.. В такой момент! Я не понимаю...
- Любовь... - Глаза покрылись пеленой, я понимал, что она больше не видит меня.
- А я? - Это вырвалось, я не хотел. Ребенок победил на мгновение взрослого человека.
- А что "ты"? - В голосе появились капризные нотки. - Не бойся, ты не останешься на улице. У Фимы хорошая большая комната, недалеко, на Литейном, в доме Марузи. Будешь приходить в гости. Я надеюсь - в качестве кухарки я тебе уже не нужна? К тому же ты тоже не один. Я же вижу...
- Да что ты видишь! - заорал я, ощущая с некоторым недоумением свой вдруг неведомо откуда вырвавшийся бас. - Не смей об этом!
Она уперла кулаки в бока и сразу стала похожа на купчиху с картины Кустодиева.
- Ах, какие мы нежные... О матери можно все! О нем - не смейте! Хватит! Взрослый! И есть Таня, или как ее там? Приготовит кашку, ничего!
Это была ссора не на жизнь, а на смерть. Так оно случается. На пустом месте.
- Ладно. - Злость душила меня. Не было больше матери. Любвеобильная дамочка, вот и все. И правда, хватит... - Ты только не проговорись Фиме-Ефиме о сегодняшнем разговоре. Фролов добра хотел. Если его расстреляют - тебе трудно жить будет. Я к тому, что твой избранник тачает сапоги руководству, а кто близок к руководству - тот шептун. Только не тот, что под одеялом другой раз, а как бы заушатель, понятно? Я же отбываю к отчиму. - Она смотрела на меня изумленно, с нарастающим недоумением, я догадался, что она не ожидала. В ее глазах я был -несмотря на все ее слова - все еще ребенком. И мне стало жаль ее. - Ладно, мама... Ничего. Будь счастлива, если сможешь. Я тебе желаю этого. Устроюсь - напишу. Не горюй, не забывай... - Я подошел к ней и чмокнул в щеку. Показалось, что бедная мамочка провалилась в столбняк.
Но ехать я решил твердо. Чего там... Экзамены можно и в Свердловске сдать. Возьму справку об отметках, то-се, не пропаду. И кто знает... А вдруг Таня согласится поехать со мной? Наивно, конечно... Детский лепет. Но: "Твои глаза сияют предо мною..." И с этим ничего не поделаешь. А Званцев? Что-то он там поделывает?
"Оркестр - четверо бледных мужчин с темными кругами под глазами, в неряшливых черных костюмах и грязных белых рубашках с галстуками-бабочками, больше похожими на расплывчатые кляксы, - играл знойное танго. Время обеденное, за столами лениво чавкала служилая братия, прожигатели жизни придут попозже; но уже вышагивают перед эстрадой утомленные безумной ночью пары: командированные из "центра" и местные проститутки.
Званцев сидел за столиком в углу, один, и лениво ковырял вилкой плохо прожаренный бифштекс. Он уже успел ко всему привыкнуть - только к дурной пище не мог, и все чаще и чаще возникал где-то на периферии сознания сладостный образ Больших бульваров и ресторанчик, скромный, неброский, с мраморными столиками, сверкающими ножами и вилками, мельхиоровой оправой судков и флаконами с золотистым прованским маслом, рубиновым уксусом... Какой восторг, какой бонаппетит! Белая телятина, темная баранина...
Воткнув вилку в непробиваемый бифштекс, Званцев бросил на стол деньги и направился к выходу. Но не тут-то было. Пузатый метрдотель (или как там его?) догнал, тяжело дыша, возмущенно засопел в ухо: "Может, это у вас, там, в Москве и положено, а здесь, в Свердловським (ч-черт, уже в который раз слышал это немыслимое, невозможное словопостроение) как бы все по-человечески выстраивается: закажи, сьеш, заплати и уходи!"
Это бесподобное "сьеш"... Черт знает что такое...
- Я оставил на столе в три раза больше!
- А мы тут не нищие, нам чужого не надо! Вы вот возьмите вашу сумму, пересчитайте аккуратно и точно положенное отдайте официянту. Иначе никак нельзя-с. Нас партия постоянно призывает к сугубой материальной ответственности. Будьте так любезны... - Он изобразил такую доброжелательную улыбку, что Званцеву стало не по себе. Дождался "человека", вручил деньги, изогнулся в поклоне:
- Премного вами благодарны!
Официант выпучил глаза.
- Дак... Это как бы я вам говорить должен?
- Ты чего, дурак? В стране такие перемены, а тебе очи застит!
Конечно, это было озорство - в его положении совершенно недопустимое. Но скука советской жизни, ее безликость и пустота были столь очевидны, что захотелось хоть наизнанку вывернуться и хоть что-нибудь, хоть на мгновение, но изменить...
Вышел на улицу, побрел бездумно. Полукруглое здание, нечто вроде театра. Да ведь он и есть. Оперный, наверное... Интересно, где они берут голоса... Скверно, наверное, поют. Гадко. И оперы дают из жизни пролетарских вождей. А как иначе?
Слева стоял на граните некто весьма знакомого обличья. Поразила поза: вроде бы и идет, и в то же время - падает. Будто после безумного перепоя. Кто же это? Подошел ближе: так и есть - Свердлов. Цареубийца. Скульптор, конечно, хотел изобразить порывистый шаг вождя к красному горизонту.
Стало обидно за аптекарского отпрыска. Все же честно трудился на ниве уничтожения собственного народа (именно собственного и прежде всего собственного). А по смерти своей странной получил черт-те что. Бедный отец екатеринбургских рабочих... Званцев почувствовал тошноту, недомогание. Этот город действовал на него как удар молотка. А прохожие... В каждом из них он видел сейчас цареубийцу или пособника. Умом понимал, что это не так; обыкновенные люди, что сейчас шли навстречу или обгоняли - они ведь сном-духом ничего не знали о случившейся некогда трагедии. А даже если и знали - большинству все равно было. Конечно, кто-то и сочувствовал кровавому делу, но вряд ли таких было много. И все же Званцев отводил глаза. Ярость и ненависть плескались в зрачках, не дай Бог - кто увидит, поймет, тогда неприятностей не избежать. Или конца. Разве стоило приезжать ради этого?
Решил: утром, на рассвете, попробует повторить путь "фиата" с телами умученных, пройдет, если получится, дорогой Николая Алексеевича Соколова. С тем и отправился в гостиницу, спать... Поднялся на рассвете, солнце еще не взошло, только огненно-красное небо стояло над притихшим городом, обещая новый день. Торопливо собрался и быстрым, нервным шагом направился к дому Ипатьева. Проспект был пуст, ни души, через пять минут уже подошел к боковому, со стороны переулка, входу в дом. Напротив молчаливо тянулось одноэтажное безликое здание с темными окнами, "дом Попова". В первый свой приход не обратил на него внимания, сейчас вспомнил: здесь жили охранники Дома особого назначения. 17 июля они приходили на дежурство и с болезненным любопытством расспрашивали ночную караульную смену о случившемся. Ночью многие слышали стрельбу в доме.
Постоял у замурованного окна; на подоконнике белело что-то, подошел и с удивлением обнаружил увядшую белую гвоздику. "Надо же... - подумал уважительно-ошеломленно, - видимо, есть еще в этом городе совестливые люди..." Воображение снова разыгралось, вспомнились нервные, рваные рассказы об убийстве семьи - охранники явно психовали, разговаривая со следователями, их настроение передавалось в сухих, казалось бы, строчках протоколов... Взгляд будто пронизал кирпичную стену: вот они сидят посередине комнаты, убийцы сгрудились вокруг, переминаясь с ноги на ногу, подталкивая друг друга, пытаясь ободрить и найти поддержку. Юровский, пряча глаза, начинает зачитывать сочиненное накануне "постановление" Уралсовета, но бросает на полуслове: зачем врать в последние мгновения даже врагам... Не Белобородов - убогое ничтожество - принял решение. Не алкоголик Войков. Не перевертыш Дидковский. В иных головах родился черный план. Ленин, Свердлов, Троцкий. Это их волновал конец династии - не дай Бог оправятся, оклемаются и тогда - снова царский трон, который, как сочинили скудоумные поэты социализма, - "нам готовит Белая армия и Черный барон"? Недоумки...
Медленно спустился вниз. Справа, за забором, остался сад с вековыми деревьями, они их помнили. Не могли забыть. Двадцать лет назад они гуляли под их кронами, говорили о чем-то, надеялись... Промысел не осуществил этих надежд, и в этом - великое будущее - если кто-то еще в состоянии понять... Хотел заглянуть в щель между досками, но подумал, что волнение будет слишком велико, а силы еще пригодятся. Путь туда и обратно - верст сорок на круг, никак не меньше. Но если нашелся кураж у Николая Алексеевича, царствие ему небесное, найдется и у него, Званцева.
Спустился вниз, до перекрестка, здесь стояли деревянные дома, построенные в стиле модерн, никогда таких раньше не видел и очень удивился: модерн из дерева? Весьма остроумно... Дорога вела дальше, вниз, там поблескивала водная гладь городского пруда, на набережной стояли крепкие каменные дома-крепости, увы, даже их толстые стены не защитили владельцев...
На углу возвышался трехэтажный дом наособицу, со стрельчатыми окнами, во всем его облике застыла готика времен государя императора Николая I; вывеска возвещала о том, что в особняке размещаются Профсоюзы. "Интересно, а к какому "профсоюзу" принадлежу я? - подумал не без иронии. - Бывших офицеров или, может быть, действующих разведчиков?" - в ту же минуту настроение испортилось, - по другой стороне плотины вышагивали трое в васильковых фуражках. Подумалось: один у всех профсоюз - покойников...
Перешел плотину, справа маячила соборная колокольня (путеводитель помнил), наконец вышел на перекресток плохо мощенной дороги и свернул направо. Вдалеке слева виднелась еще одна церквушка, ее окружал могучий парк, догадался, что то было кладбище. Вспомнил, где-то здесь должна располагаться тюрьма. Там погибли Татищев, генерал-майор свиты, и Климентий Нагорный, дядька Алексея Николаевича, цесаревича. Рассказывали, что обоих пообещали отпустить, вывели из тюрьмы на кладбище и убили. Трупы бросили среди могил. Обыкновенное, конечно, для любой гражданской войны дело, но сдавило сердце...
Между тем слева уже обозначился дымный Верхне-Исетский завод (догадался, видел в путеводителе картинку), за ним стелились низкие, почерневшие деревянные домики. Судя по всему, у большевиков пока не было денег на обустройство рабочих-литейщиков. Впрочем, и этому имелось разумное объяснение: сколь ни пыжились большевистские вожди по поводу своего неизбывного единения с рабочим классом - вряд ли забылось (и не скоро забудется), что именно этот завод выделил Соколову четыреста рабочих-добровольцев, кои копали вокруг Ганиной ямы. Соколов был убежден, что тела следует искать именно там.
И вот дорога вывела в поле, оно сменилось лиственным лесом, обозначились въевшиеся в бурую землю колеи. Вскоре послышался паровозный гудок, впереди прополз пассажирский состав из вереницы зеленых ободранных вагонов, и Званцев остановился перед мостиком из шпал и бревен, набросанных поперек. Он помнил этот мостик по фотографии: здесь на обратном пути из леса застрял "фиат" шофера Люханова. Красноармейцы отправились к будке путевого обходчика Лобухина, взяли из штабеля шпалы, принесли и сложили гать. "Фиат" прошел.
Занимал не мостик. Воображение живо нарисовало согбенную фигуру Соколова. Он стоит на этом мостике (тогда, наверное, оный свежее был, сейчас помертвел, почернел, бревна едва видны под слоем налипшей за двадцать лет земли) и размышляет: на рассвете 17 июля 1918 года здесь прошел тяжело груженный "фиат". Тогда мостик не понадобился - автомобиль прошел невозбранно. А на обратном пути - застрял, хотя и был не нагружен. Парадоксы бытия... - так, наверное, думал следователь, пытаясь проникнуть в безмозглые большевистские головы: куда везли? Зачем?
Хотя... Это уже было известно: везли к Ганиной яме, в лес. Там, на одной из заранее выбранных шахт, решили спрятать. Взорвать, чтобы рухнувший слой земли навсегда похоронил династию. Возможно... Но Николай Алексеевич погребенных не нашел.
...Веселая была дорога... Солнце просвечивало кроны елей и берез, весело шумела листва, вовсю распевали птахи, одна уселась на ветку и косила черным глазом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
- Любовь... - Глаза покрылись пеленой, я понимал, что она больше не видит меня.
- А я? - Это вырвалось, я не хотел. Ребенок победил на мгновение взрослого человека.
- А что "ты"? - В голосе появились капризные нотки. - Не бойся, ты не останешься на улице. У Фимы хорошая большая комната, недалеко, на Литейном, в доме Марузи. Будешь приходить в гости. Я надеюсь - в качестве кухарки я тебе уже не нужна? К тому же ты тоже не один. Я же вижу...
- Да что ты видишь! - заорал я, ощущая с некоторым недоумением свой вдруг неведомо откуда вырвавшийся бас. - Не смей об этом!
Она уперла кулаки в бока и сразу стала похожа на купчиху с картины Кустодиева.
- Ах, какие мы нежные... О матери можно все! О нем - не смейте! Хватит! Взрослый! И есть Таня, или как ее там? Приготовит кашку, ничего!
Это была ссора не на жизнь, а на смерть. Так оно случается. На пустом месте.
- Ладно. - Злость душила меня. Не было больше матери. Любвеобильная дамочка, вот и все. И правда, хватит... - Ты только не проговорись Фиме-Ефиме о сегодняшнем разговоре. Фролов добра хотел. Если его расстреляют - тебе трудно жить будет. Я к тому, что твой избранник тачает сапоги руководству, а кто близок к руководству - тот шептун. Только не тот, что под одеялом другой раз, а как бы заушатель, понятно? Я же отбываю к отчиму. - Она смотрела на меня изумленно, с нарастающим недоумением, я догадался, что она не ожидала. В ее глазах я был -несмотря на все ее слова - все еще ребенком. И мне стало жаль ее. - Ладно, мама... Ничего. Будь счастлива, если сможешь. Я тебе желаю этого. Устроюсь - напишу. Не горюй, не забывай... - Я подошел к ней и чмокнул в щеку. Показалось, что бедная мамочка провалилась в столбняк.
Но ехать я решил твердо. Чего там... Экзамены можно и в Свердловске сдать. Возьму справку об отметках, то-се, не пропаду. И кто знает... А вдруг Таня согласится поехать со мной? Наивно, конечно... Детский лепет. Но: "Твои глаза сияют предо мною..." И с этим ничего не поделаешь. А Званцев? Что-то он там поделывает?
"Оркестр - четверо бледных мужчин с темными кругами под глазами, в неряшливых черных костюмах и грязных белых рубашках с галстуками-бабочками, больше похожими на расплывчатые кляксы, - играл знойное танго. Время обеденное, за столами лениво чавкала служилая братия, прожигатели жизни придут попозже; но уже вышагивают перед эстрадой утомленные безумной ночью пары: командированные из "центра" и местные проститутки.
Званцев сидел за столиком в углу, один, и лениво ковырял вилкой плохо прожаренный бифштекс. Он уже успел ко всему привыкнуть - только к дурной пище не мог, и все чаще и чаще возникал где-то на периферии сознания сладостный образ Больших бульваров и ресторанчик, скромный, неброский, с мраморными столиками, сверкающими ножами и вилками, мельхиоровой оправой судков и флаконами с золотистым прованским маслом, рубиновым уксусом... Какой восторг, какой бонаппетит! Белая телятина, темная баранина...
Воткнув вилку в непробиваемый бифштекс, Званцев бросил на стол деньги и направился к выходу. Но не тут-то было. Пузатый метрдотель (или как там его?) догнал, тяжело дыша, возмущенно засопел в ухо: "Может, это у вас, там, в Москве и положено, а здесь, в Свердловським (ч-черт, уже в который раз слышал это немыслимое, невозможное словопостроение) как бы все по-человечески выстраивается: закажи, сьеш, заплати и уходи!"
Это бесподобное "сьеш"... Черт знает что такое...
- Я оставил на столе в три раза больше!
- А мы тут не нищие, нам чужого не надо! Вы вот возьмите вашу сумму, пересчитайте аккуратно и точно положенное отдайте официянту. Иначе никак нельзя-с. Нас партия постоянно призывает к сугубой материальной ответственности. Будьте так любезны... - Он изобразил такую доброжелательную улыбку, что Званцеву стало не по себе. Дождался "человека", вручил деньги, изогнулся в поклоне:
- Премного вами благодарны!
Официант выпучил глаза.
- Дак... Это как бы я вам говорить должен?
- Ты чего, дурак? В стране такие перемены, а тебе очи застит!
Конечно, это было озорство - в его положении совершенно недопустимое. Но скука советской жизни, ее безликость и пустота были столь очевидны, что захотелось хоть наизнанку вывернуться и хоть что-нибудь, хоть на мгновение, но изменить...
Вышел на улицу, побрел бездумно. Полукруглое здание, нечто вроде театра. Да ведь он и есть. Оперный, наверное... Интересно, где они берут голоса... Скверно, наверное, поют. Гадко. И оперы дают из жизни пролетарских вождей. А как иначе?
Слева стоял на граните некто весьма знакомого обличья. Поразила поза: вроде бы и идет, и в то же время - падает. Будто после безумного перепоя. Кто же это? Подошел ближе: так и есть - Свердлов. Цареубийца. Скульптор, конечно, хотел изобразить порывистый шаг вождя к красному горизонту.
Стало обидно за аптекарского отпрыска. Все же честно трудился на ниве уничтожения собственного народа (именно собственного и прежде всего собственного). А по смерти своей странной получил черт-те что. Бедный отец екатеринбургских рабочих... Званцев почувствовал тошноту, недомогание. Этот город действовал на него как удар молотка. А прохожие... В каждом из них он видел сейчас цареубийцу или пособника. Умом понимал, что это не так; обыкновенные люди, что сейчас шли навстречу или обгоняли - они ведь сном-духом ничего не знали о случившейся некогда трагедии. А даже если и знали - большинству все равно было. Конечно, кто-то и сочувствовал кровавому делу, но вряд ли таких было много. И все же Званцев отводил глаза. Ярость и ненависть плескались в зрачках, не дай Бог - кто увидит, поймет, тогда неприятностей не избежать. Или конца. Разве стоило приезжать ради этого?
Решил: утром, на рассвете, попробует повторить путь "фиата" с телами умученных, пройдет, если получится, дорогой Николая Алексеевича Соколова. С тем и отправился в гостиницу, спать... Поднялся на рассвете, солнце еще не взошло, только огненно-красное небо стояло над притихшим городом, обещая новый день. Торопливо собрался и быстрым, нервным шагом направился к дому Ипатьева. Проспект был пуст, ни души, через пять минут уже подошел к боковому, со стороны переулка, входу в дом. Напротив молчаливо тянулось одноэтажное безликое здание с темными окнами, "дом Попова". В первый свой приход не обратил на него внимания, сейчас вспомнил: здесь жили охранники Дома особого назначения. 17 июля они приходили на дежурство и с болезненным любопытством расспрашивали ночную караульную смену о случившемся. Ночью многие слышали стрельбу в доме.
Постоял у замурованного окна; на подоконнике белело что-то, подошел и с удивлением обнаружил увядшую белую гвоздику. "Надо же... - подумал уважительно-ошеломленно, - видимо, есть еще в этом городе совестливые люди..." Воображение снова разыгралось, вспомнились нервные, рваные рассказы об убийстве семьи - охранники явно психовали, разговаривая со следователями, их настроение передавалось в сухих, казалось бы, строчках протоколов... Взгляд будто пронизал кирпичную стену: вот они сидят посередине комнаты, убийцы сгрудились вокруг, переминаясь с ноги на ногу, подталкивая друг друга, пытаясь ободрить и найти поддержку. Юровский, пряча глаза, начинает зачитывать сочиненное накануне "постановление" Уралсовета, но бросает на полуслове: зачем врать в последние мгновения даже врагам... Не Белобородов - убогое ничтожество - принял решение. Не алкоголик Войков. Не перевертыш Дидковский. В иных головах родился черный план. Ленин, Свердлов, Троцкий. Это их волновал конец династии - не дай Бог оправятся, оклемаются и тогда - снова царский трон, который, как сочинили скудоумные поэты социализма, - "нам готовит Белая армия и Черный барон"? Недоумки...
Медленно спустился вниз. Справа, за забором, остался сад с вековыми деревьями, они их помнили. Не могли забыть. Двадцать лет назад они гуляли под их кронами, говорили о чем-то, надеялись... Промысел не осуществил этих надежд, и в этом - великое будущее - если кто-то еще в состоянии понять... Хотел заглянуть в щель между досками, но подумал, что волнение будет слишком велико, а силы еще пригодятся. Путь туда и обратно - верст сорок на круг, никак не меньше. Но если нашелся кураж у Николая Алексеевича, царствие ему небесное, найдется и у него, Званцева.
Спустился вниз, до перекрестка, здесь стояли деревянные дома, построенные в стиле модерн, никогда таких раньше не видел и очень удивился: модерн из дерева? Весьма остроумно... Дорога вела дальше, вниз, там поблескивала водная гладь городского пруда, на набережной стояли крепкие каменные дома-крепости, увы, даже их толстые стены не защитили владельцев...
На углу возвышался трехэтажный дом наособицу, со стрельчатыми окнами, во всем его облике застыла готика времен государя императора Николая I; вывеска возвещала о том, что в особняке размещаются Профсоюзы. "Интересно, а к какому "профсоюзу" принадлежу я? - подумал не без иронии. - Бывших офицеров или, может быть, действующих разведчиков?" - в ту же минуту настроение испортилось, - по другой стороне плотины вышагивали трое в васильковых фуражках. Подумалось: один у всех профсоюз - покойников...
Перешел плотину, справа маячила соборная колокольня (путеводитель помнил), наконец вышел на перекресток плохо мощенной дороги и свернул направо. Вдалеке слева виднелась еще одна церквушка, ее окружал могучий парк, догадался, что то было кладбище. Вспомнил, где-то здесь должна располагаться тюрьма. Там погибли Татищев, генерал-майор свиты, и Климентий Нагорный, дядька Алексея Николаевича, цесаревича. Рассказывали, что обоих пообещали отпустить, вывели из тюрьмы на кладбище и убили. Трупы бросили среди могил. Обыкновенное, конечно, для любой гражданской войны дело, но сдавило сердце...
Между тем слева уже обозначился дымный Верхне-Исетский завод (догадался, видел в путеводителе картинку), за ним стелились низкие, почерневшие деревянные домики. Судя по всему, у большевиков пока не было денег на обустройство рабочих-литейщиков. Впрочем, и этому имелось разумное объяснение: сколь ни пыжились большевистские вожди по поводу своего неизбывного единения с рабочим классом - вряд ли забылось (и не скоро забудется), что именно этот завод выделил Соколову четыреста рабочих-добровольцев, кои копали вокруг Ганиной ямы. Соколов был убежден, что тела следует искать именно там.
И вот дорога вывела в поле, оно сменилось лиственным лесом, обозначились въевшиеся в бурую землю колеи. Вскоре послышался паровозный гудок, впереди прополз пассажирский состав из вереницы зеленых ободранных вагонов, и Званцев остановился перед мостиком из шпал и бревен, набросанных поперек. Он помнил этот мостик по фотографии: здесь на обратном пути из леса застрял "фиат" шофера Люханова. Красноармейцы отправились к будке путевого обходчика Лобухина, взяли из штабеля шпалы, принесли и сложили гать. "Фиат" прошел.
Занимал не мостик. Воображение живо нарисовало согбенную фигуру Соколова. Он стоит на этом мостике (тогда, наверное, оный свежее был, сейчас помертвел, почернел, бревна едва видны под слоем налипшей за двадцать лет земли) и размышляет: на рассвете 17 июля 1918 года здесь прошел тяжело груженный "фиат". Тогда мостик не понадобился - автомобиль прошел невозбранно. А на обратном пути - застрял, хотя и был не нагружен. Парадоксы бытия... - так, наверное, думал следователь, пытаясь проникнуть в безмозглые большевистские головы: куда везли? Зачем?
Хотя... Это уже было известно: везли к Ганиной яме, в лес. Там, на одной из заранее выбранных шахт, решили спрятать. Взорвать, чтобы рухнувший слой земли навсегда похоронил династию. Возможно... Но Николай Алексеевич погребенных не нашел.
...Веселая была дорога... Солнце просвечивало кроны елей и берез, весело шумела листва, вовсю распевали птахи, одна уселась на ветку и косила черным глазом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88