва заметное прикосновение ее губ.
Четвертый день каникул, город в огнях и елках, на лицах радостные улыбки, дружелюбное выражение на каждом: мужском, женском, детском. Словно спохватившись, горожане пытаются отыскать кусочек счастья, безвозвратно канувшего в минувший, 39-й... Я помню: в начале 39-го было то же самое. Наверное, безжалостная терка бытия стесывает все людские радости. На это уходит весь год. И только несколько счастливых дней Нового года как бы возвращают утраченное.
Звонит телефон, снимаю трубку. Там, на другом конце, вкрадчиво звучит высокий, очень знакомый голос. Почти женский. Но это не Лена, увы... "Сергей Алексеевич?" Так меня еще никто не называл. Кто бы это? Ну, конечно же, это тот, румяный, он был у нас вместе с Чуцкаевым и все время посмеивался. Надо мной. Ладно. "Да. Это я. С кем имею честь?" Он слегка обалдевает, слышу в трубке, как участилось его дыхание, он вдруг начинает кашлять. "Что за офицерский жаргон, Сергей Алексеевич?" - "Это влияние "Чапаева". Вчера ходил смотреть в пятнадцатый раз. Потрясающий фильм!" "Ценю ваш юмор, но..." - "Юмор? - перебиваю вкрадчиво-мягко (кушай на здоровье!). - Герой Гражданской войны комдив Чапаев - это юмор? У вас, товарищ, отсутствует чувство реальности!" Как мне противен его самодовольный румянец! А фраза не моя. Так разговаривает с особо провинившимися директор нашей школы, старый интеллигент. "Я не это имел в виду, - голос теряет дружелюбие, появляется сухость, жесткость. - И вообще - звоню по делу, не до пикировки". - "Пикировка - тоже офицерское словечко, - парирую зло. - Ладно. Мы квиты. Я не знаю, как вас зовут". Он молчит несколько мгновений, и я понимаю, что для него, человека системы, подобная манера общения и архаична, и враждебна. "Иван Трифонович, к вашим услугам, молодой человек, - голос звучит насмешливо, ну, и слава богу. Значит так: вы теперь дома один..." - "Откуда вы знаете?" (Уля и мама уехали на Сытный рынок. Вообще-то - Ситный, но нянька упрямо произносит "Ы".) "Профессия... - бросает небрежно. - Я еду, не уходите никуда".
Жду, нервничаю. Какого рожна ему надо? Надо, а не "надобно". Отца нет, пенсия назначена, мама ходит на курсы в клуб. Чего еще? И вдруг соображаю: а поступление? В школу? НКВД? Он за этим едет. Сейчас начнет читать мораль о чистых руках и горячем сердце, любви к партии, вождям и лично... И все бы ничего, но ведь давным-давно, и даже без влияния нянечки, догадался я, что общество наше живет двойной моралью. Одна для тех, кто управляет. Другая для управляемых. "Умный ты слишком... - заметил отец еще год назад. Подобный "ум" вреден, мешает, ты сначала узнай жизнь, а уж потом..." - "А сейчас я разве не живу?" - возразил я упрямо, и отец хмуро усмехнулся: "Сейчас ты готовишься к жизни, не более того. А жить... - взглянул пристально, строго, какой-то невысказанный вопрос обозначился в глазах. Жить, мальчик, так непросто, так витиевато, что, как говорится, дай тебе тот, кого раньше богом называли..."
Звонок. Открываю. На пороге Иван Трифонович. Он в кожаном пальто, бурках, шапка на нем каракулевая, светлая. Румянец прежний, улыбки нет. "Я разденусь?" - "Вот вешалка". - "Из коридора не слышно, о чем в комнате говорят?" - "Не проверял. Но думаю, что не слышно. Прихожая, двери качественные, прежние. Стены - и наипаче". - "Наипаче? Это как?" - "А это наипуще". - "Пуще? Ты мне голову морочишь?" - "Да ладно вам... Это вы играете моим юношеским непониманием и наивностью..." Его лицо разглаживается, глаза - серые, как вода в зимней реке, - темнеют. "Я пришел серьезно поговорить".
Садимся. Он на диван - устраивается удобно, видно, что удобства ценит и без причины от них не откажется. Я усаживаюсь на стул, подчеркнуто прямо, строго: спина прижата к спинке, колени сомкнуты, кисти на коленях, ладонями вниз.
- Прямо пай-мальчик... - цедит сквозь пухлые губы. - Ладно. Слушай сюда.
Его можно красиво отбрить за это "сюда". Ну да черт с ним. Иначе разговор никогда не начнется. Пускай его...
И он начинает. Сначала вяло, обыденно, но по мере того как переходит от общего к частному - голос крепнет, обретает упругость, появляются звенящие слова. Все просто: человек, поступающий на службу в единственную в мире организацию (аналогов нет и не было, этим пассажем он как бы предваряет мое возражение: а итальянская ОВРА? Немецкое гестапо? Румынская сигуранца?), должен соответствовать всем параметрам Си-сте-мы. Он и в самом деле произносит это слово по слогам - для вящей убедительности, наверное. Что это значит? Вот, покойный Алексей Иванович был награжден знаком "Почетный чекист", юбилейным, с римской цифрой "V". За что? За беспощадную борьбу с контрреволюцией! А орденом Красного Знамени? За то же самое, только очень как бы конкретное. (Иван Трифонович так и произносит: "как бы". Когда он заканчивает объяснения - я понимаю, зачем понадобилась эта смягчающая утверждение частица. Слишком страшно...) У меня меркнет в глазах и омерзительно начинает звенеть в ушах. Не так все просто и благостно. В марте 1921 года отец активно участвовал в подавлении Кронштадтского мятежа. Вот откуда известны Ульяне ушедшие под кронштадтский лед матросики...
Отец... Невероятно. Нельзя поверить. Но ровный голос (появилась гордость, превосходство какое-то) свидетельствует: подвиг! То был самый настоящий подвиг...
- Мы вооруженный отряд нашей партии. Когда партия приказывает нам - мы выполняем, не рассуждая и не распуская нюни. Ты понял?
Киваю (что еще остается?). Я мог бы его спросить о тех партийцах, которых в очень большом количестве расстреляли и продолжают расстреливать (мать и Ульяна обсуждают эти расстрелы каждый вечер), но я знаю, что он, румяный, ответит. Он скажет: "Они все выступили против. А кто против - тот враг. А кто враг..."
И еще он говорит: "Связи чекиста должны быть безукоризненными. Если в твоем присутствии кто-то усомнился в верности партийного курса - первое: не оставь без последствий. То есть сообщи незамедлительно для принятия мер. Пока же меры не приняты - прекрати всяческие, любые, пусть самые внешне невинные взаимоотношения". Н-да... Мне придется "прекратить" с половиной класса, с Ульяной, с мамой, наконец. Да он спятил, вот и все!
Увы, совсем нет. Он говорит: "Тебе до поступления остается всего ничего. Я обязан сказать, посвятить в азы нашей профессии. Это не мое личное желание. Приказ руководства, оцени... Так вот: весь год тебя будут изучать напросвет. Устанавливать связи. Кто они, эти люди. Насколько преданы нашей идее. Еще и еще раз проверят прошлое отца, матери, всех родственников и даже соседей по квартире. Учти: то, что я теперь рассказал, - гостайна особой важности. Упаси тебя распустить язык! Ибо тогда тебе и твоим близким не поможет никто! И еще..."
И он поизносит самые страшные слова. Оказывается - им, там, известно, что в "моем окружении" есть вражески настроенные "лица". Посему я обязан сам, без подсказок и напоминаний, очистить себя от этого налета мерзости и измены.
Он протягивает руку: "Отныне - мы товарищи по оружию. Мы - вместе. Ты - наш. Навсегда. У нас, знаешь ли, вход есть. А выхода никто не ищет". Он смеется с подвывом, его высокий женский голос уходит за пределы верхнего "си" и исчезает. Я отвечаю на рукопожатие - честно, мужественно, по-мужски. Я омерзителен сам себе. А что делать? Сила солому, плетью обуха... Что там еще придумал великий русский народ?
Иван Трифонович загнал меня в угол. Я уже вижу безразличные глаза нянечки, слышу холодные слова: "Порядочный человек не меняет убеждений". Господи... Андрей Болконский имел убеждения и погиб. А Пьер Безухов - нет. И остался жив.
А... папа?
Мне становится страшно.
Новый год, каникулы, праздничное веселье - все позади. Будни. Школа с ее тупым регламентом (я готов подчиниться даже тому, чего не понимаю, но я должен знать - для чего это). Спросил у завуча, нашей толстухи Ненилы: "Зачем уроки пения? У меня нет голоса". Говорит: "Ты приобщаешься к лучшим образцам песенного творчества, Дерябин". Не знаю... "Кто привык за победу бороться - с нами вместе пускай запоет!" Это как? Излагаю свою принципиальную позицию: "У нас, Ненила Феоктистовна, чекисты борются за победу над врагом. Это очень секретная борьба. С кем же им петь? И о чем?" Ошарашена, растеряна, хватает ртом воздух, в глазах ужас. Так тебе и надо, ты борешься не за знания учеников, а за абсолютную власть над ними! Одно утешает: еще полтора года - и я уйду из этой суетной лживой жизни в другую праведную. Там царствуют герои Незримого фронта, я стану одним из них.
Вечером нянечка выслушала мой рассказ молча, с каменным лицом: "Что ж... Когда Ненила умрет - вряд ли кто-нибудь скажет с печалью: какой светильник разума угас. Но что скажут о тебе?" И Уля долго рассуждает о том, как низок человек и как омерзителен, если позволяет себе вести разговоры на запретные темы, заранее зная, что наказания не последует - для него во всяком случае. Как легко быть героем среди запуганных обывателей...
Мне хочется оправдаться. Рассказываю, как ловко отбрил Ивана Трифоновича. Нянька мрачнеет.
- Милый, милый мальчик... Ты все поймешь - придет такое время, и всему научишься. Бог с ним, с Иваном Трифоновичем. Я не хочу, да и не могу его обсуждать с тобою. Так-то вот...
Но почему, почему?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88