Я понял.) У него появляется сумасшедшая усмешечка.
- Разве я сторож брату своему? - говорит безразличным голосом. Удивлен? Все просто: ЦПШ. Церковноприходская школа. Батюшка неглупый был... Ладно. Оставим прошлое. Я о настоящем. Я просмотрел дела: оконченные и те, что в разработках. Я откровенен с тобой. Но это уже реальная служебная и государственная тайна, парень. Так вот: Алексей Иванович два года назад составил справку на Николая Антоновича. Убедительно описал свое и мамы спасение и, как начотдела, заключил, что оный социальной опасности не представляет, понимаешь? Когда же я теперь взял дело... - смотрит на меня нервно, с глухой печалью в глазах, - оно уже не в архиве оказалось, а в работе. Резолюция замначуправления, комиссара госбезопасности Лошкаря. Арестовать, направить на Особое совещание.
- Опять! - восклицаю в сердцах. - Да ведь упразднено! Как внесудебное, что вы мне уши замораживаете?!
- Упразднено, - соглашается. - Но ведь тех врагов, которые ни в чем не виноваты, - как с ними быть? Короче. Мамино заявление последовало уже после приказа об аресте, там даты выставлены, я тщательно проверил.
- Эх, папаня нумер два... - качаю горько головой. - Вам бы маманю остановить, а?
- Я... я люблю ее. Я не смог этого сделать. Тем более - все равно...
- Николаю Антоновичу - да! А нам? Мне, вам, матери? А? Ладно... вам с нею трудно будет. Отец тоже ее любил. Но не позволял. А вы... Все равно разойдетесь, вот увидите...
Встает, оправляет складки за ремнем.
- Сережа... Ты, в общем, подумай... Стоит ли тебе по стопам, так сказать. Служба наша жесткая, подчас - бесчеловечная, при всей ее устремленности к счастью людей. Сегодня мы больше меч и вряд ли станем щитом. А ты подумай. Со мной домой пойдешь или останешься?
- Вы идите... Мне нужно побыть одному. Осмыслить. Понять. Сделать выводы. Может быть, все дело в том, что на неизведанных путях ошибки неизбежны? Как трудно поверить... Няня говорила: верующий во Христа ступает прямыми стезями. Но я не верую. И что тогда?
Комета уже над Петропавловкой, наверное. Она будто догорает. Но я понимаю: это мне только кажется. Это было давно.
Нужно идти домой, куча уроков на завтра, учителя после каникул бьют копытами, словно застоявшиеся кони. Могут быть неприятности, я у всех у них с прошлого еще года под большим подозрением. Им ведь все равно, что творится у человека дома, на душе... Им подавай А + В = ... Школа - родной дом? Смотря для кого...
Выхожу на набережную. За спиной Летний, решетка, домик Петра. Впереди простор Невы, свинцовые волны имперского могущества. И острый шпиль собора. Ангел. Его просто забыли снять. И заменить Карлом Либкнехтом. Или Розой Люксембург. Протянутая рука (как у вождя) указывает светлый путь. Всегда в ту сторону, куда дует ветер...
С такими мыслями мне место в Крестах или на Шпалерной, во Внутренней тюрьме госбезопасности. Мне не служить, а сидеть. А ноги несут, и я все убыстряю и убыстряю шаг. Вот и Литейный мост, сейчас перейду на Выборгскую сторону и увижу дом Лены. Дом есть, а Лены нет. Красивый, немного вычурный дом дореволюционной постройки - впрочем, откуда здесь взяться другим. Но прежде надо (надо, надо!) сделать усилие и оглянуться. Вот она, серая цитадель кровавого возмездия1. За то, что были. За то, что жили. За то, что не перешли на другую сторону. Что стоит перейти на другую сторону? Улицы, например? Только Гений, разделивший на белых и красных, не велит переходить. Разве что - на время. Для удобства. А потом...
Я определенно сошел с ума. Я не смею так думать. Это предательство интересов. Рабочего класса. Крестьянства. Трудовой интеллигенции. Отца. Матери. Отчима. Да-да, даже отчима. Я заблудился. Это виноват дом Лены. Вот он, передо мной. Парадное с выбитыми стеклами. И девочка в голубом прозрачном платьице выбегает мне навстречу... Выбегает. Убегает. Исчезает. Нету. И никогда не будет. Зачем...
Нет. По-че-му?
Стучат колеса, свистит и гудит паровоз, я еду в Мельничный ручей, искать вчерашний день. Доверенный мне некогда пакет. Он так и остался под половицей - закрутило, завертело, сползло на край, не до пакета было. Но пакет - это во-вторых. Главное - Николай Антонович. Не могу объяснить, что случилось. Почему трагедия этого чужого в общем-то человека задела так остро, так беспощадно. Вот, и разговор с отчимом, наверное, подтолкнул. Что я хочу найти, о чем узнать? Славные ребята из оперативного отдела управления тщательно перевернули и вывернули наизнанку весь дом. Вскрыли полы, вскопали землю в погребе. Если они нашли пакет Лены - ей кранты. Э-э, глупости, ее вину перед рабоче-крестьянской властью ничто не усугубит. Сто таких пакетов только подтвердят в глазах следствия, что все сделано правильно. Н-да...
Я ведь вновь и вновь трусливо утешаю себя.
Станция, деревянный домик. Тропинка ведет в поля, потом через сосновый лес и - вот она, двадцать пятая, последняя просека, или "просек", как они тут называют, и дом, дача. Стоит на отлете, особняком, да мне это и с руки. Вот он, приземистый двухэтажный куб, отделанный крашенными серой краской досками, невнятно поблескивают окна. Два крыльца рядком. Первое - наше, левое...
Что-то не так. Дверь полуоткрыта, свистит ветер, дверь хлопает. Так не должно быть, непременно выйдет кто-то, остановит... Никого. Вхожу. Стол посредине комнаты. Засохшие хвойные ветки на полу. Обрывок траурной ленты. Неужели сын Николая Антоновича умер? А мебель где? Колченогие стулья, комод без ручек, зеркало в паутине трещин. Под ним? Ничего... Только половицы скрипят, скрипят, они будто чувствуют шаги ушедших навсегда. Оборваны обои, кирпичные стены справа и слева с громадными выбоинами. Их выстукивали и, обнаружив пустоты - кажущиеся или настоящие, - выбивали кирпичи. У белогвардейцев всегда есть тайники. Документы заговоров. Списки. Фотографии сообщников. Переписка. О господи! - как восклицала иногда нянечка.
Ясно. Здесь все ясно. Бросаюсь в нашу бывшую комнату. Пуста. Поднимаю половицу, рука уходит далеко вглубь. Если мыши еще не съели... Я омерзителен сам себе. Мне доверили, мне поверили. В глазах Лены я почему-то остался порядочным человеком. А я... Рука нащупывает клеенчатый угол. Здесь пакет! Ура! Сую за пазуху. Теперь - в сарай. Я ведом неясным предчувствием. Чекисты вряд ли что-нибудь нашли, а я - найду! Мне кажется, что я понимаю психологию Николая Антоновича. Ищут там, где прячут люди с усредненным мышлением. Таким же, как и у тех, кто ищет. Ребята в форме - вчерашние рабочие. В школе НКВД их могут научить приемам, методам, натаскать, как служебных собак. Но у этих ребят нет общей культуры и, значит, нет мышления. Не дай бог, но если я окажусь среди них - я найду. Все равно. Потому что равен тем, кто прятал. Юношеский бред...
Внутри сарая (двери нараспашку) сумрачно, под высоким потолком щебечут птицы. Идиллия. Здесь все на местах: телега, хомут, шлея. Никто не тронул. Жители далеко, да и не зайдут они в такое место. Проклятое. Приносящее несчастье. А пуще всего - страх. Удушающий, липкий... Интересно, что я объясню, если сейчас появятся друзья из УНКВД...
Осматриваюсь. Здесь негде прятать. Тонкие стены из досок, балки темнеют под потолком, пол земляной, нетронутый, даже товарищи не стали копать этот закаменевший пол, а у меня и подавно сил не хватит. Хотя лопата - вон она, у стены. А это что? Лестница прислонена у входа. Высокая лестница, я видел, как Николай Антонович ставил ее к соснам и поднимался, чтобы укрепить перекладину для качелей. А поставлю-ка я эту лестницу к перекрытиям. Просто так. Неизвестно зачем.
Я не слабый, физкультурой не манкирую, даже гантели, которые принес отчим, теперь употребляю с удовольствием. Но сдвинуть эту лестницу с места мне явно не под силу. И тогда срабатывает упрямство. Это я в маму такой. Из-за этого разойдется с мамой отчим, я почти уверен в этом. Мама упряма, своенравна, ее надобно крепко-крепко любить, чтобы не замечать ее художеств. Отец любил...
Сдвинулась. Шаг за шагом приближаю ее к перекрытиям. Есть риск: последнее движение, рывок и, если промажу - лестница свалится. Тогда ее не поднять. Но мне везет. Покачавшись взад-вперед, она падает точно на балку и замирает. Лезу. Что там? Кроме птичьего помета - ничего. Но я ошибаюсь...
На балке стоит шкатулка. Четыре ножки (лапки какого-то зверька покрыты поблекшей позолотой). Я видел похожую у Лены. Открываю. Пачка желтых конвертов, они перевязаны выцветшей алой лентой. Развязать? Кощунство. Но тогда зачем я сюда лез?
Развязываю. Листок из конверта - гладкий, плотный, с инициалами в левом верхнем углу: "Л.А.С." Над инициалами дворянская корона. Я умею различать короны. В альбоме нянечки было много корон и крестов разной конфигурации - няня все мне объяснила. "Любезный Николя! Вас давно нет с нами, и мне грустно. Те немногие, счастливые дни и часы, что мы провели вместе, оставили удивительное чувство, я не знаю, как его назвать. Но когда я вижу Ваше доброе, мужественное лицо, когда встречаю Ваш взгляд, мне кажется...
Не стану писать об этом. Вы, знаю, все понимаете. Чувствуете. Тогда зачем слова?.." Дата: 20 октября 1917 года. Тогда они еще надеялись.
Прочесть до конца? Гложет любопытство, съедает, но медленно и непререкаемо, убежденно прячу листок в конверт. Неприлично, Сергей Алексеевич. Пальцы нащупывают под следующим конвертом прямоугольники жесткой бумаги. Достаю. Фотографии. Сверкают, как будто вчера сделаны. Ряды войск, командиры, кто-то скачет на белом коне. Или вот: степь, снег, колонна войск, не идет, плетется, уставшие лошади тащат повозки. А здесь лицо. И еще одно. Офицеры. Сестры милосердия в косынках с широким крестом. Казак. Одухотворенные лица, сияющие глаза. Они во что-то верят, эти люди. Вернется царь, прежняя жизнь. Они воюют за прежнюю жизнь. Для них она была прекрасной...
А вот и сам Николай Антонович. Вглядываюсь. Что ж... Я согласен с этой неизвестной девушкой или женщиной, она хорошо описала лицо хозяина нашей дачи. Наверное, особую значительность придают этому лицу погоны на плечах, крест на груди (как бы не Георгиевский?), мохнатая папаха без кокарды.
Пусть эта шкатулка остается здесь навсегда. Пусть она исчезнет вместе с домом. Это кладбище. Гробы никто не выкапывает. А если случайно находят, роя канавы для канализации, - оставляют нетронутыми. Должны оставлять... Я видел однажды, как прокладывали трамвайные рельсы. В яме рабочие находили истлевшие доски гробов, черепа, эти бывшие человеческие головы они надевали на ограждение, и все становилось похоже на кладбище дикарей где-нибудь в Новой Гвинее.
Упокой, Христе, души раб Твоих...
Дома взволнованы - где был, что делал. Отвечаю: в Петропавловке. Изучал могилы сатрапов. Прошлое надо знать, чтобы воспрепятствовать его возврату или повторению. Мама смотрит с недоумением, отчим - недоверчиво.
- В самом деле? - В глазах усмешливое недоверие.
- Что ж... Скажу правду: я поклонялся праху русских царей.
Он машет рукой и уходит. С порога бросает:
- Осторожнее, чекист. Со мной можно, а другие...
- Упекут, как Николая Антоновича, как Лену. Понимаю. Не дурак.
Мама падает на диван и заливается слезами. У нее припадок истерики. Раньше такого не бывало.
Отчим бросается со всех ног, гладит по голове, шепчет что-то и смотрит на меня отчужденно. Потом говорит:
- Странный ты парень, Сергей... Черт тебя знает, может, я и не прав. И выйдет из тебя контрразведчик или следователь - о-хо-хо!
И мне становится стыдно. Я хам. Скотина. Отыгрываться на собственной матери - какая бы она ни была? Судить мать? Да кто я такой? Но - не подхожу к маме и, не говоря ни слова, исчезаю в дверях своей комнаты. Необходимо быстро и тщательно спрятать пакет. Так, чтобы можно было взять его в любое подходящее время и читать, изучать. Куда бы его? На одном окне подоконник закреплен плохо, шатается. Приподнимаю - да это же целый склеп. Отлично! Кладу пакет, вгоняю деревянный клинышек - теперь не сдвинуть с места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88