Может быть, на кухню… Или в больницу. Ведь я, Вася, медицинский институт… – Не мог дальше говорить Дмитрий Наумович, зарыдал. Шептал сквозь всхлипы обветренными, шелушащимися губами: – Спаси, Вася… Весьма и весьма…
– Может, и спасу, – вымолвил Василий Иванович Белкин. – А сейчас. Первая вам работа, Дмитрий Наумович. Что-то сапоги у меня грязноваты, давно не чищены. Ползи сюда, жидовская морда, и вылижи.
– Что?… – не понял Дмитрий Наумович.
– Ползи сюда, говорю. И сапоги мои как следует вылижи. Посмотрю на работу. Может, и жить оставлю, – усмехнулся начальник лагеря. – Даже в тепле и довольствии.
Прополз по полу Дмитрий Наумович Картузов к ногам Белкина, который сидел на стуле перед письменным столом, сначала уткнулся острым голодным лицом в пол, замер, что-то в себе преодолевая, потом поднял голову, преданно посмотрел на Василия Ивановича и стал лизать его правый сапог. Со старанием…
– Лижи, сука, – прохрипел Белкин, наливаясь сладострастием. В теплых ватных штанах шевельнулось. – Лижи, сука…
Еще минуты потекли.
– Это ты, паскуда, за все отдуваешься… И за себя. И за товарища Фарзуса, и за Арона энтого Нейгольберга, и за… А-а… Лижи, сука…
Исторг Василий Иванович Белкин со стоном, содрогнувшись своим большим, упитанным телом, семя в теплые ватные штаны. Поднялся. И со всего маха ударил сапогом в грязный рот своей жертвы.
– Вот так, Дмитрий Наумович, – улыбнулся Белкин, все еще часто дыша. – Каждому свое, верно? Как там эти слова на иностранный перевести? – Молчал у его ног Картузов. – На седьмой участок его, – приказал Белкин двум молчаливым стражникам.
На седьмом участке рыли котлован под административное здание: круглосуточно – смена двенадцать часов – долбали кирками тысячи зэков вечную мерзлоту, таскали ее серо-белые куски на носилках. При пятидесятиградусном морозе и шквальном, валящем с ног ветре. На следующее утро уже не было на этом свете Дмитрия Наумовича Картузова…
А второе событие приключилось уже в Мордовии, в лагере № 017, где Василий Иванович Белкин, естественно, в начальниках значился. Главные работы, на которых зэки дохли, понятно, лесоповал. И было это летом 1945 года. Пришел этап из Прибалтики, а точнее – из Литвы. Наполовину женский. Приняли, выстроили, стали пересчитывать. Шел вдоль рядов начальник лагеря, прутиком полковничьи галифе с лампасами постегивая. Всматривался в лица, встречал открытые взгляды, полные ненависти. Или безразличия… К собственной судьбе, надо полагать. И вдруг чуть не споткнулся, замер – стояла перед ним Марта (Марточка). Фигура точно такая, полненькая, овал лица, рот, разрез карих глаз. Только волосы светлые. Ткнул пальцем, приказал нижним чинам, его сопровождающим:
– Ко мне.
Вот и все. Звали молодую женщину – ей тогда было тридцать два года – Гинтой Валчунайте.
– Ты будешь Мартой, – сказал ей в ту же, первую ночь Василий Белкин.
– Хорошо, – согласилась Гинта вроде бы покорно, с милым придыханием, с паузами произнося русские слова. – Я Марта.
В ту же ночь она получила полную, неограниченную власть над Василием Ивановичем Белкиным. Да, это была вторая Марта в жизни нашего мрачного героя: он полюбил эту женщину сокрушительной, черной, всепоглощающей любовью, и – непостижимая загадка! – Марта ответила Белкину взаимностью. А была Гинта вырвана из зажиточной хуторской семьи, когда в Прибалтике сразу после войны началась сталинская коллективизация – железной беспощадной рукой: на ее глазах застрелили мужа, когда он с охотничьей двустволкой попытался защищать от насильников свой дом, увели неизвестно куда троих детей.
Василий Иванович Белкин своей властью добился досрочного освобождения Марты – она была тут же, при лагере, в рабочем поселке, оставлена на поселение. В загсе районного города расписались, и была сыграна шумная свадьба, на которую пригласили молодые все лагерное начальство. И по требованию Марты – четырех ее подруг, прямо из барака. На работе Белкин был прежним – садистом и чекистом «железной ковки» (так он был определен в одном из очередных наградных листов), дома становился другим: мягким, послушным, покорным. И – счастливым. Дети у них не родились. Или Марта не хотела.
Когда позади осталось все, нагрянувшее после смерти Сталина: страхи, неприятности, «несправедливые» наветы, реальная возможность пойти под трибунал и получить вышку (что и случилось с некоторыми его коллегами), – когда наконец подоспела пенсия и можно было уйти на заслуженный отдых, Василий Иванович Белкин вместе с женой Мартой, не медля ни дня, отбыл на «большую землю», в заранее подготовленную московскую квартиру, с приличным капиталом в виде накопленного золотишка, драгоценных камней, изделий из соответствующих металлов и прочего, с двумя сберкнижками – на себя и на жену, на которых лежали более чем порядочные суммы. Да плюс полковничья пенсия по ведомству КГБ, которую советскому злому обывателю лучше не называть – убьют от зависти.
Всего за одно лето 1954 года возвел Василий Иванович на полученном участке в Ново-Переделкине роскошную кирпичную виллу о двух этажах за высокой оградой с милой сердцу колючей проволокой поверху, с двумя верандами, сауной, погребом и с теплицами. В маленький пруд был пущен зеркальный карп: и для собственного стола, и на продажу. Вообще, приусадебное хозяйство, которое умело и сноровисто вела Марта, уже через год стало приносить немалый доход: избыточная разнообразная продукция реализовывалась на рынке, куда в летнюю и осеннюю страду Василий Иванович отвозил раз или два в неделю на недавно приобретенной «Волге» дары сада-огорода, а также прудика. Марта торговать умела не хуже, чем работать.
Лишь одна напасть омрачала жизнь Василия Ивановича Белкина и Марты в загородном доме: периодически случались (во всех комнатах сразу) нашествия неведомых темно-коричневых пауков, притом разных размеров – от крохотных до огромных, с детскую ладошку. Они ползли отовсюду, изо всех щелей, возникали, казалось, ниоткуда. Был чистый угол в комнате – и вдруг, можно сказать на глазах, в нем образовывалась колышущаяся, ровно шуршащая куча этих тварей. Марта, давясь от приступов тошноты, сгребала пауков в ведро, спешила с ним к мусорному бачку и – не успевала: отвратительный, темно-коричневый биологический хлам в ведре исчезал бесследно. Говорить об этом, искать причину происходящего Марта и Белкин не решались: страшно… А пауки вновь и вновь все лезли отовсюду. Так продолжалось несколько дней раза два или три в году, и все эти дни и бессонные ночи, заполненные шуршанием со всех сторон, Василий Иванович погружался в некое особенно мрачное состояние духа. Хотелось истязать жертвы – а их не было. Обуревала жажда убивать, расстреливать, мстить врагам – их тоже не было рядом. И Белкин, чаще всего по ночам, под это беспрестанное паучье шуршание, писал на всех, кого вспоминал, доносы, которые утром отправлял в КГБ. Но проходили «паучьи дни» – и твари исчезали бесследно, только на несколько часов после них во всем доме сохранялся запах серы, но и он тоже скоро растворялся бесследно…
По большому счету лишь одно обстоятельство тяготило Василия Ивановича Белкина на склоне лет: соседство по даче. Надо же было так кому-то распорядиться! Чтобы Глеб Забродин со своей нищей хибарой – под боком, каждый, считайте, день глаза мозолит. Получается, вечное напоминание о прошлом. Чтоб ты сдох!.. И как ты от нас, лагерная вошь, вылез? Кто тебя вытащил? Эх, узнать бы, раскопать! Да вот же – не те времена. Ничего, ничего… Как это в ваших библиях написано? Все возвращается на круги своя. Может, еще и дождемся, а?…
Глава 51
Прощение
Москва, 8 августа 1957 года
В электричке Глеб Кузьмич Забродин все поглядывал на часы. Получалось – успевает. И на площади Киевского вокзала повезло: сразу подвернулось такси. На проспекте Вернадского, у арочных ворот огромного дома, выходя из машины, он сказал молодому водителю:
– Сынок, ты меня минут десять подождешь? Мне переодеться. И сразу едем. Опаздываю.
– Нет проблем, отец. Только счетчик включу.
В квартире было темновато, шторы на окнах задернуты, пыльно, пахло затхлостью. Переоделся Глеб Кузьмич быстро: белая нейлоновая рубашка, черный костюм, припахивающий нафталином, строгий темно-синий галстук. Так… Теперь самое главное.
Он выдвинул нижний ящик письменного стола, запустил руку под груду старых писем, потускневших записных книжек. Слава богу! На месте. Глеб Кузьмич извлек аккуратный целлофановый пакетик, ощутив пальцами металлическое содержимое, положил его в бумажник. Ну, вот и все…
Забродин посмотрел на часы: «Успеваю».
– Уложились в тринадцать минут, – заявил таксист, распахивая перед Забродиным дверцу машины.
– Второй Зацепный переулок, – произнес название Глеб Кузьмич, – Музей народного искусства России. Знаешь?
– Найдем.
В прохладный холл старинного особняка, в котором помещался музей, Забродин вошел через двадцать пять минут.
– Добрый день, – сказал он контролеру, пожилой женщине в очках, с копной седых завитых волос. – Начальство у себя?
– Здравствуйте, Глеб Кузьмич, – улыбнулась женщина. – У себя, вас ждут.
– Спасибо.
Забродин пересек холл, заполненный группами людей, слышался разноязычный говор. Возле киоска с сувенирами сгрудилась оживленная толпа. Лестница наверх, коридор. На двери, обитой светлым пластиком, табличка: «Директор». Глеб Кузьмич постучал.
– Прошу! – тут же прозвучал знакомый энергичный голос.
От письменного стола с двумя телефонами, заваленного бумагами, журналами, альбомами, к нему шел подтянутый, элегантный пожилой человек в летнем бежевом костюме, с галстуком-бабочкой; римский нос с годами приобрел горбинку и стал еще выразительнее, резкие, глубокие морщины не старили лицо, а придавали ему благородную значительность; все та же волевая складка губ, густые каштановые волосы без единого признака седины. Во всем облике сдержанность, спокойствие, доброжелательность и целеустремленность.
– Молодец! Успел. У нас еще целых полчаса. – Они обнялись.
– Когда он приехал? – спросил Забродин.
– Вчера.
– Я закурю, с твоего разрешения.
– Тебе – можно.
Глеб Кузьмич стал набивать табаком свою трубку. Руки еле заметно дрожали. От волнения.
– Я боюсь поверить… – прошептал Глеб Кузьмич, окутываясь облаком дыма.
– Давай поговорим о чем-нибудь другом, – предложил Любин, – до его приезда. Как внучка?
Лицо Глеба Кузьмича посветлело.
Музей народного искусства России открылся в мае 1956 года. За полтора года до этого из Ленинграда в Москву переехал Кирилл Захарович, получивший должность директора музея, – он был страстным, неутомимым инициатором его создания. И с тех пор Забродин и Любин стали встречаться достаточно часто. А до этого было иначе.
Глеб и Кирилл резко разошлись в конце 1918 года, когда Кирилл ушел из Чека, отказавшись работать экспертом по искусству даже в группе, которой поручалось (среди прочего) «дело „Золотой братины“». Все началось на следующий день после их возвращения из Германии, 20 ноября 1918 года.
Накануне, попав наконец домой поздно вечером (после того как спасенная половина сервиза была вручена Картузову), Кирилл застал в своей квартире полный разгром: только что произошло «уплотнение» семьи бывшего «буржуйского интеллигента» З. П. Любина – «пролетариату негде жить». Заплаканные мать, Клавдия Ивановна, и сестра Лиза среди груды вещей, мебели, скарба, нажитого за всю жизнь трудовой семьей, встретили сына и брата в двух крохотных комнатах, оставленных им. Всю их уникальную библиотеку буквально вышвырнули на улицу, книги свалены в коридоре, на площадке черного хода, распиханы по соседям – у молодого историка потемнело в глазах от этого известия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
– Может, и спасу, – вымолвил Василий Иванович Белкин. – А сейчас. Первая вам работа, Дмитрий Наумович. Что-то сапоги у меня грязноваты, давно не чищены. Ползи сюда, жидовская морда, и вылижи.
– Что?… – не понял Дмитрий Наумович.
– Ползи сюда, говорю. И сапоги мои как следует вылижи. Посмотрю на работу. Может, и жить оставлю, – усмехнулся начальник лагеря. – Даже в тепле и довольствии.
Прополз по полу Дмитрий Наумович Картузов к ногам Белкина, который сидел на стуле перед письменным столом, сначала уткнулся острым голодным лицом в пол, замер, что-то в себе преодолевая, потом поднял голову, преданно посмотрел на Василия Ивановича и стал лизать его правый сапог. Со старанием…
– Лижи, сука, – прохрипел Белкин, наливаясь сладострастием. В теплых ватных штанах шевельнулось. – Лижи, сука…
Еще минуты потекли.
– Это ты, паскуда, за все отдуваешься… И за себя. И за товарища Фарзуса, и за Арона энтого Нейгольберга, и за… А-а… Лижи, сука…
Исторг Василий Иванович Белкин со стоном, содрогнувшись своим большим, упитанным телом, семя в теплые ватные штаны. Поднялся. И со всего маха ударил сапогом в грязный рот своей жертвы.
– Вот так, Дмитрий Наумович, – улыбнулся Белкин, все еще часто дыша. – Каждому свое, верно? Как там эти слова на иностранный перевести? – Молчал у его ног Картузов. – На седьмой участок его, – приказал Белкин двум молчаливым стражникам.
На седьмом участке рыли котлован под административное здание: круглосуточно – смена двенадцать часов – долбали кирками тысячи зэков вечную мерзлоту, таскали ее серо-белые куски на носилках. При пятидесятиградусном морозе и шквальном, валящем с ног ветре. На следующее утро уже не было на этом свете Дмитрия Наумовича Картузова…
А второе событие приключилось уже в Мордовии, в лагере № 017, где Василий Иванович Белкин, естественно, в начальниках значился. Главные работы, на которых зэки дохли, понятно, лесоповал. И было это летом 1945 года. Пришел этап из Прибалтики, а точнее – из Литвы. Наполовину женский. Приняли, выстроили, стали пересчитывать. Шел вдоль рядов начальник лагеря, прутиком полковничьи галифе с лампасами постегивая. Всматривался в лица, встречал открытые взгляды, полные ненависти. Или безразличия… К собственной судьбе, надо полагать. И вдруг чуть не споткнулся, замер – стояла перед ним Марта (Марточка). Фигура точно такая, полненькая, овал лица, рот, разрез карих глаз. Только волосы светлые. Ткнул пальцем, приказал нижним чинам, его сопровождающим:
– Ко мне.
Вот и все. Звали молодую женщину – ей тогда было тридцать два года – Гинтой Валчунайте.
– Ты будешь Мартой, – сказал ей в ту же, первую ночь Василий Белкин.
– Хорошо, – согласилась Гинта вроде бы покорно, с милым придыханием, с паузами произнося русские слова. – Я Марта.
В ту же ночь она получила полную, неограниченную власть над Василием Ивановичем Белкиным. Да, это была вторая Марта в жизни нашего мрачного героя: он полюбил эту женщину сокрушительной, черной, всепоглощающей любовью, и – непостижимая загадка! – Марта ответила Белкину взаимностью. А была Гинта вырвана из зажиточной хуторской семьи, когда в Прибалтике сразу после войны началась сталинская коллективизация – железной беспощадной рукой: на ее глазах застрелили мужа, когда он с охотничьей двустволкой попытался защищать от насильников свой дом, увели неизвестно куда троих детей.
Василий Иванович Белкин своей властью добился досрочного освобождения Марты – она была тут же, при лагере, в рабочем поселке, оставлена на поселение. В загсе районного города расписались, и была сыграна шумная свадьба, на которую пригласили молодые все лагерное начальство. И по требованию Марты – четырех ее подруг, прямо из барака. На работе Белкин был прежним – садистом и чекистом «железной ковки» (так он был определен в одном из очередных наградных листов), дома становился другим: мягким, послушным, покорным. И – счастливым. Дети у них не родились. Или Марта не хотела.
Когда позади осталось все, нагрянувшее после смерти Сталина: страхи, неприятности, «несправедливые» наветы, реальная возможность пойти под трибунал и получить вышку (что и случилось с некоторыми его коллегами), – когда наконец подоспела пенсия и можно было уйти на заслуженный отдых, Василий Иванович Белкин вместе с женой Мартой, не медля ни дня, отбыл на «большую землю», в заранее подготовленную московскую квартиру, с приличным капиталом в виде накопленного золотишка, драгоценных камней, изделий из соответствующих металлов и прочего, с двумя сберкнижками – на себя и на жену, на которых лежали более чем порядочные суммы. Да плюс полковничья пенсия по ведомству КГБ, которую советскому злому обывателю лучше не называть – убьют от зависти.
Всего за одно лето 1954 года возвел Василий Иванович на полученном участке в Ново-Переделкине роскошную кирпичную виллу о двух этажах за высокой оградой с милой сердцу колючей проволокой поверху, с двумя верандами, сауной, погребом и с теплицами. В маленький пруд был пущен зеркальный карп: и для собственного стола, и на продажу. Вообще, приусадебное хозяйство, которое умело и сноровисто вела Марта, уже через год стало приносить немалый доход: избыточная разнообразная продукция реализовывалась на рынке, куда в летнюю и осеннюю страду Василий Иванович отвозил раз или два в неделю на недавно приобретенной «Волге» дары сада-огорода, а также прудика. Марта торговать умела не хуже, чем работать.
Лишь одна напасть омрачала жизнь Василия Ивановича Белкина и Марты в загородном доме: периодически случались (во всех комнатах сразу) нашествия неведомых темно-коричневых пауков, притом разных размеров – от крохотных до огромных, с детскую ладошку. Они ползли отовсюду, изо всех щелей, возникали, казалось, ниоткуда. Был чистый угол в комнате – и вдруг, можно сказать на глазах, в нем образовывалась колышущаяся, ровно шуршащая куча этих тварей. Марта, давясь от приступов тошноты, сгребала пауков в ведро, спешила с ним к мусорному бачку и – не успевала: отвратительный, темно-коричневый биологический хлам в ведре исчезал бесследно. Говорить об этом, искать причину происходящего Марта и Белкин не решались: страшно… А пауки вновь и вновь все лезли отовсюду. Так продолжалось несколько дней раза два или три в году, и все эти дни и бессонные ночи, заполненные шуршанием со всех сторон, Василий Иванович погружался в некое особенно мрачное состояние духа. Хотелось истязать жертвы – а их не было. Обуревала жажда убивать, расстреливать, мстить врагам – их тоже не было рядом. И Белкин, чаще всего по ночам, под это беспрестанное паучье шуршание, писал на всех, кого вспоминал, доносы, которые утром отправлял в КГБ. Но проходили «паучьи дни» – и твари исчезали бесследно, только на несколько часов после них во всем доме сохранялся запах серы, но и он тоже скоро растворялся бесследно…
По большому счету лишь одно обстоятельство тяготило Василия Ивановича Белкина на склоне лет: соседство по даче. Надо же было так кому-то распорядиться! Чтобы Глеб Забродин со своей нищей хибарой – под боком, каждый, считайте, день глаза мозолит. Получается, вечное напоминание о прошлом. Чтоб ты сдох!.. И как ты от нас, лагерная вошь, вылез? Кто тебя вытащил? Эх, узнать бы, раскопать! Да вот же – не те времена. Ничего, ничего… Как это в ваших библиях написано? Все возвращается на круги своя. Может, еще и дождемся, а?…
Глава 51
Прощение
Москва, 8 августа 1957 года
В электричке Глеб Кузьмич Забродин все поглядывал на часы. Получалось – успевает. И на площади Киевского вокзала повезло: сразу подвернулось такси. На проспекте Вернадского, у арочных ворот огромного дома, выходя из машины, он сказал молодому водителю:
– Сынок, ты меня минут десять подождешь? Мне переодеться. И сразу едем. Опаздываю.
– Нет проблем, отец. Только счетчик включу.
В квартире было темновато, шторы на окнах задернуты, пыльно, пахло затхлостью. Переоделся Глеб Кузьмич быстро: белая нейлоновая рубашка, черный костюм, припахивающий нафталином, строгий темно-синий галстук. Так… Теперь самое главное.
Он выдвинул нижний ящик письменного стола, запустил руку под груду старых писем, потускневших записных книжек. Слава богу! На месте. Глеб Кузьмич извлек аккуратный целлофановый пакетик, ощутив пальцами металлическое содержимое, положил его в бумажник. Ну, вот и все…
Забродин посмотрел на часы: «Успеваю».
– Уложились в тринадцать минут, – заявил таксист, распахивая перед Забродиным дверцу машины.
– Второй Зацепный переулок, – произнес название Глеб Кузьмич, – Музей народного искусства России. Знаешь?
– Найдем.
В прохладный холл старинного особняка, в котором помещался музей, Забродин вошел через двадцать пять минут.
– Добрый день, – сказал он контролеру, пожилой женщине в очках, с копной седых завитых волос. – Начальство у себя?
– Здравствуйте, Глеб Кузьмич, – улыбнулась женщина. – У себя, вас ждут.
– Спасибо.
Забродин пересек холл, заполненный группами людей, слышался разноязычный говор. Возле киоска с сувенирами сгрудилась оживленная толпа. Лестница наверх, коридор. На двери, обитой светлым пластиком, табличка: «Директор». Глеб Кузьмич постучал.
– Прошу! – тут же прозвучал знакомый энергичный голос.
От письменного стола с двумя телефонами, заваленного бумагами, журналами, альбомами, к нему шел подтянутый, элегантный пожилой человек в летнем бежевом костюме, с галстуком-бабочкой; римский нос с годами приобрел горбинку и стал еще выразительнее, резкие, глубокие морщины не старили лицо, а придавали ему благородную значительность; все та же волевая складка губ, густые каштановые волосы без единого признака седины. Во всем облике сдержанность, спокойствие, доброжелательность и целеустремленность.
– Молодец! Успел. У нас еще целых полчаса. – Они обнялись.
– Когда он приехал? – спросил Забродин.
– Вчера.
– Я закурю, с твоего разрешения.
– Тебе – можно.
Глеб Кузьмич стал набивать табаком свою трубку. Руки еле заметно дрожали. От волнения.
– Я боюсь поверить… – прошептал Глеб Кузьмич, окутываясь облаком дыма.
– Давай поговорим о чем-нибудь другом, – предложил Любин, – до его приезда. Как внучка?
Лицо Глеба Кузьмича посветлело.
Музей народного искусства России открылся в мае 1956 года. За полтора года до этого из Ленинграда в Москву переехал Кирилл Захарович, получивший должность директора музея, – он был страстным, неутомимым инициатором его создания. И с тех пор Забродин и Любин стали встречаться достаточно часто. А до этого было иначе.
Глеб и Кирилл резко разошлись в конце 1918 года, когда Кирилл ушел из Чека, отказавшись работать экспертом по искусству даже в группе, которой поручалось (среди прочего) «дело „Золотой братины“». Все началось на следующий день после их возвращения из Германии, 20 ноября 1918 года.
Накануне, попав наконец домой поздно вечером (после того как спасенная половина сервиза была вручена Картузову), Кирилл застал в своей квартире полный разгром: только что произошло «уплотнение» семьи бывшего «буржуйского интеллигента» З. П. Любина – «пролетариату негде жить». Заплаканные мать, Клавдия Ивановна, и сестра Лиза среди груды вещей, мебели, скарба, нажитого за всю жизнь трудовой семьей, встретили сына и брата в двух крохотных комнатах, оставленных им. Всю их уникальную библиотеку буквально вышвырнули на улицу, книги свалены в коридоре, на площадке черного хода, распиханы по соседям – у молодого историка потемнело в глазах от этого известия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92