Духи, что ли?
– Мужской одеколон из Парижа, – с напором, с вызовом ответил Кирилл, чувствуя, что наливается темной, жаркой ненавистью.
Забродин сжал его локоть:
– Пошли! Пошли!
Их ждал открытый грузовик. В центре кузова положили кожаные мешки с предметами «Золотой братины», вокруг встали чекисты в кожанках и красноармейцы с винтовками – решительные, напряженные, словно сейчас произойдет нападение на грузовик. Михеич сел в кабину рядом с шофером по-хозяйски, хлопнув дверью.
Кирилл Любин и Глеб Забродин стояли бок о бок, держась за борт. Машина мчалась через их любимый город, и друзья узнавали и не узнавали его. Что-то разительно изменилось в Петрограде за те полтора месяца, что они отсутствовали. Смутные громады домов; щели проспектов, едва угадываемые, терялись в перспективе. Силуэт Петропавловской крепости, неясно прорисованный на темно-сером холсте неба. «Да ведь нет уличного освещения! – понял Любин. – Или электростанция не работает?» Но в окнах домов свет был – только он и разгонял, слабо и бессильно, сгущающийся мрак вечера. Большими хлопьями густо лепил мокрый снег. «Как будто какая-то сила ушла из великого города, – подумал Любин. – Оставила его. Сила, которая и есть основа его жизни. Или… Сейчас Питер похож на столицу государства, которую оккупировали незримые враги».
Внезапно Кирилл вспомнил слова матери. Тогда, с полгода назад, он не придал им значения. Клавдия Ивановна вернулась из церкви (она не пропускала ни одной службы), села в свое кресло у окна и вдруг заплакала. «Ты что, мама?» – всполошился он. «Знаешь, Кирюша, – ответила она, – я поняла, что случилось с Петербургом. Шла по Невскому, смотрела… И поняла: сейчас Петербург остался без Божеского благословения. Бог покинул нас».
А в длинных коридорах Чека бурлила жизнь: сновали люди, хлопали двери; дом был хорошо натоплен, ярко освещен. Дмитрий Наумович Картузов, попыхивая трубкой, ждал их в своем кабинете, и весь его облик был олицетворением нетерпения, радости, энергичной деятельности. Всем крепко пожал руки, Забродина приобнял за плечи, коротко прижал к себе:
– Все знаю. Но… Рассказывайте!
– Мы лучше сначала покажем, – предложил Глеб Забродин. – Давай, ребята!
Белкин и Любин развязали кожаные мешки, сорвав сургучные печати, стали раскладывать на письменном столе предметы «Золотой братины». В кабинете стало тихо, только иногда позванивало золото, когда блюда, кубки, тарелки касались друг друга.
– Сто семьдесят четыре предмета, – сообщил Забродин. – Не хватает одного блюда. Алексей Григорьевич попросил. «Как память на всю жизнь», – сказал. Не смогли отказать.
– И правильно сделали, – живо согласился Дмитрий Наумович.
Забродин достал из небольшого чемодана папку, из нее извлек глянцевый лист с печатями.
– Вот дарственная графа Оболина. – Глеб прочитал последнюю строку: – «Передаю в дар России добровольно и с пониманием содеянного…» Хотите ознакомиться?
Картузов взял дарственную, стал внимательно читать, тихо приговаривая:
– Так, так… Весьма и весьма…
А Любин поймал себя на странном, жутковатом ощущении: будто не было этих полутора месяцев и все, что вместилось в них, – сон, наваждение… Только вчера он был в этом кабинете… Впрочем, что-то изменилось в большой комнате с двумя стрельчатыми окнами, что-то беспокоило. Кирилл стал оглядываться по сторонам. Вот в чем дело! Теперь на глухой стене рядом висели две картины: прежний идиллический пейзаж с ланью у горного ручья и – новая.
«Неужели?…» – не мог поверить своим глазам Кирилл Любин. Темно-синие, ослепительно яркие контуры гор, море, небо с этой ослепительной луной, лунная дорожка, бегущая к берегу. Дмитрий Наумович Картузов уже прочитал дарственную графа Оболина и теперь смотрел на Любина.
– Да, да, Кирилл Захарович! – возбужденно заговорил он. – Весьма и весьма! Представьте себе: неизвестный Куинджи. Я и по каталогам проверил – неизвестный! Из одного реквизированного поместья. Но, друзья мои, вернемся к нашим проблемам. Итак, на родину возвратилась половина сервиза. Значит, вывод из сего следует единственный: для группы Забродина задача остается той же – вернуть в Россию «Золотую братину» полностью. Думаю, в группе произойдут кое-какие кадровые изменения. – Он мельком взглянул на Белкина. – Продумаем этот вопрос… И, как вы понимаете, в Германии вашего ювелира на ближайшее время не оставим без ненавязчивого присмотра. Войны начинаются и кончаются, а эпохальные задачи остаются. – Теперь Дмитрий Наумович Картузов смотрел на предметы сервиза, разложенные на письменном столе. – Невозможно оторвать взгляд… Но без второй половины…
– И в той половине, что осталась у Нейгольберга, – дрогнувшим голосом произнес Кирилл Любин, – основа сервиза – сама братина!..
Шедевр, достойный царицы
Глава 33
Гнев Екатерины
Санкт-Петербург, 24 апреля 1775 года
Чудо-чаша, золотая братина, была расположена в центре огромного круглого стола, накрытого белой, жестко накрахмаленной скатертью с вышитыми на ней яркими петухами, самоварами, коровьими головами. Вокруг братины в продуманной асимметрии располагались все триста пятьдесят предметов сервиза, по краям стола были расставлены семьдесят одинаковых по форме золотых тарелок, однако на дне каждой – свой, индивидуальный фрагмент тех сцен, что изображены на боках братины. Вокруг стола прохаживался граф Григорий Григорьевич Оболин, нервно потирал руки и от своего сервиза глаз оторвать не мог…
«Кого хочешь ослепит, – думал Григорий Григорьевич – Фейерверк божественный, на Небесах такое сотворят ли?… Не может она не принять дар сей!» За графом Оболиным бесшумно следовал дворецкий Никита Толмачев в ливрее, которую надевать было велено во время самых знатных приемов. Он преданно смотрел на хозяина, по первому жесту готовый выполнить любую его волю.
– Как, Никита, – спросил Григорий Григорьевич, – хорош сервиз? Знатен?
– Лепота… – прошептал дворецкий.
Никого, кроме самого Григория Григорьевича и Никиты, не было в большом доме графа Оболина, что затерялся в каменном лабиринте Васильевского острова, – все слуги отпущены. Впрочем, и сам граф Оболин бывал здесь редко. Из нескольких его дворцов и домов в Петербурге этот дом был самым неприметным, потаенным: он предназначался для встреч с узким кругом друзей и единомышленников, для холостяцких пирушек и интимных свиданий. Граф Оболин подошел к окну, отодвинул штору из розового японского шелка с маленькими драконами, павлинами и рыбами. Сквозь прозрачное кружево голых деревьев, на ветках которых только-только набухали почки, была видна пустынная улица – ни прохожего, ни экипажа. Нежно голубело небо – там, за окнами, начиналась робкая петербургская весна.
Но вот из-за угла появилась скромная крытая карета, запряженная парой сильных лошадей гнедой масти, размашистой рысью подкатила к подъезду, кучер в красном кушаке, сидевший на козлах, натянул вожжи. Карета остановилась. Кучер проворно спрыгнул, открыл дверцу, из кареты вышла статная женщина, одетая неброско и просто, в шляпе с темной вуалью, закрывающей лицо.
– Встречай, Никита… – Голос графа Григория Григорьевича Оболина сорвался от волнения.
Дворецкий Толмачев быстро вышел из комнаты и скоро появился, пятясь задом. Потом обернулся, взглянул на графа Оболина шальным, ликующим взором, произнес торжественно:
– Их императорское величество…
А в комнату уже входила Екатерина Вторая.
– Здравствуй, граф, – просто сказала она, и голос ее звучал доброжелательно. – Любопытная я… Показывай.
– Вот!.. – Григорий Григорьевич широким жестом обеих рук как бы обнял круглый стол с «Золотой братиной». – Вам, повелительница наша. О милости прошу: примите в подарок.
Екатерина Вторая медленно пошла вокруг стола, на лице ее проступило изумление, с восторгом смешанное.
– Зело… Зело, граф, – прошептала. – Зело роскошно…
И вдруг остановилась русская императрица – взгляд на братину устремлен, на чашу с уточкой. Лицо Екатерины Второй окаменело. Она взяла, потянувшись, чуть не ложась на стол, братину, выпрямилась, стала внимательно рассматривать орнаментные изображения на боках чаши… Участилось дыхание властительницы России, гневом и яростью исказилось лицо, мгновенно став отталкивающим. Зашептала:
– Ты что, граф, издеваешься надо мной?… Ты хочешь подарить мне пугачевский бунт? Ты хочешь, чтобы я всегда их видела перед собой? – Екатерина бросила братину на середину стола, и от ее удара разлетелись в стороны блюда и кубки. – Вот ты каков! Так слушай, граф, мою волю: все это… – императрица показала на стол, – все это расплавь! Пусть сгинет твой сервиз и вместе с ним память о Пугачеве!..
Екатерина Вторая, резко повернувшись, величественно вышла из комнаты. Кинулся ей вслед дворецкий Никита Толмачев, чтобы, опередив, двери распахнуть, проводить до кареты, в три погибели склоняясь. А графа Григория Григорьевича Оболина вроде бы удар хватил: с места сдвинуться не может, в глазах потемнело – сейчас сознания лишится. «Никита! Где ты?…» – хотел позвать, а слова не говорятся, язык во рту задеревенел.
Однако постепенно пришел в себя граф Оболин. Взял в руки братину, поворачивая, стал рассматривать изображения на ее боках. И будто пелена спала с глаз. Дальний рокот послышался – кони по уральской земле летят… Крики мужиков в ушах – с дубьем да кольями под стены катлинского завода бунтовщики идут… Лошадиное ржание… Огонь затрещал… И вроде дымом запахло, пожарищем…
– Чур! Чур! – замахал руками Григорий Григорьевич.
Исчезло наваждение… «Да как же это я сразу не узрел? Не понял?… Ну, мастер Прошка Седой со своими подмастерьями… Услужил! Нет, что это со мной приключилось? Как же я так опростоволосился? Ладно! Погодите у меня…»
Похищение музейной реликвии
Глава 34
Игра по чужим правилам
Москва, 27 июля 1996 года
Вениамин Георгиевич Миров накануне вернулся домой поздно, в начале первого ночи. Жена не спала, встретила его с заплаканными глазами на злом, замкнутом лице. Очередной скандал: упреки, подозрения в измене, ни на чем, кстати, не основанные, старая-старая тема уже нескольких последних лет: «Ты загубил мою жизнь. У всех мужья как мужья, а я вдова при живом муже». И так далее и тому подобное. «Я, как дура, просидела весь день, дожидаясь машины, чтобы ехать на дачу. Даже не позвонил…» Вениамин Георгиевич чувствовал свою вину и, от этого еще больше раздражаясь, отказался от ужина, взял бутылку греческого коньяка, ушел в свой кабинет и, закрывая дверь, крикнул, не сдерживая себя:
– Хватит с меня! Все! Подавай на развод! – Перевел дух, глубоко вздохнул и сказал уже тихо, с такой горечью, что даже сам себя пожалел: – У меня на эти дела времени нет…
Выпил несколько рюмок коньяку – сладковатого, терпкого, – облегчения не почувствовал и лег на диван, не сняв даже пиджака и ботинок. Так и заснул. Вениамин Георгиевич никогда не видел снов, засыпал быстро, и это свойство его организма помогало быстро восстанавливать силы: только бы проспать вот таким крепким глубоким сном шесть-семь часов – и наутро ты бодр и свеж. Разбудил телефонный звонок. Вениамин Георгиевич удивился, что спал, оказывается, не раздеваясь. Телефон стоял рядом, на краю письменного стола. Миров взглянул на часы – десять минут шестого. «Черт знает что!» – подумал он, поднимая трубку.
– Извините, Вениамин Георгиевич, за столь ранний звонок. Мне необходимо немедленно вылететь в Рим. Я созвонился со справочной Шереметьева-2, есть рейс сегодня в восемь сорок вечера… Я должен успеть на этот рейс. Дело в следующем. Я в принципе изучил все эти архивные документы, пропуская беллетристику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
– Мужской одеколон из Парижа, – с напором, с вызовом ответил Кирилл, чувствуя, что наливается темной, жаркой ненавистью.
Забродин сжал его локоть:
– Пошли! Пошли!
Их ждал открытый грузовик. В центре кузова положили кожаные мешки с предметами «Золотой братины», вокруг встали чекисты в кожанках и красноармейцы с винтовками – решительные, напряженные, словно сейчас произойдет нападение на грузовик. Михеич сел в кабину рядом с шофером по-хозяйски, хлопнув дверью.
Кирилл Любин и Глеб Забродин стояли бок о бок, держась за борт. Машина мчалась через их любимый город, и друзья узнавали и не узнавали его. Что-то разительно изменилось в Петрограде за те полтора месяца, что они отсутствовали. Смутные громады домов; щели проспектов, едва угадываемые, терялись в перспективе. Силуэт Петропавловской крепости, неясно прорисованный на темно-сером холсте неба. «Да ведь нет уличного освещения! – понял Любин. – Или электростанция не работает?» Но в окнах домов свет был – только он и разгонял, слабо и бессильно, сгущающийся мрак вечера. Большими хлопьями густо лепил мокрый снег. «Как будто какая-то сила ушла из великого города, – подумал Любин. – Оставила его. Сила, которая и есть основа его жизни. Или… Сейчас Питер похож на столицу государства, которую оккупировали незримые враги».
Внезапно Кирилл вспомнил слова матери. Тогда, с полгода назад, он не придал им значения. Клавдия Ивановна вернулась из церкви (она не пропускала ни одной службы), села в свое кресло у окна и вдруг заплакала. «Ты что, мама?» – всполошился он. «Знаешь, Кирюша, – ответила она, – я поняла, что случилось с Петербургом. Шла по Невскому, смотрела… И поняла: сейчас Петербург остался без Божеского благословения. Бог покинул нас».
А в длинных коридорах Чека бурлила жизнь: сновали люди, хлопали двери; дом был хорошо натоплен, ярко освещен. Дмитрий Наумович Картузов, попыхивая трубкой, ждал их в своем кабинете, и весь его облик был олицетворением нетерпения, радости, энергичной деятельности. Всем крепко пожал руки, Забродина приобнял за плечи, коротко прижал к себе:
– Все знаю. Но… Рассказывайте!
– Мы лучше сначала покажем, – предложил Глеб Забродин. – Давай, ребята!
Белкин и Любин развязали кожаные мешки, сорвав сургучные печати, стали раскладывать на письменном столе предметы «Золотой братины». В кабинете стало тихо, только иногда позванивало золото, когда блюда, кубки, тарелки касались друг друга.
– Сто семьдесят четыре предмета, – сообщил Забродин. – Не хватает одного блюда. Алексей Григорьевич попросил. «Как память на всю жизнь», – сказал. Не смогли отказать.
– И правильно сделали, – живо согласился Дмитрий Наумович.
Забродин достал из небольшого чемодана папку, из нее извлек глянцевый лист с печатями.
– Вот дарственная графа Оболина. – Глеб прочитал последнюю строку: – «Передаю в дар России добровольно и с пониманием содеянного…» Хотите ознакомиться?
Картузов взял дарственную, стал внимательно читать, тихо приговаривая:
– Так, так… Весьма и весьма…
А Любин поймал себя на странном, жутковатом ощущении: будто не было этих полутора месяцев и все, что вместилось в них, – сон, наваждение… Только вчера он был в этом кабинете… Впрочем, что-то изменилось в большой комнате с двумя стрельчатыми окнами, что-то беспокоило. Кирилл стал оглядываться по сторонам. Вот в чем дело! Теперь на глухой стене рядом висели две картины: прежний идиллический пейзаж с ланью у горного ручья и – новая.
«Неужели?…» – не мог поверить своим глазам Кирилл Любин. Темно-синие, ослепительно яркие контуры гор, море, небо с этой ослепительной луной, лунная дорожка, бегущая к берегу. Дмитрий Наумович Картузов уже прочитал дарственную графа Оболина и теперь смотрел на Любина.
– Да, да, Кирилл Захарович! – возбужденно заговорил он. – Весьма и весьма! Представьте себе: неизвестный Куинджи. Я и по каталогам проверил – неизвестный! Из одного реквизированного поместья. Но, друзья мои, вернемся к нашим проблемам. Итак, на родину возвратилась половина сервиза. Значит, вывод из сего следует единственный: для группы Забродина задача остается той же – вернуть в Россию «Золотую братину» полностью. Думаю, в группе произойдут кое-какие кадровые изменения. – Он мельком взглянул на Белкина. – Продумаем этот вопрос… И, как вы понимаете, в Германии вашего ювелира на ближайшее время не оставим без ненавязчивого присмотра. Войны начинаются и кончаются, а эпохальные задачи остаются. – Теперь Дмитрий Наумович Картузов смотрел на предметы сервиза, разложенные на письменном столе. – Невозможно оторвать взгляд… Но без второй половины…
– И в той половине, что осталась у Нейгольберга, – дрогнувшим голосом произнес Кирилл Любин, – основа сервиза – сама братина!..
Шедевр, достойный царицы
Глава 33
Гнев Екатерины
Санкт-Петербург, 24 апреля 1775 года
Чудо-чаша, золотая братина, была расположена в центре огромного круглого стола, накрытого белой, жестко накрахмаленной скатертью с вышитыми на ней яркими петухами, самоварами, коровьими головами. Вокруг братины в продуманной асимметрии располагались все триста пятьдесят предметов сервиза, по краям стола были расставлены семьдесят одинаковых по форме золотых тарелок, однако на дне каждой – свой, индивидуальный фрагмент тех сцен, что изображены на боках братины. Вокруг стола прохаживался граф Григорий Григорьевич Оболин, нервно потирал руки и от своего сервиза глаз оторвать не мог…
«Кого хочешь ослепит, – думал Григорий Григорьевич – Фейерверк божественный, на Небесах такое сотворят ли?… Не может она не принять дар сей!» За графом Оболиным бесшумно следовал дворецкий Никита Толмачев в ливрее, которую надевать было велено во время самых знатных приемов. Он преданно смотрел на хозяина, по первому жесту готовый выполнить любую его волю.
– Как, Никита, – спросил Григорий Григорьевич, – хорош сервиз? Знатен?
– Лепота… – прошептал дворецкий.
Никого, кроме самого Григория Григорьевича и Никиты, не было в большом доме графа Оболина, что затерялся в каменном лабиринте Васильевского острова, – все слуги отпущены. Впрочем, и сам граф Оболин бывал здесь редко. Из нескольких его дворцов и домов в Петербурге этот дом был самым неприметным, потаенным: он предназначался для встреч с узким кругом друзей и единомышленников, для холостяцких пирушек и интимных свиданий. Граф Оболин подошел к окну, отодвинул штору из розового японского шелка с маленькими драконами, павлинами и рыбами. Сквозь прозрачное кружево голых деревьев, на ветках которых только-только набухали почки, была видна пустынная улица – ни прохожего, ни экипажа. Нежно голубело небо – там, за окнами, начиналась робкая петербургская весна.
Но вот из-за угла появилась скромная крытая карета, запряженная парой сильных лошадей гнедой масти, размашистой рысью подкатила к подъезду, кучер в красном кушаке, сидевший на козлах, натянул вожжи. Карета остановилась. Кучер проворно спрыгнул, открыл дверцу, из кареты вышла статная женщина, одетая неброско и просто, в шляпе с темной вуалью, закрывающей лицо.
– Встречай, Никита… – Голос графа Григория Григорьевича Оболина сорвался от волнения.
Дворецкий Толмачев быстро вышел из комнаты и скоро появился, пятясь задом. Потом обернулся, взглянул на графа Оболина шальным, ликующим взором, произнес торжественно:
– Их императорское величество…
А в комнату уже входила Екатерина Вторая.
– Здравствуй, граф, – просто сказала она, и голос ее звучал доброжелательно. – Любопытная я… Показывай.
– Вот!.. – Григорий Григорьевич широким жестом обеих рук как бы обнял круглый стол с «Золотой братиной». – Вам, повелительница наша. О милости прошу: примите в подарок.
Екатерина Вторая медленно пошла вокруг стола, на лице ее проступило изумление, с восторгом смешанное.
– Зело… Зело, граф, – прошептала. – Зело роскошно…
И вдруг остановилась русская императрица – взгляд на братину устремлен, на чашу с уточкой. Лицо Екатерины Второй окаменело. Она взяла, потянувшись, чуть не ложась на стол, братину, выпрямилась, стала внимательно рассматривать орнаментные изображения на боках чаши… Участилось дыхание властительницы России, гневом и яростью исказилось лицо, мгновенно став отталкивающим. Зашептала:
– Ты что, граф, издеваешься надо мной?… Ты хочешь подарить мне пугачевский бунт? Ты хочешь, чтобы я всегда их видела перед собой? – Екатерина бросила братину на середину стола, и от ее удара разлетелись в стороны блюда и кубки. – Вот ты каков! Так слушай, граф, мою волю: все это… – императрица показала на стол, – все это расплавь! Пусть сгинет твой сервиз и вместе с ним память о Пугачеве!..
Екатерина Вторая, резко повернувшись, величественно вышла из комнаты. Кинулся ей вслед дворецкий Никита Толмачев, чтобы, опередив, двери распахнуть, проводить до кареты, в три погибели склоняясь. А графа Григория Григорьевича Оболина вроде бы удар хватил: с места сдвинуться не может, в глазах потемнело – сейчас сознания лишится. «Никита! Где ты?…» – хотел позвать, а слова не говорятся, язык во рту задеревенел.
Однако постепенно пришел в себя граф Оболин. Взял в руки братину, поворачивая, стал рассматривать изображения на ее боках. И будто пелена спала с глаз. Дальний рокот послышался – кони по уральской земле летят… Крики мужиков в ушах – с дубьем да кольями под стены катлинского завода бунтовщики идут… Лошадиное ржание… Огонь затрещал… И вроде дымом запахло, пожарищем…
– Чур! Чур! – замахал руками Григорий Григорьевич.
Исчезло наваждение… «Да как же это я сразу не узрел? Не понял?… Ну, мастер Прошка Седой со своими подмастерьями… Услужил! Нет, что это со мной приключилось? Как же я так опростоволосился? Ладно! Погодите у меня…»
Похищение музейной реликвии
Глава 34
Игра по чужим правилам
Москва, 27 июля 1996 года
Вениамин Георгиевич Миров накануне вернулся домой поздно, в начале первого ночи. Жена не спала, встретила его с заплаканными глазами на злом, замкнутом лице. Очередной скандал: упреки, подозрения в измене, ни на чем, кстати, не основанные, старая-старая тема уже нескольких последних лет: «Ты загубил мою жизнь. У всех мужья как мужья, а я вдова при живом муже». И так далее и тому подобное. «Я, как дура, просидела весь день, дожидаясь машины, чтобы ехать на дачу. Даже не позвонил…» Вениамин Георгиевич чувствовал свою вину и, от этого еще больше раздражаясь, отказался от ужина, взял бутылку греческого коньяка, ушел в свой кабинет и, закрывая дверь, крикнул, не сдерживая себя:
– Хватит с меня! Все! Подавай на развод! – Перевел дух, глубоко вздохнул и сказал уже тихо, с такой горечью, что даже сам себя пожалел: – У меня на эти дела времени нет…
Выпил несколько рюмок коньяку – сладковатого, терпкого, – облегчения не почувствовал и лег на диван, не сняв даже пиджака и ботинок. Так и заснул. Вениамин Георгиевич никогда не видел снов, засыпал быстро, и это свойство его организма помогало быстро восстанавливать силы: только бы проспать вот таким крепким глубоким сном шесть-семь часов – и наутро ты бодр и свеж. Разбудил телефонный звонок. Вениамин Георгиевич удивился, что спал, оказывается, не раздеваясь. Телефон стоял рядом, на краю письменного стола. Миров взглянул на часы – десять минут шестого. «Черт знает что!» – подумал он, поднимая трубку.
– Извините, Вениамин Георгиевич, за столь ранний звонок. Мне необходимо немедленно вылететь в Рим. Я созвонился со справочной Шереметьева-2, есть рейс сегодня в восемь сорок вечера… Я должен успеть на этот рейс. Дело в следующем. Я в принципе изучил все эти архивные документы, пропуская беллетристику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92