"Наше дело - правое!" И ушел. А?
- А ты дурак, парень. И знаешь - почему? Тебе комиссар доверил агентурное наблюдение за мной, а ты - обосрался. Язык у тебя - до пола. Как пиписька у жеребца. Дошло?
- Я же по-товарищески... - заскулил Медведев, мгновенно уловив страшный оттенок ильюхинских слов. - Сережа, друг, да я за тебя... Вот, святой, истинный крест! - Рванул гайтан на груди - крестик в руке, порванная бечевка раскачивается, словно маятник. - Я... Да я...
- Заткнись... - тихо посоветовал Ильюхин. - Тебе насладиться требовалось - моим страхом, моим унижением. А в результате - ты и сам по уши в сортире! И запомни, падаль: шаг туда или сюда - я мгновенно докладываю Юровскому!
- Сережа... - Медведев едва не плакал. - Мир, мир, мир! Пойдем-зальем. У меня старая полбутылка "смирновки", а?
- В другой раз.
На улице оглянулся и внимательно посмотрел на забор. Крепкое сооружение... Вот, загонят нас всех за такой забор и будут рассказывать, как хорошо нам всем живется... Однако.
Признаки близкого фронта становились все заметнее. По Вознесенскому нестройно вышагивали роты, двигались обозы, но более всего была заметна нарастающая суета совслужащих. Они переносили и перевозили пачки деловых бумаг и документов, нервно переговаривались о чем-то, третьего дня возле Волжско-Камского банка, в котором заседал Уралсовет, услышал Ильюхин злобную реплику прохожего: "Нажрались, захребетники, а теперь как крысы разбегаются!" По должности следовало Ильюхину пресечь подобный выпад и контрика арестовать, но сделал вид, что ничего не слышит. Была горькая правда в этих гадких словах...
Направился к театру. Еще накануне Лукоянов попросил непременно быть на "диалоге" (так выразился) с "двойниками". Сказал, пряча глаза:
- Малейшая неувязка - и нам всем карачун. Но не это главное. Хорошее дело погубим.
Ильюхин не удержался, спросил, подавляя готовую вот-вот прорваться злость:
- Чем же оно хорошее, товарищ Федор? Разве можно губить безвинных только лишь ради спасения многих? Оно, конечно, так, может быть, но ведь безвинные эти должны пойти на смерть осознанно, во имя общего нашего дела, революции нашей! А не обманом. Не прав я?
И Лукоянов на этот раз взгляда не отвел.
- Прав. Только как иначе? Мы - люди государственные. У нас - приказ. Как быть?
- По совести, думаю... - произнес без напора. - Я в том смысле, что надо дело сделать, а способ мы уж как-нибудь найдем?
Лукоянов нервно рассмеялся.
- Наивный ты, Ильюхин... А когда царских слуг ни за что ни про что порешил? О чем мечталось, а, матрос? - Взгляд его сделался тяжелым, непримиримым. - А когда Таньку, полюбовницу свою? Или, к примеру, секретного нашего работника с бородавками? Я уж молчу, Ильюхин, но ты чего-то заговорил не по делу...
"Знают, все знают..." - неслось в голове, но почему-то без малейшего страха. Догадался: раз сразу не воспользовались - значит, выжидают. Ладно.
- Человек меняется, Федор. Все меняется, становится другим. И я другим стал...
И снова прищурил глаз Лукоянов.
- Из-за Марии Николавны, я думаю? Да ты не ярись, сведения верные...
"Все же этот гад Медведев не угомонился... Убью!" - Лицо налилось, губы прыгнули, Лукоянов заметил и улыбнулся.
- Ладно. Сердцу не прикажешь. Враг, друг - а сердце - оно позвало, и ты пошел... Нет. Не Медведев это. Ты, Ильюхин, еще слабо владеешь азами оперработы, и твой наставник Кудляков не слишком тебя образовал. Но это я так, чтобы ты не задавался. Юровский ни о чем этом пока не знает. И будем надеяться, ладно? И успевать...
Что можно было возразить этому проницательному и умному?
- Ладно, - сказал примирительно, но понял: жизни остается, пока дело делается. А потом... Эх!
Пришли в театр, в той же самой комнате чинно сидели на стульях двойники и тихо переговаривались о чем-то. Зоя стояла у окна и нервно курила папироску.
"Войков, поди, снабдил... - подумал Ильюхин. - Снабженец хренов..." Но вслух ничего не сказал.
- Внимание, коллеги... - Зоя погасила окурок о каблук. - От вас требуется сочувствие, послушание и сугубое молчание. Рот не открывать ни при каких обстоятельствах! Кто бы и о чем бы вас ни спросил - вы, молча и не мигая и глаз не отводя, смотрите и молчите!
- К примеру, я - мигаю все время... - тихо сказала одна из девиц, "Мария Николаевна".
- Я - о максимально возможном. Но если кто-то мигает - это ничего. Прошу вас... - Она повернулась к Лукоянову.
- Товарищи... - начал тот и поправился: - Господа, конечно, вы уж извините великодушно, я оговорился. Семейство купеческое никак не может обозначаться большевистским словцом... Ладно. Вам уже показали кино?
- Никак нет, - отозвался тот, кто напоминал Николая.
- Прошу!.. - позвал Лукоянов, и в открывшуюся дверь внесли кинопроектор на треноге, около него засуетился некто в рыжем пиджаке, второй, одетый более скромно, повесил на гвоздик небольшой полотняный экран. Окна занавесили, застрекотал аппарат, и на экране появилась...
...семья Николая Второго. Вот он сам сидит за столом и весело обсуждает что-то со своей царственной супругой, вот дочери - они элегантно танцуют какой-то медленный танец, а вот и наследник - он играет с собакой. Эту или похожую Ильюхин видел многажды в комнате княжон...
Отодвинули портьеры, зажгли свет.
- Н-да... - почесал в затылке глава семейства и повернулся к домочадцам. - Вот это - да-а...
- Как на картинках! - захлопала в ладоши одна из дочерей.
- Мое платье и бриллианты как-то бедны... - капризно оттопырила нижнюю губу супруга, а мальчик высоко подпрыгнул и закричал:
- Когда можно будет - я в классе расскажу, и все сдохнут от зависти!
- Расскажешь... - удовлетворенно кивнул Лукоянов. - Господа, нам требуется не просто послушание - сопереживание требуется. Вы ничего не играете, вы жи-ве-те, понятно? Мы доверяем вам, вы доверяете нам. И дело сделано.
- А... А не тайна - в чем смысл... Как бы - дела? - снова вступил глава семейства.
Они ни о чем не подозревали. Завораживающий голос Лукоянова и напористый - Зои уже убедили их, доказали, объяснили...
- От вас секреты! Никаких, - выкрикнул Лукоянов. - Дело в том, что газеты и журналы в Европе и Америке пытаются оболгать молодую советвласть, которая пока еще никому не сделала зла - кроме, конечно, истинных своих врагов. Пишут, говорят, рассказывают, что Романовых, всех, детей и женщин в том числе - расстреляли, убили, закопали! И мы решили: инсценируем расстрел - с вами, конечно, потому что настоящим Романовым такое предложить нельзя, они не поймут, воспитание не то, а потом... - глаза Лукоянова засияли неземным светом, - а потом мы покажем это "кино" на западе. Мы поспособствуем тому, чтобы эту пленку, ну, не эту, конечно, которую вы сейчас видели, а другую, которую нам еще предстоит создать, как бы похитили, украли агенты мирового империализма и радостно доставили на Запад! Вот, мол, какие изуверы и звери эти большевики! И когда идиоты и капиталистические враги насладятся - мы им предъявим живых Романовых! Это будет крупнейшая победа советвласти в идеологической схватке с империализмом! Ну как? - Лукоянов обвел присутствующих гордым взглядом.
- Н-да... - пожевал губами глава семейства. Вид у него был крайне ошеломленный. - Задумано как бы и здорово, но как же мы просто так? От фонаря, что ли?
Теперь все ясно. Ясно, и Бог нам всем судья. Потому что такой подробный, до живота и пяток, рассказ о предстоящем свидетельствует о самом страшном: в живых не останется ни единого человека! Кто ж допустит, чтобы мальчик этот потом в своем классе распространял ужасающие "небылицы" о правительстве рабочих и крестьян? А сгорят они, дурачки, на самом простом. Купеческом. Ох, Зоя-Зоя... Если это ты, медноволосая, нашла и привлекла к сотрудничеству этих несчастных - ты умна до облаков и выше, много выше...
- Значит, так... - начала Зоя, раскладывая на столе замшевые объемистые мешочки. - В каждом - по пятьсот золотых десяток царской чеканки. Это рабоче-крестьянская власть выделяет каждому из вас за помощь. Двести пятьдесят отсчитаете прямо сейчас и возьмете с собою, а остальные после съемки сюжета, я хотела сказать - того, о чем рассказал товарищ. Согласны?
Семейство стало переглядываться, шептаться, наконец глава поднялся со стула.
- Мы согласны. А что такое "сюжет", дамочка, мы с пониманием-с. Романы и мы читаем, да...
Когда вышли на Главный проспект, Лукоянов спросил:
- Ну как?
- Ловко... - мрачно отозвался Ильюхин. - Золото, половина, все равно никуда не денется, а вторую половину вы ведь им не отдадите?
- Это... почему? - помрачнел Лукоянов.
- Это потому, что некому будет...
Лукоянов посмотрел растерянно:
- Допёр? А я тебя салагой считал. Ладно. Жизнь для того и дана, чтобы непрестанно наматывать на ус. Только - нишкни.
- Нишкну. А... совесть?
- Каждому из нас... Или почти каждому придется жить со всем этим до самой смерти... - вздохнул Лукоянов.
- Верно. Только одним - долго-долго, а другим...
Лукоянов встрепенулся:
- Ты... это о чем?
Молча махнул рукой.
Разошлись...
Вечером все рассказал Кудлякову. Тот выслушал с мрачным лицом, молча. Ильюхин удивился:
- Ну? Мнение твое? Я жду?
Взглянул пустыми глазами:
- Ильюхин, я готов умереть за них - и умру. А ты?
- Не... знаю... - растерялся. - Думаешь, всех, кто участвовал? Да?
- А ты как думаешь? Ты ведь уже начал соображать. Вот и притри к носу.
- А Лукоянова? - спросил ошеломленно.
- Ну, Федор уверен, что ему ничего не грозит.
- А... рыжая? Она как?
- Она - представитель Центра. Она и скомандует, если что...
Ильюхин почесал голову.
- Она, понимаешь, очень меня... домогается. А если я... как бы отдамся ей? Неужто и тогда меня... А?
- Наивный ты парень. И тогда. Потому что утехи - это департамент прикроватный, а все остальное - служебный. Ладно. Разошлись. И будь начеку. Если встретишь Баскакова и Острожского - предупреди. Их роль сыграна, и Юровскому они больше не нужны.
- Так они... - напрягся Ильюхин.
- Мы согласились "помочь" Дзержинскому, потому что поверили: он их хочет обменять на послабления по Брестскому миру. Это давало нам шанс, понимаешь?
- Спасти...
- Спасти. Увы... - Кудляков перекрестился.
Кудляков ошибся. Юровский вызвал Баскакова и Острожского на встречу. Она состоялась на явочной квартире Юровского, эта квартира принадлежала врачу-гинекологу и располагалась неподалеку от Первой женской гимназии на Вознесенском проспекте, в двухэтажном собственном доме доктора. Работа с агентами была сладкой утехой Якова Михайловича, он просто обожал за чашкой-другой крепкого чая выслушать все, что готов был сообщить "засланец", а потом - и это было главным, решительно главным! - долго и нудно, до запятых и точек с запятыми втолковывать "связи", что и как и где сказать, что сделать или не сделать.
С офицерами привычке своей не изменил. Усадил за стол, доктор принес на подносе стаканы в серебряных подстаканниках и, произнеся жеманно: "Кушайте на здоровье!", - не спеша удалился.
Прихлебнув со свистом, отчего оба гостя поморщились, Яков Михайлович приступил к изложению. Сначала он объяснил гостям (хотя какие уж это гости - люди завербованные в гости к своему оперативнику не ходят, "связь" положено всячески зашифровывать), что происхождения, увы, самого низкого и опять же, увы, мало того, что принадлежит к нации весьма распространенной в мире и в России, так еще и дед умудрился стать каторжником. Но это так, чтобы господа себе понимали о том, что прошлое собеседника никак не располагает к разным штучкам вроде сговора, изменения позиции, тем более за наличные и так далее и тому подобное.
- Вам ведь все равно - чекист перед вами или негодяй, для вас я прежде всего и только - еврей. Ну так вот, я хочу, чтобы вы поняли на берегу: вы служите нам, дабы спасти семейство. А я служу русскому народу, чтобы он боле не впал в рабство!
- Вы уверены, что русскому? - не выдержал Баскаков, и Юровский расхохотался:
- А что я вам говорил? Ну и то-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88