В зал ворвались два милиционера, но Любин остановил их повелительным жестом, и они остались стоять в дверях. А Никита Никитович Толмачев бухнулся на колени, подполз к витрине с сервизом и, ударяя лбом об пол, закричал утробно, жутко, давясь рыданиями:
– Россия, прости!.. Народ русский, прости!.. Дарья, прости! Господи, прости!.. Прости и помилуй…
И Толмачев замертво рухнул на пол. В уголках полуоткрытого рта пузырилась пена. Подбежали милиционеры, подхватили Толмачева под руки, потащили к двери. Ноги в серых арестантских ботинках волочились по полу, голова поникла вправо и стукалась по плечу. Никита Никитович был без сознания.
* * *
– Итак… – Девушка-экскурсовод глубоко вздохнула. – Восемнадцатый век, на престоле императрица Екатерина Вторая…
Глава 53
«Это ваша кровь, мастера»
Катлинский завод, 12 июня 1775 года
Всю дорогу, считай от самого Санкт-Петербурга, дожди, ненастье, дороги раскисли. Сколько лошадей загнали в долгом, бесконечном пути. И совсем беда: любимый жеребец Грант, боевой товарищ, ногу сломал на переправе через бурную, клокочущую желтыми бурунами реку, вышедшую из берегов от беспрерывных ливней. Пришлось пристрелить. Зол полковник Демин, гнев и черное раздражение душу сотрясают. И коня жаль, и к Лизе ко второму августа, ко дню ее рождения, не успеет, как обещал. Одна отрада: посулился граф Григорий Григорьевич Оболин сватом быть, сам к родителям Елизаветы Петровны Борятиной, фрейлине ее величества русской императрицы, явиться – жениха портрет рисовать. Так сказал Григорий Григорьевич, в дальний путь провожая. И посулил еще:
– На Урале ладно дело справишь – на свадьбу вашу не поскуплюсь. И подарок от меня ждите.
«Да уж справлюсь! – думал полковник Демин, нахлестывая кнутом потные бока дюжего мерина, которого на последней ямской заставе взял. – В один день все исполню. Может, какое именьице граф в подарок пожалует? Пусть небольшое. И людишек чуть». А вот и дороге – слава тебе, Господи! – конец: за ярко-зеленым полем, грядами дремучего леса окаймленным, под тяжелыми хмурыми небесами, дождем беременными, – стены Катлинского завода, деревянная церковь из-за них колоколенкой выглядывает. Собаки брешут – все громче и громче.
Летит жирная грязь из-под конских копыт. Во главе отряда вооруженных всадников (двенадцать человек их) полковник Демин, с лицом грязным и заросшим, весь потом провонял, и своим, и лошадиным. За отрядом – четверо, тоже на конях, в красных рубахах и в клобуках на головах, глаза прикрывающих. И за ними – два возка, парами лошадей запряженные. Со скарбом дорожным и прочим, для задуманного дела потребным. А гостей издалека заметили – ворота настежь.
В это же самое утро граф Григорий Григорьевич Оболин в одиночестве пребывал в своем потаенном доме на Васильевском острове. На огромном столе, накрытом белой скатертью с вышитыми на ней яркими петухами, самоварами, коровьими головами, был разложен перед ним весь сервиз «Золотая братина» с чудо-чашей в центре. Граф прохаживался вокруг стола и не мог оторвать взгляда от своего сокровища. Сердце его разрывалось от тоски, сладостной боли, приступов еще смутного раскаяния. Уже несколько дней Григорий Григорьевич жил здесь затворником, приказав верному слуге, дворецкому Никите Толмачеву, никого к нему не допускать, ежели пожалуют: граф прощался с «Золотой братиной». Прощался… Не можно державному повелению не подчиниться, супротив воли Екатерины Второй пойти.
«Расплавлю, – думал Григорий Григорьевич, – в слитки обращу, раз так императрица наша возжелала. Может, завтра. Или послезавтра. Потому как д?лжно, и там, за Уралом, на заводе с мастерами этими полковник Демин обрешит. Пусть все разом: и с ними, и с „Братиной“… Эх! То ли творю? Вразуми, Господи!..»
И заметался граф Оболин по залу, где, похоже, последний раз во всей своей красе сервиз был явлен. Заметался, полный смятения и тоски, душу сотрясающей. «Чую, сегодня Николай Ильич Демин на Катлинский завод пожалует. А может, уже пожаловал». И не ошибся Григорий Григорьевич Оболин…
Ворвался отряд на заводской двор – лошадиный храп, крики, псы цепные лаем захлебываются. На крыльце Людвиг Штильрах, управляющий заводом, борода черная всклокочена, страх в глазах и предчувствие беды.
– Чего изволите?…
– Веди к Прошке Седому! – перебил полковник Демин.
А в мастерской мастер и его подмастерья привычным делом заняты: когда вошли в угарную духоту и смрад, первым – управляющий заводом Штильрах, с лицом белым от ужаса, за ним – полковник Демин, драгун несколько, молодой силой распираемых, а последними – четверо палачей в красных рубахах, и на лицах всех четверых одинаковые улыбки застыли, кровожадные, – в тот самый момент Данилка по неостывшему блюду резцом линию вел, рисунок ладил. Оторвался отрок от работы, сказал радостно:
– Никак от боярина Оболина? Вольная!
– От боярина, от боярина, – усмехнулся полковник Демин. – Будет вам вольная. – И к своим людям повернулся: – В пыточную!
Дальше что же? Время вроде бы куда-то провалилось: вот она уже, пыточная… Подвешены на дыбы мастер Прошка Седой и его подмастерья – Данилка, Егорка да Васька Лапоть, по пояс голые, и тела потные уже плетьми исхлестаны. Между ними прохаживаются палачи в красных рубахах, и на лицах все те же улыбки застывшие, одинаковые. Пылают угли в печи, в голубоватое пламя засунуты железные щипцы и штыри с деревянными ручками. Кипит, булькает в ковше чугунном расплавленное олово. А в самом центре пыточной – деревянная плаха, и топор в нее лихо вогнан.
В эти самые мгновения граф Оболин подошел к окну, отодвинул штору и, терзаемый сомнениями и теперь уже явным, сокрушительным раскаянием: «То ли я творю?» – смотрел на ажурную яркую зелень июньских деревьев перед своим домом, на чугунную литую ограду, за которой в голубовато-серой дымке тонул великий город. «То ли творю, Владыко Всевышний?…»
За спиной графа родился легкий одиночный звон, ему тут же ответили другие звоны, еще более легкие. Григорий Григорьевич быстро обернулся: чаша в центре сервиза еле заметно покачивалась. К ней едва уловимо двигались блюда, подносы, кубки, тарелки, касаясь друг друга, и от этих прикосновений рождался звон… Он становился все более многоголосым, он усиливался, звучал все громче, громче, громче!.. «Как дети стремятся к своей матке, ищут спасения…»
Золотая молния вспыхнула в зале, и в миг ее ослепительной вспышки увидел граф Оболин смрадную пыточную и на дыбах мастера Прошку Седого и его трех подмастерьев. Разом смолк перезвон, замер на столе сервиз. И осенило Григория Григорьевича: «Так это сейчас там… С ними полковник Демин… Да как же я… Дьявол, дьявол попутал… От злости и неудачи ослеп… Господи! Помоги! Как остановить?…» И закричал граф Оболин страшным, нечеловеческим голосом:
– Николай! Не надо!.. Не делай! Слышишь? Не делай этого!..
Но не слышит полковник Демин запоздалого вопля боярина. В кресле сидит он, после недавнего обеда хмельной, но в меру. Рядом с ним стоит управляющий Людвиг Штильрах, ни жив ни мертв – тень от человека осталась.
– Значит, вольную возжелали за сервиз крамольный? – нарушает молчание полковник Демин, ногтем мизинца в зубах ковыряя. – Что же, сейчас получите все сполна, мужичье, черная кость, бунтовщики! Будет вам плата от графа нашего Григория Григорьевича Оболина. – Он поворачивается к Штильраху: – Кто Данилка?
Управляющий кивает на Данилку. Полковник Демин сделал знак палачам. Те Данилку окружили. Рухнуло хрупкое тело на земляной пол.
– Рисунок по литью ладно ведешь? – Смотрит на мастерового полковник вприщур, усмехается. – Линию чуешь? – Знак палачам. – Давай!
Окружили четверо в красных рубахах Данилку. У одного заплечных дел мастера в руке штырь с концом раскаленным.
– А-а-а! – нечеловеческий страшный вопль – и сводчатые потолки дрогнули.
Вместо глаз на лице Данилкином – кровавые дыры, легким дымком исходящие. Подхватывают палачи уже бесчувственное тело, в угол, как мусор, бросают.
– Кто Егорка? – спрашивает полковник Демин. Молчит Людвиг Штильрах, сейчас оземь грохнется, чувств лишившись.
– Кто, я спрашиваю!
Управляющий Катлинским заводом неверной дрожащей рукой показывает на Егорку. Второй подмастерье сдернут палачами с дыбы.
– Значит… – медленно слова выговаривает полковник Демин. – Значит, по слуху насечку делаешь? Железы, будто зверь лесной, выслушиваешь? – Палачам небрежно знак рукой. – Получи свое!
Повален на бок Егорка, прижат к полу коленями. Руки сапожищами придавлены – не шелохнутся. Льют ему в ухо из ковша расплавленное олово.
– Мама-а-а!..
– Поворачивай на другой бок!
Бросают тело Егорки, бьющееся в конвульсиях, в тот же угол, где Данилка клубком свернулся и по полу пальцами рук скребет.
– А это, значит, Васька Лапоть? – Полковник Демин поднимается из кресла, прохаживается вокруг могучего подмастерья, свисающего с дыбы. – Песни петь горазд? Давай, палач!
Падает на пол тело Васьки Лаптя. Все четверо палачей на него наваливаются – еле сил хватает удержать: бьется богатырь, вот-вот мучителей с себя скинет. Однако неравные силы. Раскаленными щипцами вырывают у подмастерья язык. А он, все силы собрав, в камень превратившись, – ни звука.
– Гордый… – цедит сквозь зубы полковник Демин и к последней дыбе поворачивается: – Вот и все, Прошка Седой, великий искусник… Стало быть, ты у нас мастер – золотые руки? – Повернулся к палачам посланник графа Оболина: – Давай!
Подхвачен с дыбы Прошка Седой, подтаскивают его к плахе, обе руки – на нее. Рушится на плаху топор палача. Только скрип зубов, глаза под лоб закатываются. Ручьями кровь растекается. Теперь все четверо лежат они в углу пыточной кровавой, бесформенной массой. Только глухие стоны слышатся оттуда.
– И меня с ними казните! – закричал Людвиг Штильрах, дергая свою густую черную бороду и не замечая этого.
– Надо будет – казним, – спокойно изрекает полковник Демин. И с последними словами – в угол, где корчится в муках всё, что осталось от великих мастеров: – Вот вам и вольная! Пользуйтесь!..
Направляется полковник Демин к дверям из пыточной, уже весь сладким думам предаваясь о скорой встрече с невестой своей ненаглядной, фрейлиной ее императорского величества, Елизаветой Петровной Борятиной… Затихают его тяжелые шаги на лестнице.
А управляющий Катлинским заводом Людвиг Штильрах с ужасом и состраданием, сокрушающим сердце, смотрит на истерзанные, изуродованные тела мастеров: «Что делать? Как помочь? Чем облегчить страдания?…»
И вдруг! Дуновение ветра ворвалось в пыточную, и этот вольный ветер пах цветами: сиренью, лесной фиалкой, белыми садовыми лилиями. Вместе с ветром в пыточной возникло нечто. Людвиг Штильрах не верил собственным глазам: некая могучая сила оторвала от пола четырех палачей, пронесла их по воздуху и распяла на стене. Нет, они были живы, но паралич сковал их тела. Они не могли пошевелить и пальцем, с ужасом и животным страхом взирая на происходящее. Над телами мастеров закружился хоровод бледно-коричневых бабочек, возникших из струй легкого ветра, их становилось все больше и больше, бабочки садились на раны, на искаженные мукой лица, взлетали, кружились, их хоровод, становился все плотнее.
Так видел это Людвиг Штильрах. На самом же деле мастера чувствовали прикосновение к ранам прохладных врачующих рук. И затягивались раны и ссадины, уходила, отступала боль, над ними склонялись прекрасные прозрачные лица молодых мужчин, а в сознании звучали голоса:
– Все пройдет. Мы вас вылечим. И знайте: вы сделали главное дело в своей жизни. Смотрите! Смотрите!
И видели ослепленный Данилка, глухой Егорка, немой Васька Лапоть и безрукий великий мастер Прошка Седой одну и ту же картину:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
– Россия, прости!.. Народ русский, прости!.. Дарья, прости! Господи, прости!.. Прости и помилуй…
И Толмачев замертво рухнул на пол. В уголках полуоткрытого рта пузырилась пена. Подбежали милиционеры, подхватили Толмачева под руки, потащили к двери. Ноги в серых арестантских ботинках волочились по полу, голова поникла вправо и стукалась по плечу. Никита Никитович был без сознания.
* * *
– Итак… – Девушка-экскурсовод глубоко вздохнула. – Восемнадцатый век, на престоле императрица Екатерина Вторая…
Глава 53
«Это ваша кровь, мастера»
Катлинский завод, 12 июня 1775 года
Всю дорогу, считай от самого Санкт-Петербурга, дожди, ненастье, дороги раскисли. Сколько лошадей загнали в долгом, бесконечном пути. И совсем беда: любимый жеребец Грант, боевой товарищ, ногу сломал на переправе через бурную, клокочущую желтыми бурунами реку, вышедшую из берегов от беспрерывных ливней. Пришлось пристрелить. Зол полковник Демин, гнев и черное раздражение душу сотрясают. И коня жаль, и к Лизе ко второму августа, ко дню ее рождения, не успеет, как обещал. Одна отрада: посулился граф Григорий Григорьевич Оболин сватом быть, сам к родителям Елизаветы Петровны Борятиной, фрейлине ее величества русской императрицы, явиться – жениха портрет рисовать. Так сказал Григорий Григорьевич, в дальний путь провожая. И посулил еще:
– На Урале ладно дело справишь – на свадьбу вашу не поскуплюсь. И подарок от меня ждите.
«Да уж справлюсь! – думал полковник Демин, нахлестывая кнутом потные бока дюжего мерина, которого на последней ямской заставе взял. – В один день все исполню. Может, какое именьице граф в подарок пожалует? Пусть небольшое. И людишек чуть». А вот и дороге – слава тебе, Господи! – конец: за ярко-зеленым полем, грядами дремучего леса окаймленным, под тяжелыми хмурыми небесами, дождем беременными, – стены Катлинского завода, деревянная церковь из-за них колоколенкой выглядывает. Собаки брешут – все громче и громче.
Летит жирная грязь из-под конских копыт. Во главе отряда вооруженных всадников (двенадцать человек их) полковник Демин, с лицом грязным и заросшим, весь потом провонял, и своим, и лошадиным. За отрядом – четверо, тоже на конях, в красных рубахах и в клобуках на головах, глаза прикрывающих. И за ними – два возка, парами лошадей запряженные. Со скарбом дорожным и прочим, для задуманного дела потребным. А гостей издалека заметили – ворота настежь.
В это же самое утро граф Григорий Григорьевич Оболин в одиночестве пребывал в своем потаенном доме на Васильевском острове. На огромном столе, накрытом белой скатертью с вышитыми на ней яркими петухами, самоварами, коровьими головами, был разложен перед ним весь сервиз «Золотая братина» с чудо-чашей в центре. Граф прохаживался вокруг стола и не мог оторвать взгляда от своего сокровища. Сердце его разрывалось от тоски, сладостной боли, приступов еще смутного раскаяния. Уже несколько дней Григорий Григорьевич жил здесь затворником, приказав верному слуге, дворецкому Никите Толмачеву, никого к нему не допускать, ежели пожалуют: граф прощался с «Золотой братиной». Прощался… Не можно державному повелению не подчиниться, супротив воли Екатерины Второй пойти.
«Расплавлю, – думал Григорий Григорьевич, – в слитки обращу, раз так императрица наша возжелала. Может, завтра. Или послезавтра. Потому как д?лжно, и там, за Уралом, на заводе с мастерами этими полковник Демин обрешит. Пусть все разом: и с ними, и с „Братиной“… Эх! То ли творю? Вразуми, Господи!..»
И заметался граф Оболин по залу, где, похоже, последний раз во всей своей красе сервиз был явлен. Заметался, полный смятения и тоски, душу сотрясающей. «Чую, сегодня Николай Ильич Демин на Катлинский завод пожалует. А может, уже пожаловал». И не ошибся Григорий Григорьевич Оболин…
Ворвался отряд на заводской двор – лошадиный храп, крики, псы цепные лаем захлебываются. На крыльце Людвиг Штильрах, управляющий заводом, борода черная всклокочена, страх в глазах и предчувствие беды.
– Чего изволите?…
– Веди к Прошке Седому! – перебил полковник Демин.
А в мастерской мастер и его подмастерья привычным делом заняты: когда вошли в угарную духоту и смрад, первым – управляющий заводом Штильрах, с лицом белым от ужаса, за ним – полковник Демин, драгун несколько, молодой силой распираемых, а последними – четверо палачей в красных рубахах, и на лицах всех четверых одинаковые улыбки застыли, кровожадные, – в тот самый момент Данилка по неостывшему блюду резцом линию вел, рисунок ладил. Оторвался отрок от работы, сказал радостно:
– Никак от боярина Оболина? Вольная!
– От боярина, от боярина, – усмехнулся полковник Демин. – Будет вам вольная. – И к своим людям повернулся: – В пыточную!
Дальше что же? Время вроде бы куда-то провалилось: вот она уже, пыточная… Подвешены на дыбы мастер Прошка Седой и его подмастерья – Данилка, Егорка да Васька Лапоть, по пояс голые, и тела потные уже плетьми исхлестаны. Между ними прохаживаются палачи в красных рубахах, и на лицах все те же улыбки застывшие, одинаковые. Пылают угли в печи, в голубоватое пламя засунуты железные щипцы и штыри с деревянными ручками. Кипит, булькает в ковше чугунном расплавленное олово. А в самом центре пыточной – деревянная плаха, и топор в нее лихо вогнан.
В эти самые мгновения граф Оболин подошел к окну, отодвинул штору и, терзаемый сомнениями и теперь уже явным, сокрушительным раскаянием: «То ли я творю?» – смотрел на ажурную яркую зелень июньских деревьев перед своим домом, на чугунную литую ограду, за которой в голубовато-серой дымке тонул великий город. «То ли творю, Владыко Всевышний?…»
За спиной графа родился легкий одиночный звон, ему тут же ответили другие звоны, еще более легкие. Григорий Григорьевич быстро обернулся: чаша в центре сервиза еле заметно покачивалась. К ней едва уловимо двигались блюда, подносы, кубки, тарелки, касаясь друг друга, и от этих прикосновений рождался звон… Он становился все более многоголосым, он усиливался, звучал все громче, громче, громче!.. «Как дети стремятся к своей матке, ищут спасения…»
Золотая молния вспыхнула в зале, и в миг ее ослепительной вспышки увидел граф Оболин смрадную пыточную и на дыбах мастера Прошку Седого и его трех подмастерьев. Разом смолк перезвон, замер на столе сервиз. И осенило Григория Григорьевича: «Так это сейчас там… С ними полковник Демин… Да как же я… Дьявол, дьявол попутал… От злости и неудачи ослеп… Господи! Помоги! Как остановить?…» И закричал граф Оболин страшным, нечеловеческим голосом:
– Николай! Не надо!.. Не делай! Слышишь? Не делай этого!..
Но не слышит полковник Демин запоздалого вопля боярина. В кресле сидит он, после недавнего обеда хмельной, но в меру. Рядом с ним стоит управляющий Людвиг Штильрах, ни жив ни мертв – тень от человека осталась.
– Значит, вольную возжелали за сервиз крамольный? – нарушает молчание полковник Демин, ногтем мизинца в зубах ковыряя. – Что же, сейчас получите все сполна, мужичье, черная кость, бунтовщики! Будет вам плата от графа нашего Григория Григорьевича Оболина. – Он поворачивается к Штильраху: – Кто Данилка?
Управляющий кивает на Данилку. Полковник Демин сделал знак палачам. Те Данилку окружили. Рухнуло хрупкое тело на земляной пол.
– Рисунок по литью ладно ведешь? – Смотрит на мастерового полковник вприщур, усмехается. – Линию чуешь? – Знак палачам. – Давай!
Окружили четверо в красных рубахах Данилку. У одного заплечных дел мастера в руке штырь с концом раскаленным.
– А-а-а! – нечеловеческий страшный вопль – и сводчатые потолки дрогнули.
Вместо глаз на лице Данилкином – кровавые дыры, легким дымком исходящие. Подхватывают палачи уже бесчувственное тело, в угол, как мусор, бросают.
– Кто Егорка? – спрашивает полковник Демин. Молчит Людвиг Штильрах, сейчас оземь грохнется, чувств лишившись.
– Кто, я спрашиваю!
Управляющий Катлинским заводом неверной дрожащей рукой показывает на Егорку. Второй подмастерье сдернут палачами с дыбы.
– Значит… – медленно слова выговаривает полковник Демин. – Значит, по слуху насечку делаешь? Железы, будто зверь лесной, выслушиваешь? – Палачам небрежно знак рукой. – Получи свое!
Повален на бок Егорка, прижат к полу коленями. Руки сапожищами придавлены – не шелохнутся. Льют ему в ухо из ковша расплавленное олово.
– Мама-а-а!..
– Поворачивай на другой бок!
Бросают тело Егорки, бьющееся в конвульсиях, в тот же угол, где Данилка клубком свернулся и по полу пальцами рук скребет.
– А это, значит, Васька Лапоть? – Полковник Демин поднимается из кресла, прохаживается вокруг могучего подмастерья, свисающего с дыбы. – Песни петь горазд? Давай, палач!
Падает на пол тело Васьки Лаптя. Все четверо палачей на него наваливаются – еле сил хватает удержать: бьется богатырь, вот-вот мучителей с себя скинет. Однако неравные силы. Раскаленными щипцами вырывают у подмастерья язык. А он, все силы собрав, в камень превратившись, – ни звука.
– Гордый… – цедит сквозь зубы полковник Демин и к последней дыбе поворачивается: – Вот и все, Прошка Седой, великий искусник… Стало быть, ты у нас мастер – золотые руки? – Повернулся к палачам посланник графа Оболина: – Давай!
Подхвачен с дыбы Прошка Седой, подтаскивают его к плахе, обе руки – на нее. Рушится на плаху топор палача. Только скрип зубов, глаза под лоб закатываются. Ручьями кровь растекается. Теперь все четверо лежат они в углу пыточной кровавой, бесформенной массой. Только глухие стоны слышатся оттуда.
– И меня с ними казните! – закричал Людвиг Штильрах, дергая свою густую черную бороду и не замечая этого.
– Надо будет – казним, – спокойно изрекает полковник Демин. И с последними словами – в угол, где корчится в муках всё, что осталось от великих мастеров: – Вот вам и вольная! Пользуйтесь!..
Направляется полковник Демин к дверям из пыточной, уже весь сладким думам предаваясь о скорой встрече с невестой своей ненаглядной, фрейлиной ее императорского величества, Елизаветой Петровной Борятиной… Затихают его тяжелые шаги на лестнице.
А управляющий Катлинским заводом Людвиг Штильрах с ужасом и состраданием, сокрушающим сердце, смотрит на истерзанные, изуродованные тела мастеров: «Что делать? Как помочь? Чем облегчить страдания?…»
И вдруг! Дуновение ветра ворвалось в пыточную, и этот вольный ветер пах цветами: сиренью, лесной фиалкой, белыми садовыми лилиями. Вместе с ветром в пыточной возникло нечто. Людвиг Штильрах не верил собственным глазам: некая могучая сила оторвала от пола четырех палачей, пронесла их по воздуху и распяла на стене. Нет, они были живы, но паралич сковал их тела. Они не могли пошевелить и пальцем, с ужасом и животным страхом взирая на происходящее. Над телами мастеров закружился хоровод бледно-коричневых бабочек, возникших из струй легкого ветра, их становилось все больше и больше, бабочки садились на раны, на искаженные мукой лица, взлетали, кружились, их хоровод, становился все плотнее.
Так видел это Людвиг Штильрах. На самом же деле мастера чувствовали прикосновение к ранам прохладных врачующих рук. И затягивались раны и ссадины, уходила, отступала боль, над ними склонялись прекрасные прозрачные лица молодых мужчин, а в сознании звучали голоса:
– Все пройдет. Мы вас вылечим. И знайте: вы сделали главное дело в своей жизни. Смотрите! Смотрите!
И видели ослепленный Данилка, глухой Егорка, немой Васька Лапоть и безрукий великий мастер Прошка Седой одну и ту же картину:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92