В костюмах. Молодые люди – оба французы: рыжий бакенбардист – действительно по призванию художник, и зовут его Франсуа Потье, а второй, черноусый, Этьен Резо, несколько лет назад был профессиональным гонщиком, которому спортивная удача не улыбнулась. А теперь у сыскной полиции Франции, Англии, Германии и прочих европейских стран эта пара виртуозных грабителей-взломщиков значилась под одним именем – Молчуны. Таков был стиль их работы – и во время дела, и когда сбывали краденое, и в тех редких случаях, если попадались полиции, – минимум слов, а лучший вариант – полное молчание.
Однажды, несколько лет назад, в Париже на Монмартре к неудачливому (в смысле заработка) художнику Франсуа Потье подошел весьма элегантный молодой человек с черными усиками-стрелками. Он с интересом наблюдал, как карандаш скользит по бумаге. А промышлял Франсуа «мгновенным портретом»: десять – пятнадцать минут – портрет, – и несколько франков в кармане. Надо спешить: конкурентов у портретиста-самоучки здесь, в маленькой Мекке живописцев, тьма. В тот день на раскладном стульчике перед Потье сидел первый посетитель, и живописец старался. Когда обладатель портрета удалился, черноусый красавец спросил:
– Не очень?
– Что именно? – спросил Франсуа, разгладив рыжие бакенбарды.
– С заработком – не очень?
– Совсем худо.
– Понятно. Разрешите представиться: Этьен Резо, автогонщик. И тоже с заработками – на нуле. Смотрел я, как вы работаете. И глаз, и рука – что надо. Моя идея и машина да ваши, месье, глаза и руки – и можно было бы прилично заработать (если повезет).
Первое общее предприятие оказалось на редкость простым и удачным. С годами выработался свой почерк. Для Молчунов их промысел был не только источником безбедного существования – это был азарт. Они испытывали кастовую (профессиональную) гордость, допуская рискованные шалости во время дела.
Сейчас Франсуа и Этьен шли почти бесшумно, в полном молчании. У Франсуа в руках большой матерчатый пакет, у Этьена – аккуратный, но весьма тяжелый чемодан. Впереди, на совершенно пустой Унтер-ден-Линден, круглыми желтыми лунами горели фонари. Не доходя метров двадцати до угла, за которым сразу парадные двери ювелирного магазина «Арон Нейгольберг и Ко», Молчуны остановились. Прислушались. Этьен взглянул на наручные часы, жестом показал: «Можно!» Свернули в темную арку ворот и оказались во дворе-колодце. Посмотрели на окна домов, образовавших двор, – ни в одном из них света не было. Крепок сон в осеннюю ночь у берлинских обывателей. Этьен показал на темную дверь в углу двора, к которой вело несколько каменных ступеней вниз, – черный ход в магазин Нейгольберга.
Молчуны спустились по ступеням к двери. Франсуа вынул из мешка скатанный кусок тонкого брезента, две подставки из легкого металла. Несколько движений – и дверь, небольшое пространство перед нею надежно отгорожены от двора как занавесом. Этьен раскрыл свой чемодан, достал уже настроенную дрель. Франсуа зажег фонарик, закрытый черной бумагой с маленькой дырочкой, – брызнул тонкий яркий луч. Гонщик обследовал руками дверь, поколдовал легкими движениями возле замочной скважины, показал нужное место – и тотчас в него уперся лучик света. В его руках едва слышно заскрипела дрель, а художник тонкой струйкой из плоской бутылки лил на сверло эмульсию. Прошло минут десять. Сверло замерло. Франсуа из кармана пиджака вынул капсулу нитроглицерина.
Молчуны посмотрели друг на друга. Следующее действие было молниеносно: Этьен выдернул сверло быстрым коротким движением, и тут же в крохотное отверстие, дышащее металлическим жаром, Франсуа большим пальцем и мизинцем опустил капсулу. Прозвучал глухой взрыв – как будто пробка вылетела из бутылки шампанского, а на месте отверстия от сверла обозначилась рваная дыра. Гонщик сильно дернул дверь, но она не поддалась. Тогда он достал из чемодана небольшой ломик с загнутым концом, засунул его в дыру, повращал, прислушиваясь к скрежещущим звукам. Замер. Сделал ломиком резкое движение влево – и дверь открылась…
Молчуны собрали вещи, скатали брезентовый холст, убрали подставки. Проникли за дверь, плотно прикрыли ее за собой. И очутились в кромешной темноте. Франсуа зажег фонарик, сняв со стекла кружок черной бумаги. Они находились в квадратном бункере. Перед ними была вторая дверь, сделанная из сплошного куска металла без единого отверстия.
Этьен посмотрел на наручные часы, показал их Франсуа и извлек из чемодана газовую горелку. Теперь они спешили. На линиях, где прошло пламя горелки, металл расходится, образуются трещины, оплывая окалиной. Нельзя потерять и секунды – иначе металл снова застынет… И один резаком, а другой – ломиком-джимми, они раздирают с двух сторон дверь.
Наконец образуется дыра, в которую можно просунуть руку. Этьен надевает резиновую перчатку с длинными обшлагами, и через нее края дыры обжигают руку. Немного, еще немного… Рука уже по локоть с той стороны двери. Скрежещет отодвигаемый засов.
Пройдя коридором с одинаковыми деревянными шкафами, они оказываются в салоне магазина. Салон слабо, неверно освещали фонари за окнами магазина, и в этом призрачном свете предстала перед Молчунами «Золотая братина» во всей красе. Этьен достал портсигар, щелкнул им, прилепил к губам папироску, предупредительный Франсуа зашумел спичками. От этого звука гонщик как бы очнулся, быстро взглянул на часы. Нет, до опасности еще тридцать минут. Просчитали Молчуны до минуты время обхода участка пунктуального полицейского. График составили: через какие промежутки времени появляется страж у заведения ювелира и на противоположной стороне улицы, – и каждый выучил его наизусть.
Да, еще тридцать минут… Чиркнула спичка. Этьен раскурил папироску. Огонек спички затрепетал, отражаясь в предметах сервиза… На боках чаши, стоящей в центре волшебной экспозиции, живой огонь повторился многократно, дробясь на чеканных линиях.
– Божественно! – прошептал бывший художник Франсуа Потье.
И это было единственное слово, произнесенное Молчунами в ювелирном магазине «Арон Нейгольберг и Ко».
Шедевр, достойный царицы
Глава 28
Сотворение чуда
Катлинский завод, зима 1775 года
Яростно бушевало пламя в чреве горна. Васька Лапоть босой ногой качал мех и пел:
За леса ушел Емельян Пугач,
За Урал-хребет, в Сибирь дальнюю…
Ты не верь, народ, в Пугачеву смерть —
Час придет его: к нам воротится…
А за узкими оконцами мастерской дотлевал короткий зимний день, пурга мела – ни зги не видно. Косо несет снег… Нет конца и края белым пространствам. Да что же ты за Богова загадка – русская судьба?…
Тронул плечо Васьки Лаптя мастер Прошка Седой.
– Погоди, однако, паря!..
Щипцами на длинном деревянном держаке осторожно, томительно-медленно, остановив дыхание, вынул Прошка Седой из клокочущего пламени раскаленную, насквозь светящуюся чашу-братину, поставил ее рядом со скифской братиной. По форме не отличишь: две сестры-двойняшки, рядом бок к боку определились. Обступили две братины – древнюю, из веков далеких пришедшую, и только что рожденную, остывающую медленно, и тонкие малиновые змейки-молнии по ней простреливают, – обступили две братины мастер Прошка Седой и его подмастерья: Данилка, Егорка да Васька Лапоть.
– Вроде сладилась… – прошептал Егорка.
– Сладилась, – подтвердил Прошка Седой. – А теперя, пока стынет, вот что… Пусть каждый вспомнит про Емельяна Ивановича и про войну нашу за мужицкую волю. То вспомнит, что в сердце у него навсегда, до Страшного суда, на котором все ответ держать будем перед Господом Богом нашим…
И остыла братина, лишь теплом дышит, едкой окалиной в ноздри бьет. Смотрел, не мигая, на гладкий бок чаши Прошка Седой да молвил:
– А помните, как под Берез-городом кузнец Иван Большой драгун клал?
Враз точно все и узрели: мчатся навстречу друг другу конные отряды пугачевцев и царских драгун. Впереди мужицких воинов на круглобоком пегом жеребце огромный волосатый детина, кузнец Иван Большой, с пикой наперевес. Съехались, столкнулись… Встали на дыбы кони. Ржание, гиканье, скрежет. И могучим ударом сшибает с лошади кузнец дюжего драгуна, пригвоздив его пикой к земле…
– Давай, Данила, – прошептал Прошка Седой.
Склонился над братиной Данила, губу прикусил, бисеринки пота на лбу заблестели, а в глазах – восторг и вдохновение. Повел резцом по теплому золоту медленную линию – и возник всадник, кузнец Иван Большой, пика занесена над поверженным противником. Застыл на боку братины миг народной войны.
– Теперь ты, Егорка…
У Егорки в руках молоточек и зубило крохотное. Еле прикасался к Данилкиному рисунку: наковка-насечка – ремесло ювелирное.
Тан-тан! – удары звонкие. Тан-тан!..
Не торопится Егорка, язык высунул и кончик прикусил слегка. Еле-еле зубила молоточком касается, по звуку определяет, ладно ли насечка ложится. А пока ухо к братине повертывает, слышно, как за слепыми оконцами мастерской пурга-хороводница свои заунывные песни поет. Вот и возник первый, короткий, как вздох, рисунок на боку золотой братины.
– Головушки вы мои светлые, – прошептал Прошка Седой и обнял за плечи Данилку и Егорку. – Ну, кто дале что скажет?
– А как Еремей, сын Никитин, за деток своих у избы стоял? – вздохнул Данилка, и слезы заблестели у него в глазах. – В сельце Зыкине у Буян-горы?…
Опять все разом увидели: горят избы, мечутся бабы, дети, старые люди, скотина мычит – погибель. У своей избы (в окнах детские личики нарисовались) перед дверью стоит высокий, худой, жилистый мужик в исподней рубахе, с колом в руках, отбивается от четырех царевых солдат с ружьями, к которым длинные штыки примкнуты. Стоит мужик насмерть. Да разве равный, честный бой?… В самую мужицкую грудь штык вонзился, оседает наземь Еремей, сын Никитин. Не отворачивайся, не отворачивайся, Данилка!.. Изо рта в густой бороде кровь темной жилой.
– Давай, Данилка, давай, сынок… – Голос у Прошки Седого прервался. – Не закрывай очи, зри! Чтоб и внуки наши, и правнуки увидели.
Медленно, осторожно ведет резец в Данилкиной руке линию на боку золотой братины…
– Теперь твое дело, Егорка.
И еще один рисунок родился, тоже короткий до непостижимого предела. А что удивительно – не поймешь, как это получилось: нет и тени страха в смертный миг во всем облике русского мужика Еремея, сына Никитина. Почему – спросите? А вот почему: уходит он свободным человеком в мир иной ответ держать перед Всевышним.
– Ну а ты ч?, Васятко? – спросил Прошка Седой.
– А я ч?? – откликнулся Васька Лапоть. – Я щас.
Подошел к горну, по привычке пару раз лемех качнул – слетела с тлеющих углей зола, запылали они малиновым пламенем. Запел Васька Лапоть зычным голосом:
Емельян Пугач, ждем-пождем тебя.
Все в глазах стоит битва прежняя:
Разогнул народ спину битую,
Воля вольная в руки дадена…
– Вот, Данилка, и изладь волю, что мужик и работный человек получили… – вздохнул тяжко мастер Прошка Седой. – Получили, коли б наша взяла.
– Изл?жу, дядя Проша…
И еще один рисунок на золотой бок братины лег: стоит отрок, волосы ветер сбил, кушак в тонкой талии ремешком перехвачен, в руке древко со знаменем-треугольником – победа!
– А далее вот что, – смутился Егорка. И оробел, маки на щеках зарделись. – Как ты, дядя Прохор, и мы с тобою тут, под заводом нашим, за волю стояли.
– Верно! – подхватил Данилка. – Я щас тебя, дядя Прохор, изображу!
Подумал мастер Прошка Седой, голову опустив, сказал наконец:
– Ладно, изобрази. Ч? было – то было. Из песни слова не выкинешь. Давай, Данилка…
И еще один рисунок на боку братины появился. Сколько дней прошло?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Однажды, несколько лет назад, в Париже на Монмартре к неудачливому (в смысле заработка) художнику Франсуа Потье подошел весьма элегантный молодой человек с черными усиками-стрелками. Он с интересом наблюдал, как карандаш скользит по бумаге. А промышлял Франсуа «мгновенным портретом»: десять – пятнадцать минут – портрет, – и несколько франков в кармане. Надо спешить: конкурентов у портретиста-самоучки здесь, в маленькой Мекке живописцев, тьма. В тот день на раскладном стульчике перед Потье сидел первый посетитель, и живописец старался. Когда обладатель портрета удалился, черноусый красавец спросил:
– Не очень?
– Что именно? – спросил Франсуа, разгладив рыжие бакенбарды.
– С заработком – не очень?
– Совсем худо.
– Понятно. Разрешите представиться: Этьен Резо, автогонщик. И тоже с заработками – на нуле. Смотрел я, как вы работаете. И глаз, и рука – что надо. Моя идея и машина да ваши, месье, глаза и руки – и можно было бы прилично заработать (если повезет).
Первое общее предприятие оказалось на редкость простым и удачным. С годами выработался свой почерк. Для Молчунов их промысел был не только источником безбедного существования – это был азарт. Они испытывали кастовую (профессиональную) гордость, допуская рискованные шалости во время дела.
Сейчас Франсуа и Этьен шли почти бесшумно, в полном молчании. У Франсуа в руках большой матерчатый пакет, у Этьена – аккуратный, но весьма тяжелый чемодан. Впереди, на совершенно пустой Унтер-ден-Линден, круглыми желтыми лунами горели фонари. Не доходя метров двадцати до угла, за которым сразу парадные двери ювелирного магазина «Арон Нейгольберг и Ко», Молчуны остановились. Прислушались. Этьен взглянул на наручные часы, жестом показал: «Можно!» Свернули в темную арку ворот и оказались во дворе-колодце. Посмотрели на окна домов, образовавших двор, – ни в одном из них света не было. Крепок сон в осеннюю ночь у берлинских обывателей. Этьен показал на темную дверь в углу двора, к которой вело несколько каменных ступеней вниз, – черный ход в магазин Нейгольберга.
Молчуны спустились по ступеням к двери. Франсуа вынул из мешка скатанный кусок тонкого брезента, две подставки из легкого металла. Несколько движений – и дверь, небольшое пространство перед нею надежно отгорожены от двора как занавесом. Этьен раскрыл свой чемодан, достал уже настроенную дрель. Франсуа зажег фонарик, закрытый черной бумагой с маленькой дырочкой, – брызнул тонкий яркий луч. Гонщик обследовал руками дверь, поколдовал легкими движениями возле замочной скважины, показал нужное место – и тотчас в него уперся лучик света. В его руках едва слышно заскрипела дрель, а художник тонкой струйкой из плоской бутылки лил на сверло эмульсию. Прошло минут десять. Сверло замерло. Франсуа из кармана пиджака вынул капсулу нитроглицерина.
Молчуны посмотрели друг на друга. Следующее действие было молниеносно: Этьен выдернул сверло быстрым коротким движением, и тут же в крохотное отверстие, дышащее металлическим жаром, Франсуа большим пальцем и мизинцем опустил капсулу. Прозвучал глухой взрыв – как будто пробка вылетела из бутылки шампанского, а на месте отверстия от сверла обозначилась рваная дыра. Гонщик сильно дернул дверь, но она не поддалась. Тогда он достал из чемодана небольшой ломик с загнутым концом, засунул его в дыру, повращал, прислушиваясь к скрежещущим звукам. Замер. Сделал ломиком резкое движение влево – и дверь открылась…
Молчуны собрали вещи, скатали брезентовый холст, убрали подставки. Проникли за дверь, плотно прикрыли ее за собой. И очутились в кромешной темноте. Франсуа зажег фонарик, сняв со стекла кружок черной бумаги. Они находились в квадратном бункере. Перед ними была вторая дверь, сделанная из сплошного куска металла без единого отверстия.
Этьен посмотрел на наручные часы, показал их Франсуа и извлек из чемодана газовую горелку. Теперь они спешили. На линиях, где прошло пламя горелки, металл расходится, образуются трещины, оплывая окалиной. Нельзя потерять и секунды – иначе металл снова застынет… И один резаком, а другой – ломиком-джимми, они раздирают с двух сторон дверь.
Наконец образуется дыра, в которую можно просунуть руку. Этьен надевает резиновую перчатку с длинными обшлагами, и через нее края дыры обжигают руку. Немного, еще немного… Рука уже по локоть с той стороны двери. Скрежещет отодвигаемый засов.
Пройдя коридором с одинаковыми деревянными шкафами, они оказываются в салоне магазина. Салон слабо, неверно освещали фонари за окнами магазина, и в этом призрачном свете предстала перед Молчунами «Золотая братина» во всей красе. Этьен достал портсигар, щелкнул им, прилепил к губам папироску, предупредительный Франсуа зашумел спичками. От этого звука гонщик как бы очнулся, быстро взглянул на часы. Нет, до опасности еще тридцать минут. Просчитали Молчуны до минуты время обхода участка пунктуального полицейского. График составили: через какие промежутки времени появляется страж у заведения ювелира и на противоположной стороне улицы, – и каждый выучил его наизусть.
Да, еще тридцать минут… Чиркнула спичка. Этьен раскурил папироску. Огонек спички затрепетал, отражаясь в предметах сервиза… На боках чаши, стоящей в центре волшебной экспозиции, живой огонь повторился многократно, дробясь на чеканных линиях.
– Божественно! – прошептал бывший художник Франсуа Потье.
И это было единственное слово, произнесенное Молчунами в ювелирном магазине «Арон Нейгольберг и Ко».
Шедевр, достойный царицы
Глава 28
Сотворение чуда
Катлинский завод, зима 1775 года
Яростно бушевало пламя в чреве горна. Васька Лапоть босой ногой качал мех и пел:
За леса ушел Емельян Пугач,
За Урал-хребет, в Сибирь дальнюю…
Ты не верь, народ, в Пугачеву смерть —
Час придет его: к нам воротится…
А за узкими оконцами мастерской дотлевал короткий зимний день, пурга мела – ни зги не видно. Косо несет снег… Нет конца и края белым пространствам. Да что же ты за Богова загадка – русская судьба?…
Тронул плечо Васьки Лаптя мастер Прошка Седой.
– Погоди, однако, паря!..
Щипцами на длинном деревянном держаке осторожно, томительно-медленно, остановив дыхание, вынул Прошка Седой из клокочущего пламени раскаленную, насквозь светящуюся чашу-братину, поставил ее рядом со скифской братиной. По форме не отличишь: две сестры-двойняшки, рядом бок к боку определились. Обступили две братины – древнюю, из веков далеких пришедшую, и только что рожденную, остывающую медленно, и тонкие малиновые змейки-молнии по ней простреливают, – обступили две братины мастер Прошка Седой и его подмастерья: Данилка, Егорка да Васька Лапоть.
– Вроде сладилась… – прошептал Егорка.
– Сладилась, – подтвердил Прошка Седой. – А теперя, пока стынет, вот что… Пусть каждый вспомнит про Емельяна Ивановича и про войну нашу за мужицкую волю. То вспомнит, что в сердце у него навсегда, до Страшного суда, на котором все ответ держать будем перед Господом Богом нашим…
И остыла братина, лишь теплом дышит, едкой окалиной в ноздри бьет. Смотрел, не мигая, на гладкий бок чаши Прошка Седой да молвил:
– А помните, как под Берез-городом кузнец Иван Большой драгун клал?
Враз точно все и узрели: мчатся навстречу друг другу конные отряды пугачевцев и царских драгун. Впереди мужицких воинов на круглобоком пегом жеребце огромный волосатый детина, кузнец Иван Большой, с пикой наперевес. Съехались, столкнулись… Встали на дыбы кони. Ржание, гиканье, скрежет. И могучим ударом сшибает с лошади кузнец дюжего драгуна, пригвоздив его пикой к земле…
– Давай, Данила, – прошептал Прошка Седой.
Склонился над братиной Данила, губу прикусил, бисеринки пота на лбу заблестели, а в глазах – восторг и вдохновение. Повел резцом по теплому золоту медленную линию – и возник всадник, кузнец Иван Большой, пика занесена над поверженным противником. Застыл на боку братины миг народной войны.
– Теперь ты, Егорка…
У Егорки в руках молоточек и зубило крохотное. Еле прикасался к Данилкиному рисунку: наковка-насечка – ремесло ювелирное.
Тан-тан! – удары звонкие. Тан-тан!..
Не торопится Егорка, язык высунул и кончик прикусил слегка. Еле-еле зубила молоточком касается, по звуку определяет, ладно ли насечка ложится. А пока ухо к братине повертывает, слышно, как за слепыми оконцами мастерской пурга-хороводница свои заунывные песни поет. Вот и возник первый, короткий, как вздох, рисунок на боку золотой братины.
– Головушки вы мои светлые, – прошептал Прошка Седой и обнял за плечи Данилку и Егорку. – Ну, кто дале что скажет?
– А как Еремей, сын Никитин, за деток своих у избы стоял? – вздохнул Данилка, и слезы заблестели у него в глазах. – В сельце Зыкине у Буян-горы?…
Опять все разом увидели: горят избы, мечутся бабы, дети, старые люди, скотина мычит – погибель. У своей избы (в окнах детские личики нарисовались) перед дверью стоит высокий, худой, жилистый мужик в исподней рубахе, с колом в руках, отбивается от четырех царевых солдат с ружьями, к которым длинные штыки примкнуты. Стоит мужик насмерть. Да разве равный, честный бой?… В самую мужицкую грудь штык вонзился, оседает наземь Еремей, сын Никитин. Не отворачивайся, не отворачивайся, Данилка!.. Изо рта в густой бороде кровь темной жилой.
– Давай, Данилка, давай, сынок… – Голос у Прошки Седого прервался. – Не закрывай очи, зри! Чтоб и внуки наши, и правнуки увидели.
Медленно, осторожно ведет резец в Данилкиной руке линию на боку золотой братины…
– Теперь твое дело, Егорка.
И еще один рисунок родился, тоже короткий до непостижимого предела. А что удивительно – не поймешь, как это получилось: нет и тени страха в смертный миг во всем облике русского мужика Еремея, сына Никитина. Почему – спросите? А вот почему: уходит он свободным человеком в мир иной ответ держать перед Всевышним.
– Ну а ты ч?, Васятко? – спросил Прошка Седой.
– А я ч?? – откликнулся Васька Лапоть. – Я щас.
Подошел к горну, по привычке пару раз лемех качнул – слетела с тлеющих углей зола, запылали они малиновым пламенем. Запел Васька Лапоть зычным голосом:
Емельян Пугач, ждем-пождем тебя.
Все в глазах стоит битва прежняя:
Разогнул народ спину битую,
Воля вольная в руки дадена…
– Вот, Данилка, и изладь волю, что мужик и работный человек получили… – вздохнул тяжко мастер Прошка Седой. – Получили, коли б наша взяла.
– Изл?жу, дядя Проша…
И еще один рисунок на золотой бок братины лег: стоит отрок, волосы ветер сбил, кушак в тонкой талии ремешком перехвачен, в руке древко со знаменем-треугольником – победа!
– А далее вот что, – смутился Егорка. И оробел, маки на щеках зарделись. – Как ты, дядя Прохор, и мы с тобою тут, под заводом нашим, за волю стояли.
– Верно! – подхватил Данилка. – Я щас тебя, дядя Прохор, изображу!
Подумал мастер Прошка Седой, голову опустив, сказал наконец:
– Ладно, изобрази. Ч? было – то было. Из песни слова не выкинешь. Давай, Данилка…
И еще один рисунок на боку братины появился. Сколько дней прошло?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92