..
И вот калитка с пиками, и мраморная ваза, и плывет лебедь... И широкая аллея с огромными старинными липами по краям уходит вдаль - так далеко, будто там кончается мир...
Меня занимает ее пристрастие к Летнему. Почему мы почти никогда не гуляем у Михайловского дворца? Ее влечет только сюда и особенно часто - к памятнику "дедушке Крылову" - так когда-то назвали мне неловко сидящего не то на пне, не то в кресле пожилого волосатого человека, вокруг которого скачут зайцы, прыгают козлы и льстиво изгибают лисы свои бесконечные хвосты. А может, то было мое детское воображение? И звери вокруг баснописца обретались совсем другие? Бог весть...
- Ты здесь потеряла денежки? - спрашиваю, понимая, что для всех взрослых деньги - все!
Она молча качает головой. Она некрасивая, моя нянька, маленького роста, скулы выдаются, подбородок, но глаза у нее такие, такие... Как найти слова? Их и взрослые не находят.
- Глупости, Сережа; деньги - это всего лишь глупости. О деньгах горюют только несовершенные натуры, понимаешь?
Конечно, ничего не понимаю. "Натура", "несовершенная" - что это такое? И, заметив мое недоумевающее лицо, Уля говорит:
- Человек бывает хорошим, добрым, умным, образованным. Или наоборот. Наоборот это и есть "несовершенная натура", понял? Человек, которого я очень любила, был совершенной натурой. Мы сидели на этой скамейке... - Она вытягивает длинную, худую руку в сторону Фонтанки. Там действительно стоит скамейка. Странно...
- А почему мы никогда на ней не сидим?
- Потому что мне больно, мальчик...
На скамейке? Сидеть? Я не спорю. По ее лицу я вижу, что сейчас последует очередной рассказ. Я не понимаю ни смысла, ни сути того, о чем она рассказывает, но ее слова западают в душу, будоражат, тревожат...
Колеса на стыках стучали угрюмо, мигала, угасая, свеча в фонаре. Император стоял у окна, глухая ночь летела мимо, но это понимал только ум, глаза же отказывались верить...
- Так и Россия... - сказал, нервно чиркая спичкой. - Так и Россия. Дергается, гремит, несется куда-то, а на самом деле... - махнул рукой. - Ты испортишь глаза, Аликс. Зачем?
Молча покачала головой. Рукоделие... И в прежние, счастливые дни оно было утешением и забавой, оно приводило в порядок расстроенные нервы после гнетущих взрывов болезни у Маленького; руки скользили по канве, и меланхолия, апатия отступали. Как хорошо...
Стукнула дверь, на пороге комиссар Яковлев, затянут в шинель, папаха, револьвер в желтой кобуре, усики - гвардейский вид. Если бы не черные, курчавящиеся волосы и глаза с известной поволокой - можно было бы и поверить, что в самом деле русской...
Императрица отложила вышивку, подняла вдруг сузившиеся глаза:
- Василий Васильевич, у вас славянское имя, почему?
Пожал плечами:
- Так назвали.
- Но ведь вы - еврей. У вас должно быть другое имя, еврейское, разве я не права?
- Александра Федоровна, меня назвали при рождении, имя обрел в святом крещении. Почему вас так беспокоят евреи?
- О, это так понятно, господин комиссар. Евреи соделали революцию, возразите, если сможете...
Долго молчит, сосредоточенно вглядываясь в лица царственных узников, вдруг сбрасывает папаху, делает шаг к иконе в углу и крестится, крестится, вызывая тревожно-недоуменный взгляд Романовых.
- Видит Бог, я желаю вам добра. Мы прибываем в Екатеринбург через два часа, я, собственно, затем и зашел. Приготовьтесь, соберите вещи.
- Наши люди останутся с нами? - Голос бывшей императрицы дрожит.
- Не знаю. Это не в моей власти. Кстати, о власти... Разве не в вашей власти, государь, было остановить евреев от пагубной устремленности в революцию? Добро и любовь способны многих удержать...
Щелкнул дверной замок.
- Какой странный человек... - произносит Александра Федоровна одними губами.
Император не отвечает. Он прижался лбом к стеклу, за которым тьма.
- Ты была знакома! - какая удивительная догадка...
Кивает, и волосы рассыпаются, грустная улыбка.
- Да. Ты умненький мальчик, Серж, ты догадался. А знаешь, этот Василий Васильевич на самом деле хотел спасти царя и его семью... Так странно, правда? Но ему не позволили...
- Уля... А кто он был на самом деле?
- Он? - улыбается совсем не весело. - Он бандит был. Грабил банки. Кассы. Деньги были очень нужны...
- Ему? Чтобы стать богатым?
- Другим. Чтобы богатыми стали все. Была когда-то такая странная мечта...
Как и всегда, она просит никому не рассказывать. "Ты ведь не хочешь, чтобы мы простились? Навсегда?" Эта фраза, которую она повторяет каждый раз, - эти ужасные слова заставляют меня реветь белугой. Ей доставляет удовольствие утешать меня, вытирать мне слезы и нос и гладить по голове напоследок.
Эти рассказы стали частью моей жизни. Казалось, минует время, появятся другие дела и заботы - школа, друзья, но - нет. Словно кто-то посторонний и властный вошел в меня и стал мною самим. Я никогда не проронил ни слова, никому: родителям, товарищам, даже самым близким друзьям. Обет молчания. Но пришел день, и прошлое настигло меня. Об этом - позже.
Еще одно, бесконечно яркое воспоминание. Поздняя осень, воскресенье, рано утром мама уехала на Петроградскую, к приятельнице. Отца нет, вот уже десять дней как он в командировке, какое-то очередное важное дело впрочем, как и всегда. Уля говорит: "Обед готов, все убрано, в кооперативе я уже была. А день только начинается. Ты смотрел в окно?" Я удивлен: зачем смотреть в окно? Там чужие лица - в доме напротив - и бесконечные, плохо покрашенные крыши. И, словно угадывая мое недоумение, Ульяна улыбается: "Видишь, там, за крышами, возвышается ангел с крестом?" Всматриваюсь, и в самом деле: грустный человек с крыльями, в руках - крест. "Это царь?" почему-то спрашиваю я. Она кивает: "Ты догадливый мальчик. Да. Это царь. Александр Первый. Он был замечательным человеком!" Это странно. Не так давно я подслушал невольно спор в коридоре школы. Десятиклассник (у него значок с профилем Ленина) яростно кричит в лицо второму - тщательно причесанному, в рубашке с галстуком (явный вызов общественному мнению): "Властитель слабый и лукавый, плешивый щёголь, враг труда"! - вот кто твой царишка!" Аккуратист не смущается: "Он основал Лицей, он взял Париж!" Печальный спор, напрасный и опасный... Аккуратисту теперь будет плохо. Спорить со значкистом - не дай бог, он секретарь Коммунистического интернационала молодежи. Вечером рассказываю Ульяне во всех подробностях, она мрачнеет: "Бог с ним. А небо ты видел? Оно ведь синее-синее!" "Голубое-голубое!" - вот еще, будто я не различаю цвет.
- Серж, мы едем в Петергоф!
Родители запрещают называть меня "Сержем". Отец как-то заметил: "Он из рабоче-крестьян, Ульяна. Зачем же делать вид, будто мальчик принадлежит "голубой крови"?" Она опустила глаза: "Алексей Иванович, просто так короче и благозвучнее. Но если вы возражаете..." - "Да уж, будь добра!"
В Петергоф и Детское Село меня возили часто. Но родители всегда говорили о "проклятом царизме", "угнетенных трудящихся", я с этим соглашался, но ведь так хочется узнать - кто жил в этих дворцах, кто рисовал эти картины (Ульяна всегда поправляет: "О живописи надобно говорить не "рисовал", а "писал"). Родители наслаждаются чистым воздухом, зеленью, празднично одетыми людьми. Отец произносит, как молитву, и глаза у него становятся влажными: "За что боролись..." Но рассказать папа и мама ничего не могут, и я догадываюсь: не знают. А нянька знает все!
...Но на этот раз мы не доезжаем до Петергофа и выходим из автобуса прямо на шоссе. Уля молча ведет меня по полузаросшей дорожке куда-то вниз, вниз, к морю (мне нравится называть Финский залив "морем", сразу грезятся пираты, капитан Флинт и Джон Сильвер), мимо остроконечного дома с башенками и балкончиками, по еще зеленой (как это удивительно и тревожно и странно...) траве. Впереди уже виднеется залив, он поблескивает сквозь прибрежные камыши, и кажется мне, что небо исчезло, растворившись в этой бескрайне спокойной воде. Вдруг Уля берет меня за руку: "Смотри". И я вижу ограду, красивый домик, а дальше, в глубине, светлый дворец в три высоких этажа, с четырехэтажной башней, весь он в желто-красных, еще не облетевших листьях, он такой уютный и добрый, что ли...
Два часа мы бродим по комнатам второго этажа (на первом - пусто, ничего нет). Гостиные, столовая, спальня - меня удивляет скромная, совершенно простая обстановка, такую мебель я видел и у наших знакомых, ничего особенного. Правда, окна огромные, очень светло, много картин и икон и все равно - не очень понятно. "Помнишь, мы были в Зимнем дворце?" "Помню". - "Помнишь, что говорил экскурсовод?" Я ничего, естественно, не помню, но когда Уля начинает произносить загробным голосом корявые слова вдруг вспоминаю все и сразу. "Они утопали в роскоши. За счет рабочих и крестьян. Они обжирались, а все голодали". "Уля, но ведь это правда?" говорю робко, она подводит меня к дверям следующей комнаты, там экскурсия. Люди простые, понятные, у нас часто такие бывают в гостях. Экскурсовод, толстая женщина в ситцевом платье и пенсне, непререкаемо вещает: "Итак, вы видите все и мне нечего добавить. Государи могущественной империи, воздвигнутой, товарищи, на наших с вами костях, - обладали выраженно-убогим, мещанским вкусом и пытались жить, как средней руки чиновники, плохие, неудачливые адвокаты, и это все потому, что они, последние Романовы, были выраженными идиотами, товарищи!"
Мы уходим. Ближе к Петергофу, в зарослях, я вижу станцию и вагоны. Но Ульяна привела меня сюда совсем не для того, чтобы ехать в Ленинград. Когда мы взбираемся на высокий перрон, оказывается, что это и не станция вовсе, а просто два вагона, очень красивых, я таких раньше никогда не видел. Входим. Коридор, двери купе и вот... "Это - салон. Осмотрись". Люстры под потолком затянуты материей, диван у стены, столик, часы на полке, штепсели, выключатели, витой матерчатый провод - как и у нас. На стене, что над диваном, - портрет мальчика в военной форме. Милый мальчик... В таких девочки влюбляются сразу. Тем более - такая форма: эполеты (я уже знаю, что это такое), голубая лента через плечо.
- Здесь Россия потеряла своего государя... - глухо произносит Уля.
- Как это? - вырывается у меня искренне и недоуменно.
- Смотри и запоминай, - продолжает Ульяна. - Ненависть пройдет, появятся другие чувства, и это все будет уничтожено. Никаких воспоминаний, ни-че-го! Государь сидел на этом диване. Он здесь отрекся от престола.
У нее серое, погасшее лицо, я никогда раньше не видел ее такой.
- Почему ты... так страдаешь, Уля? Почему? Разве он твой родственник?
Она молчит несколько мгновений, потом поднимает на меня немигающие глаза:
- Он мой государь...
И я вдруг понимаю, что в нашем доме живет... подколодная. Именно так. Но произнести - пусть даже и мысленно, слово "гадюка" - я почему-то не могу...
Почему я молчал? Давно уже по улицам города чеканили шаг дружины имени Павлика Морозова, и его подвиг прославляли, не уставая, газеты, журналы, книги и кинофильмы. А я будто не слышал призыва "сообщить", "помочь", избавив тем самым рабочее государство диктатуры от вредоносного ее члена. Я не спрашивал себя - жалко ли мне Ульяну, я не вел бесед с самим собой о пользе или вреде молчания. Я просто не мог. Н е м о г, и все... Странно. Я был только ребенком, а ведь дети легко идут на предательство.
Она приучила меня к городу, заставила полюбить его. Никогда не напирала она на слово "Санкт-Петербург". Говорила "Ленинград", но я интуитивно чувствовал, что она называет город этим именем только из-за меня. Она не боялась, нет, скорее, уважала мое мнение. Наверное, убедить меня в том, что Ленинград прекрасен, было легче, нежели если бы то был Петербург. Но она знала: тот, кто полюбит Ленинград, - полюбит его не за проспект Стачек с его убогими пролетарскими фаланстерами; не за памятник Фердинанду Лассалю на проспекте 25 Октября, этого всемирного соглашателя, чьим присутствием, наверное, хотели уравновесить уже близкое уничтожение собственных оппортунистов;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88