А я - потомственный чекист.
Меня несло, это был скорее бред, нежели здравая речь. Но было уже все равно.
- Я - старший лейтенант госбезопасности. У нас тут была такая женщина с белыми глазами и светлыми волосами. Вот она бы от тебя добилась всего-всего... Каблучком между ног - раз! И ты цветешь и пахнешь!
- Да, жаль... - Я все же клоун по призванию. Ухо разбито, а изо рта репризы. - Знаю. Ее заперли в камеру и убили. Чтобы не компрометировала ЧК. Я виделся с капитаном Дуниным один или два раза. Мы понравились друг другу. Он был в восторге от меня. Я - от него. Это все, майне герен. - Надо бы закончить: "Хайль Гитлер!", но не решаюсь.
Вспыхивает свет под потолком. У стены некто средних лет, в штатском, лысый, бабье мятое лицо, но глаза пронзительные, умные. Второго, в форме, нет. Исчез.
- Раз ты его не видел, - лысый будто читает мои мысли. - Значит, его и не было. Мираж. Ладно... А, по сути, ты обязан нас понять: мы - в тупике. Не скрою, мы всерьез думали о твоей причастности.
Я смеюсь. Довольно громко. Он игнорирует мою веселость. Ладно.
- Все, кто хоть раз виделся с вашим Дуниным, - побывали в этом кабинете. Или побывают. И каждому вы "разъясните" кузькину мать. Авось, кто не то и признается. Так? Пустое, товарищ. Вы, товарищ, просто-напросто не продумали методологию. А у нас, большевиков, методология дороже папы-мамы.
Смотрит изумленно, никак не может понять - сошел ли я с ума или серьезно. Но предпочитает не углубляться.
- Вот листок. Пиши, я продиктую.
Записываю: "Я, такой-то такой-то, обязуюсь настоящим не разглашать содержание состоявшейся беседы..." Кладу ручку, смотрю на него.
- А у нас была именно беседа?
- Веселый мальчик... Но здесь вряд ли цирк. Пиши, не отвлекайся.
"...я предупрежден о строжайшей ответственности". Подписываюсь. Встаю. Он протягивает пропуск:
- Свободен. Зайди в уборную и вымой ухо.
Эх, папа-папа, встал бы ты сейчас из финской земельки да взглянул на своего отпрыска. И мы бы вместе порадовались. И спели: "... где так вольно дышит человек". В две ноздри. И еще ртом. В стране рабов.
Но я... Нет, я не раб. Я - убийца. Но за это никто не будет меня судить. Кроме Бога одного.
"Гатчина, небольшой двухэтажный дом на окраине, в полукилометре за дворцом. Хозяин - зубной врач, "держит кресло", как он это называет. Семья большая, пять человек, поэтому не уплотняют. Кроме того, в прошлом году Владислав Дмитриевич удачно запломбировал зуб заместителю председателя местного исполкома, а это кое-что. Пользует и семейство, и знакомых, и ответработников. Поэтому сохраняется достаточная безопасность. Предупредили: Званцев - приятель из Пскова, приехал на месяцок, отдохнуть. Вкусно накормили, спать уложили в кабинете. Званцев смотрел на черную спинку кресла, хищно изогнутое тело бормашины и чувствовал, как ввинчивается бешено вращающееся нечто в самое сердце. Городок лежал во тьме, только со стороны Ленинграда где-то высоко-высоко в небе играли не то сполохи, не то литейный завод на окраине выдавал плавку, и вспыхивали облака. Что теперь? Ответа не находил, настроение - и без того изуроченное, падало, словно барометр в бурю, спать не хотелось. К тому же любой шорох заставлял вздрагивать и напрягаться, выдергивать из-под подушки браунинг. Только с рассветом забылся коротким тревожным сном. Приснились собственные похороны: толпа, истошно воет незнакомая женщина, плачут дети. И некто в черном брызгает в лицо водой.
Проснулся. Окно настежь, холодный утренний воздух гуляет по комнате, Веретенников улыбается: "Вставайте, мон шер, завтрак на столе, и главный сюрприз ожидает с нетерпением!" Пропев куплет из оперетки, Веретенников исчез. Званцев привел себя в порядок, спустился. За столом все семейство, Лена с улыбкой пригласила сесть рядом, улыбнулся в ответ. Славная девочка... Такая могла появиться только во Франции сорок восьмого года, эдакая Козетта; или здесь, в поверженной России. Странно только, что никогда романы не рассказывают о детях контрреволюции. Пишущая публика почему-то полагает, что правда на стороне восставших. Никому не приходит в голову, что дворянские дети от удара или выстрела умирают точно так же, как славный Гаврош.
Столовая напоминала былое. Мебель начала века - тяжелая, устойчивая, она требовала сохранения и непреложности быта. Но - увы. На стене висела большая картина маслом, в золотой раме: женщина в кожаной куртке распялила рот в отчаянном крике. Она звала вперед, на врага в золотых погонах. Рука с маузером взметнулась к облакам. Юбка неприлично задралась. Женщина пыталась влезть на склон горы или холма, за ней, словно тараканы, ползли красноармейцы в одинаковых краснозвездных шлемах, с одинаково бессмысленными лицами и распяленными ртами. Сверкали штыки, казалось слышно, как лязгают затворы. Произведение называлось "Атака Перекопа".
- Кто же это написал? - спросил заинтересованно.
Хозяин улыбнулся смущенно.
- Местный художник... Он, видите ли, часто мучается зубами, и я не могу это убрать. Чревато.
- А вот и наш друг! - провозгласил Веретенников, поднимаясь навстречу высокому, носатому мужчине. Тот поклонился коротко, по-военному и широко улыбнулся Званцеву:
- Рад, Владимир Николаевич. Согласитесь - почти чудо... - Это был адъютант Миллера, собственной персоной. Неожиданность оказалась столь велика, что Званцев дар речи потерял. Между тем адъютант, широко улыбнувшись, продолжал извиняющимся голосом: - Я думаю, нас простят. Дело прежде всего. Владислав Дмитриевич великодушно разрешил нам побеседовать в кабинете... - И направился к лестнице.
Первым делом Званцев задернул шторы - черт их знает, этих чекистов. Взберутся на дерево, сфотографируют, лучше остеречься. Глупости, конечно, да ведь небереженого вертухай стережет...
Рассказывал адъютант долго и подробно. Плевицкую арестовала полиция, потом ее предали суду. Она ни в чем не призналась, как заклинание повторяла: "Я женщина, я певица, я ничего не знаю". Жестокая, но закономерная судьба. Кутепов, скорее всего, был сразу же убит агентами большевиков: в Сене нашли обезображенный труп, по всем приметам совпадающий с генералом. Те, кто еще верит в Движение, убеждены именно в такой смерти Александра Павловича. Миллер расстрелян. Такая же участь постигла Скоблина. Что до бесконечных провалов в Москве - это его, Скоблина, рук дело. Но остался один человек. Он был внедрен в Систему еще в двадцатом, после Исхода. Он-то и приложил максимум усилий для освобождения Званцева.
Помолчали. По манере и смыслу разговора Званцев понял, что бывший адъютант Миллера - профессиональный конспиратор и предположений от собеседника не ждет. Но трудно было не догадаться: пресловутый "Иван Мафусаилович", испортивший столько нервов и крови, конечно же, и есть тот самый благодетель. Вслух ничего не сказал, подумал только, что хотя и назвался чекист "Иваном", но был им разве что только в далеком библейском смысле, когда это распространенное еврейское имя в Иудее носили многие. Вот, даже ближайший ученик Иисуса, Четвертый Евангелист его носил. "Благодать Божия" оно означает. Красиво. И невозможно - да и зачем? отрицать, что спас белого офицера, лазутчика именно еврей, ни разу не изменивший однажды данному слову. Загадка все же...
- Я сегодня в церковь пойду, помолюсь о его здравии и благополучии, сказал Званцев.
Адъютант покачал головой:
- Побуждения понятны, разделяю, но... - Улыбнулся сочувственно, отчего лицо - узкое, с большим носом, недоброе - вдруг обрело мягкие, даже странно-проникновенные черты. - Мы мгновенно ощущаем себя причастными Господу, - сказал тихо, - если чувствуем рядом братьев и ближних... Молитесь здесь. Вот икона.
В углу, в неверном проблеске лампады черно и бездонно смотрел креститель Руси, Равноапостольный князь Владимир. "С руки..." - подумал Владимир Николаевич и опустился на колени. Странно, что вечером не заметил иконы, ну да ладно.
Молился долго. О спасении России. О благополучии и светлом духе оставшихся борцов. О неведомых и храбрых помощниках Движения. О рабе Божьем Иоанне, пусть он и другой веры. Но если два человека борются за одно - вера у них общая. Боковым зрением Званцев видел адъютанта. Тот стоял сбоку, за спиной и тоже крестил лоб. Губы едва заметно шевелились, один раз Владимир Николаевич уловил слово "воздыхание" и понял, что творится молитва за упокой убиенных. Дождавшись, пока Званцев положил последний поклон, адъютант сказал:
- Поговорим о деле. Насколько я понимаю, разгадка найдется только в Екатеринбурге. Я думаю, что мы с вами изучим труды Соколова и Дитерихса, предметно, подробно, внятно и, если не найдем теоретического ответа на главный вопрос, - решим, что делать дальше. А пока - за работу.
- Прошу прощения... - Званцев повернулся к иконе и перекрестился. А... как именно погиб Евгений Карлович? Поверьте, мне это важно.
Адъютант помрачнел.
- Дело не в том, что мы вам, упаси Господь, не доверяем. Но вы же понимаете: подобные сведения сразу же проливают свет на источник информации. Я работал с этим источником... Ладно. Генерала привезли в крематорий. Это новейшее изобретение большевиков. Они ведь дети прогресса...
- Со... жгли? - едва выдавил Званцев.
- Сожгли. Мертвого. Там... предбанник есть... Трупы приготавливают к закладке в печь. Так вот: всех без исключения именитых обреченных - и наших и своих они привозят глубокой ночью в этот крематорий, заводят в предбанник и... стреляют в затылок. Потом - в печь... Теперь - к делу.
...Званцев был знаком с Николаем Алексеевичем Соколовым, следователем. Считал, что этот внешне невзрачный человек совершил подвиг. Преследуемый агентами ЧК, он сумел вывезти материалы расследования об убийстве бывшей царской семьи в Европу и почти ничего не потерял, хотя в Харбине был на волосок от гибели: агенты ЧК пытались украсть материалы следствия.
Для встречи с Соколовым Званцев приехал в Сальбри по поручению Кутепова. Генерал желал знать мнение Соколова: мог ли кто-нибудь из Романовых, тех, что были вывезены в Екатеринбург и Алапаевск, тех, что были заключены в Петропавловскую крепость, - остаться в живых. Уже тогда, задолго до своей гибели, Кутепов интересовался этим - вопреки всеобщей убежденности эмиграции в том, что Романовы живы, а большевики играют свою, пусть непонятную пока, игру.
...Николая Алексеевича нашел в саду, бывший следователь старательно подстригал деревья. Изложил просьбу Кутепова, Соколов взглянул пронзительно своим единственным черным глазом, бросил без усмешки:
- Чушь. Мертвы все. Надобно бесконечно не понимать природу жидомасонства и его ветви - большевизма, чтобы верить в спасение семьи. Жидомасоны! - глаза Соколова сверкнули. - Дело даже не в показаниях свидетелей, вещественных доказательствах. Дело в том, что человеконенавистническое учение и такая же практика никак не могли пощадить. Исключено. И вообще должен вам сказать: я - изучил историю этого вопроса. Мне говорят: ты сошел с ума! Нет! Нет и нет! Все пронизано! Все схвачено!
"Старая песня... - равнодушно подумал Званцев, вслушиваясь в хрипловатый, нервно вибрирующий голос Соколова. - Возразить? А толку? Это типический идефикс, навязчивая идея, ему теперь что ни скажи - отринет без раздумий. Неужели мы все такие слабые, мягонькие, Господи... Микробы жидовские нас жрут без пощады, всю жизнь виноватых ищем... Получается природные неудачники мы? Ну нет..."
- Николай Алексеевич, - сказал негромко. - Факты правильные. Сион, как вы называете, и убивал, и надменивался, и всяко-разно... Но заговора не было. Это миф. - Улыбнулся. - А куранты петропавловские помните? "Коль славен Господь наш в своем Сионе..." А?
Соколов взглянул растерянно и... рассмеялся:
- Вы хорошо говорили. Но я остаюсь при своем.
После чаепития в саду, уже успокоившись, Соколов рассказывал о Пензе, в которой служил до последнего и ушел уже от большевиков, сославшись на нездоровье, о том, как добыл ветхую крестьянскую одежду и даже лапти с онучами, как неумело, с трудом переодевался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Меня несло, это был скорее бред, нежели здравая речь. Но было уже все равно.
- Я - старший лейтенант госбезопасности. У нас тут была такая женщина с белыми глазами и светлыми волосами. Вот она бы от тебя добилась всего-всего... Каблучком между ног - раз! И ты цветешь и пахнешь!
- Да, жаль... - Я все же клоун по призванию. Ухо разбито, а изо рта репризы. - Знаю. Ее заперли в камеру и убили. Чтобы не компрометировала ЧК. Я виделся с капитаном Дуниным один или два раза. Мы понравились друг другу. Он был в восторге от меня. Я - от него. Это все, майне герен. - Надо бы закончить: "Хайль Гитлер!", но не решаюсь.
Вспыхивает свет под потолком. У стены некто средних лет, в штатском, лысый, бабье мятое лицо, но глаза пронзительные, умные. Второго, в форме, нет. Исчез.
- Раз ты его не видел, - лысый будто читает мои мысли. - Значит, его и не было. Мираж. Ладно... А, по сути, ты обязан нас понять: мы - в тупике. Не скрою, мы всерьез думали о твоей причастности.
Я смеюсь. Довольно громко. Он игнорирует мою веселость. Ладно.
- Все, кто хоть раз виделся с вашим Дуниным, - побывали в этом кабинете. Или побывают. И каждому вы "разъясните" кузькину мать. Авось, кто не то и признается. Так? Пустое, товарищ. Вы, товарищ, просто-напросто не продумали методологию. А у нас, большевиков, методология дороже папы-мамы.
Смотрит изумленно, никак не может понять - сошел ли я с ума или серьезно. Но предпочитает не углубляться.
- Вот листок. Пиши, я продиктую.
Записываю: "Я, такой-то такой-то, обязуюсь настоящим не разглашать содержание состоявшейся беседы..." Кладу ручку, смотрю на него.
- А у нас была именно беседа?
- Веселый мальчик... Но здесь вряд ли цирк. Пиши, не отвлекайся.
"...я предупрежден о строжайшей ответственности". Подписываюсь. Встаю. Он протягивает пропуск:
- Свободен. Зайди в уборную и вымой ухо.
Эх, папа-папа, встал бы ты сейчас из финской земельки да взглянул на своего отпрыска. И мы бы вместе порадовались. И спели: "... где так вольно дышит человек". В две ноздри. И еще ртом. В стране рабов.
Но я... Нет, я не раб. Я - убийца. Но за это никто не будет меня судить. Кроме Бога одного.
"Гатчина, небольшой двухэтажный дом на окраине, в полукилометре за дворцом. Хозяин - зубной врач, "держит кресло", как он это называет. Семья большая, пять человек, поэтому не уплотняют. Кроме того, в прошлом году Владислав Дмитриевич удачно запломбировал зуб заместителю председателя местного исполкома, а это кое-что. Пользует и семейство, и знакомых, и ответработников. Поэтому сохраняется достаточная безопасность. Предупредили: Званцев - приятель из Пскова, приехал на месяцок, отдохнуть. Вкусно накормили, спать уложили в кабинете. Званцев смотрел на черную спинку кресла, хищно изогнутое тело бормашины и чувствовал, как ввинчивается бешено вращающееся нечто в самое сердце. Городок лежал во тьме, только со стороны Ленинграда где-то высоко-высоко в небе играли не то сполохи, не то литейный завод на окраине выдавал плавку, и вспыхивали облака. Что теперь? Ответа не находил, настроение - и без того изуроченное, падало, словно барометр в бурю, спать не хотелось. К тому же любой шорох заставлял вздрагивать и напрягаться, выдергивать из-под подушки браунинг. Только с рассветом забылся коротким тревожным сном. Приснились собственные похороны: толпа, истошно воет незнакомая женщина, плачут дети. И некто в черном брызгает в лицо водой.
Проснулся. Окно настежь, холодный утренний воздух гуляет по комнате, Веретенников улыбается: "Вставайте, мон шер, завтрак на столе, и главный сюрприз ожидает с нетерпением!" Пропев куплет из оперетки, Веретенников исчез. Званцев привел себя в порядок, спустился. За столом все семейство, Лена с улыбкой пригласила сесть рядом, улыбнулся в ответ. Славная девочка... Такая могла появиться только во Франции сорок восьмого года, эдакая Козетта; или здесь, в поверженной России. Странно только, что никогда романы не рассказывают о детях контрреволюции. Пишущая публика почему-то полагает, что правда на стороне восставших. Никому не приходит в голову, что дворянские дети от удара или выстрела умирают точно так же, как славный Гаврош.
Столовая напоминала былое. Мебель начала века - тяжелая, устойчивая, она требовала сохранения и непреложности быта. Но - увы. На стене висела большая картина маслом, в золотой раме: женщина в кожаной куртке распялила рот в отчаянном крике. Она звала вперед, на врага в золотых погонах. Рука с маузером взметнулась к облакам. Юбка неприлично задралась. Женщина пыталась влезть на склон горы или холма, за ней, словно тараканы, ползли красноармейцы в одинаковых краснозвездных шлемах, с одинаково бессмысленными лицами и распяленными ртами. Сверкали штыки, казалось слышно, как лязгают затворы. Произведение называлось "Атака Перекопа".
- Кто же это написал? - спросил заинтересованно.
Хозяин улыбнулся смущенно.
- Местный художник... Он, видите ли, часто мучается зубами, и я не могу это убрать. Чревато.
- А вот и наш друг! - провозгласил Веретенников, поднимаясь навстречу высокому, носатому мужчине. Тот поклонился коротко, по-военному и широко улыбнулся Званцеву:
- Рад, Владимир Николаевич. Согласитесь - почти чудо... - Это был адъютант Миллера, собственной персоной. Неожиданность оказалась столь велика, что Званцев дар речи потерял. Между тем адъютант, широко улыбнувшись, продолжал извиняющимся голосом: - Я думаю, нас простят. Дело прежде всего. Владислав Дмитриевич великодушно разрешил нам побеседовать в кабинете... - И направился к лестнице.
Первым делом Званцев задернул шторы - черт их знает, этих чекистов. Взберутся на дерево, сфотографируют, лучше остеречься. Глупости, конечно, да ведь небереженого вертухай стережет...
Рассказывал адъютант долго и подробно. Плевицкую арестовала полиция, потом ее предали суду. Она ни в чем не призналась, как заклинание повторяла: "Я женщина, я певица, я ничего не знаю". Жестокая, но закономерная судьба. Кутепов, скорее всего, был сразу же убит агентами большевиков: в Сене нашли обезображенный труп, по всем приметам совпадающий с генералом. Те, кто еще верит в Движение, убеждены именно в такой смерти Александра Павловича. Миллер расстрелян. Такая же участь постигла Скоблина. Что до бесконечных провалов в Москве - это его, Скоблина, рук дело. Но остался один человек. Он был внедрен в Систему еще в двадцатом, после Исхода. Он-то и приложил максимум усилий для освобождения Званцева.
Помолчали. По манере и смыслу разговора Званцев понял, что бывший адъютант Миллера - профессиональный конспиратор и предположений от собеседника не ждет. Но трудно было не догадаться: пресловутый "Иван Мафусаилович", испортивший столько нервов и крови, конечно же, и есть тот самый благодетель. Вслух ничего не сказал, подумал только, что хотя и назвался чекист "Иваном", но был им разве что только в далеком библейском смысле, когда это распространенное еврейское имя в Иудее носили многие. Вот, даже ближайший ученик Иисуса, Четвертый Евангелист его носил. "Благодать Божия" оно означает. Красиво. И невозможно - да и зачем? отрицать, что спас белого офицера, лазутчика именно еврей, ни разу не изменивший однажды данному слову. Загадка все же...
- Я сегодня в церковь пойду, помолюсь о его здравии и благополучии, сказал Званцев.
Адъютант покачал головой:
- Побуждения понятны, разделяю, но... - Улыбнулся сочувственно, отчего лицо - узкое, с большим носом, недоброе - вдруг обрело мягкие, даже странно-проникновенные черты. - Мы мгновенно ощущаем себя причастными Господу, - сказал тихо, - если чувствуем рядом братьев и ближних... Молитесь здесь. Вот икона.
В углу, в неверном проблеске лампады черно и бездонно смотрел креститель Руси, Равноапостольный князь Владимир. "С руки..." - подумал Владимир Николаевич и опустился на колени. Странно, что вечером не заметил иконы, ну да ладно.
Молился долго. О спасении России. О благополучии и светлом духе оставшихся борцов. О неведомых и храбрых помощниках Движения. О рабе Божьем Иоанне, пусть он и другой веры. Но если два человека борются за одно - вера у них общая. Боковым зрением Званцев видел адъютанта. Тот стоял сбоку, за спиной и тоже крестил лоб. Губы едва заметно шевелились, один раз Владимир Николаевич уловил слово "воздыхание" и понял, что творится молитва за упокой убиенных. Дождавшись, пока Званцев положил последний поклон, адъютант сказал:
- Поговорим о деле. Насколько я понимаю, разгадка найдется только в Екатеринбурге. Я думаю, что мы с вами изучим труды Соколова и Дитерихса, предметно, подробно, внятно и, если не найдем теоретического ответа на главный вопрос, - решим, что делать дальше. А пока - за работу.
- Прошу прощения... - Званцев повернулся к иконе и перекрестился. А... как именно погиб Евгений Карлович? Поверьте, мне это важно.
Адъютант помрачнел.
- Дело не в том, что мы вам, упаси Господь, не доверяем. Но вы же понимаете: подобные сведения сразу же проливают свет на источник информации. Я работал с этим источником... Ладно. Генерала привезли в крематорий. Это новейшее изобретение большевиков. Они ведь дети прогресса...
- Со... жгли? - едва выдавил Званцев.
- Сожгли. Мертвого. Там... предбанник есть... Трупы приготавливают к закладке в печь. Так вот: всех без исключения именитых обреченных - и наших и своих они привозят глубокой ночью в этот крематорий, заводят в предбанник и... стреляют в затылок. Потом - в печь... Теперь - к делу.
...Званцев был знаком с Николаем Алексеевичем Соколовым, следователем. Считал, что этот внешне невзрачный человек совершил подвиг. Преследуемый агентами ЧК, он сумел вывезти материалы расследования об убийстве бывшей царской семьи в Европу и почти ничего не потерял, хотя в Харбине был на волосок от гибели: агенты ЧК пытались украсть материалы следствия.
Для встречи с Соколовым Званцев приехал в Сальбри по поручению Кутепова. Генерал желал знать мнение Соколова: мог ли кто-нибудь из Романовых, тех, что были вывезены в Екатеринбург и Алапаевск, тех, что были заключены в Петропавловскую крепость, - остаться в живых. Уже тогда, задолго до своей гибели, Кутепов интересовался этим - вопреки всеобщей убежденности эмиграции в том, что Романовы живы, а большевики играют свою, пусть непонятную пока, игру.
...Николая Алексеевича нашел в саду, бывший следователь старательно подстригал деревья. Изложил просьбу Кутепова, Соколов взглянул пронзительно своим единственным черным глазом, бросил без усмешки:
- Чушь. Мертвы все. Надобно бесконечно не понимать природу жидомасонства и его ветви - большевизма, чтобы верить в спасение семьи. Жидомасоны! - глаза Соколова сверкнули. - Дело даже не в показаниях свидетелей, вещественных доказательствах. Дело в том, что человеконенавистническое учение и такая же практика никак не могли пощадить. Исключено. И вообще должен вам сказать: я - изучил историю этого вопроса. Мне говорят: ты сошел с ума! Нет! Нет и нет! Все пронизано! Все схвачено!
"Старая песня... - равнодушно подумал Званцев, вслушиваясь в хрипловатый, нервно вибрирующий голос Соколова. - Возразить? А толку? Это типический идефикс, навязчивая идея, ему теперь что ни скажи - отринет без раздумий. Неужели мы все такие слабые, мягонькие, Господи... Микробы жидовские нас жрут без пощады, всю жизнь виноватых ищем... Получается природные неудачники мы? Ну нет..."
- Николай Алексеевич, - сказал негромко. - Факты правильные. Сион, как вы называете, и убивал, и надменивался, и всяко-разно... Но заговора не было. Это миф. - Улыбнулся. - А куранты петропавловские помните? "Коль славен Господь наш в своем Сионе..." А?
Соколов взглянул растерянно и... рассмеялся:
- Вы хорошо говорили. Но я остаюсь при своем.
После чаепития в саду, уже успокоившись, Соколов рассказывал о Пензе, в которой служил до последнего и ушел уже от большевиков, сославшись на нездоровье, о том, как добыл ветхую крестьянскую одежду и даже лапти с онучами, как неумело, с трудом переодевался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88