За чаем они разговорились по душам. Субботин представился писателем-диссидентом, рассказал, как его «вытурили» из Союза, как мыкал горе во Франции. Замогильный в ту пору еще сидел в зоне, поэтому, раскрыв рот, слушал легенду Субботина. Слово за слово Субботин подвел собеседника к той черте, за которой одно неосторожное слово могло разрушить задуманное.
– Довольны ли вы деятельностью «Мемориала»? – как бы ненароком поинтересовался Субботин, заранее зная ответ, ибо уже слышал на собрании мнение старого политкаторжанина.
Замогильный разразился длинной тирадой, не оставив камня на камне от этой так называемой деятельности ставленников госбезопасности. «У меня, дорогой писатель, есть твердое убеждение в том, что ныне членами „Мемориала“ стали не только жертвы, но и хитроумные палачи, устроясь под нашу крышу».
Прощаясь, словно невзначай Субботин бросил идею:
– Вы знаете, о чем я подумал, не создать ли в противовес всем прочим нашу партию?
– Зачем? Все партии себя давно дискредитировали! – вспыхнул Замогильный.
– Возможно, я не прав, но… – сказал Субботин. – Я назвал бы нашу партию «Партией Свободы!». Да-да, партия всех тех, кто знавал несвободу, партию бывших узников.
– Бог с вами, молодой человек! – ужаснулся Замогильный. – Мы, идеалисты-революционеры, и… уголовники? В лагерях мы узнали, кто чего стоит.
– Не стоит упрощать, – мягко остановил Субботин, – зачем нам уголовники? Есть диссиденты, есть отличные хозяйственники, наконец, среди бывших заключенных есть люди, осужденные за служебные провинности. В России, почитай, в каждой пятой семье были либо ссыльные, либо осужденные. Эта новая волна не стала бы спорить, в каком лагере было хуже, мусолить имя Сталина, она занялась бы конкретным делом, в будущем могла бы войти в парламент, в правительство.
– Вы это серьезно? – задумался Замогильный. – И про эту… как вы назвали: «Новая волна»? Это откровение. «Мемориал» – умирающая организация. А эта…
– Я тоже поначалу сомневался, а потом… – Субботин, опытный психолог, сразу понял – зерно упало в благодатную почву. Тут же стал прощаться, понимая, что кавалерийским наскоком такие дела не решаются.
По дороге домой строил планы создания партии «Новая волна». Это современней, чем «Партия Свободы». Деньги на ее содержание Гринько обещал переправить с нарочным, бланки, членские билеты… Все это – технические детали. От внезапно блеснувшей мысли он замер: «Общак»! Тюремный, уголовный «общак!» Это – идея. Он через своих ставленников и «паханов» убедит «высших авторитетов», которых знал лично, внести свой пай в создание новой партии бывших заключенных, пообещав им в будущем место в органах власти. Именно такие цели ставит перед собой мафия. «Авторитеты» подберут умных людей в правление партии». В «общаках», как он догадывался, хранились миллиарды рублей…
Весело насвистывая, Субботин, размахивая легкой тростью, с которой вне дома никогда не расставался, пошагал к знакомому девятиэтажному дому, в котором был гастроном. И не подозревал, что за ним осторожно проследовал человек в гражданской одежде, в котором сегодня трудно было узнать майора Андрейченко…
* * *
(Из дневника мамы Зины). «Погибель Отчизне суля, пророчествуют навзрыд… Не видно знамен Октября. И Ленин в могилу зарыт…» Дорогие мои товарищи по партии! Я, старая фронтовичка, спрашиваю вас, разве ослепли, разве не видите, что началась в нашей любимой Отчизне распродажа народного богатства, заводов и фабрик в частные руки? Вы что, не понимаете простых истин: оправдывать безработицу – значит оправдывать биржи труда и продажу рабочей силы в качестве быдла! Разве вы ослепли, не видите, что в Стране Советов – кавардак и бардак? Народ специально натравливается на народ, брат убивает брата. За это ли мы сражались на фронтах Великой Отечественной? Неужели Россия, великий Советский Союз будет раздроблен на малые княжества? Зачем тогда нам жить?..»
* * *
Мама Зина приостановилась перед старым зеркалом и не узнала себя: седая, косматая старуха – ни дать ни взять, баба-яга. Если бы не ряды орденских колодок на пиджаке, была бы схожа с нищей бродяжкой, божьим одуванчиком. Смотрела на свое горькое отражение в зеркале и не могла сдвинуться с места, хотя, наверное, и зеркало следовало бы давным-давно разбить вдребезги.
Сегодня ранним утром поругалась с приемным сыном, поругалась крепко, вдрызг, дело дошло до оскорблений. Анатолий стал вспыльчив, расшалились нервы. Он категорически запретил ей идти на митинг, организованный коммунистами. Сначала просто уговаривал, призывал опомниться, осмыслить события холодным сердцем, а когда она сказала, что по-прежнему верит партии, по-прежнему считает, что враги, купленные Западом, оговорили большевиков и их вождей, Булатов закричал на нее, брызгая слюной: «Ты же была умной женщиной! Разве не коммунисты втоптали нас с тобой в грязь только за то, что мы осмеливались говорить не то, что им хотелось? Разве коммунисты, владельцы двухэтажных дач, пришли к нам на помощь, когда мы, душой и телом преданные делу коммунизма, оказались без средств к существованию? Неужто наши партбоссы не знали о наших бедах? Конечно, знали, но… они набивали мошну, пользуясь смутой, хапали все, что можно хапнуть. Куда они дели наши кровные деньги, наши партийные взносы, за неуплату которых снимали шкуры? Помнишь, как тебя увезла „скорая“, когда в обкоме партии на просьбу выделить хоть раз в жизни путевку в санаторий разжиревший зав. показал рукой на дверь: „У нас не богадельня! Просите путевки в профсоюзе!“ Молчишь?»
Анатолий, остервенело хлопнув дверью, ушел из дома. Она ведь не круглая дура, жизнь прожила, отлично понимала, в словах приемного сына – немалая доля правды, но… Правильно ли будет судить о всей великой партии по отдельным ее проворовавшимся членам? При одном упоминании о партии у нее начинало щемить сердце. И словно в немом кино, всплывала всегда одна картина: умирающий на ее руках старшина просит, едва шевеля губами: «Скажи, я умер коммунистом…»
«Да, нужно идти в последний, решительный! Пусть небо обрушится на землю, но я не изменю своему идеалу, не изменю!» К месту сбора поспела вовремя. Ее встретили шумными возгласами, знакомые и незнакомые обнимали, жали руки. И мама Зина вновь почувствовала себя молодой и решительной, она была среди своих, среди «славян» – постаревших, морщинистых, больных, но, как всегда, воинственных и гордых.
– Эй, ребята! Становись! – раздался зычный голос бывшего доменщика Куприянова. – В колону по четыре. Равняйсь! Знаменосцы, вперед! Шагом марш!..
Колонна демонстрантов то растягивалась, то сжималась. Шедшие по краям люди в милицейской форме строго покрикивали на стариков: «Шевелите костями, не отставать!»
Неподалеку от Петровского спуска, рядом с памятником Петру Великому, шествие встретила редкая цепь милиционеров. За ними высились громады автокранов, перегородивших спуск к центру города. Дальше дороги не было. Демонстранты сбились в кучу. Задние, не видя заграждений, напирали на идущих впереди, создавая толкучку и давку. Возникла легкая паника, раздался истошный крик:
– Гляньте, гляньте, товарищи! Идут! Идут христопродавцы! – ткнул мужчина в защитном кителе рукой в сторону Летнего сада, откуда навстречу ветеранам поднималась еще одна колонна, расцвеченная трехцветными российскими флагами и лозунгами.
– Товарищи! – прокричал в мегафон милицейский чин. – Остановитесь! Соблюдайте спокойствие и порядок! Видите, между двумя колоннами наши заграждения. Митингуйте на месте сколько влезет!
Маме Зине показалось, что кто-то намеренно хотел спровоцировать стычку двух противоборствующих сторон. Не успели ветераны осознать, что происходит, на импровизированную трибуну мигом взобрался человек, в котором мама Зина узнала того самого зав. сектором обкома партии, который отказал ей в путевке. Над ветеранской колонной разнеслись неожиданные слова:
– Братья, русские люди! Нас в России сто миллионов. А остальные иноверцы, присосавшиеся к телу народа России. От них все наши нынешние беды! Отсюда и развал Союза, и пустые полки магазинов. А теперь еще начнут сосать из нас кровушку иноземцы Запада и Америки.
– У тебя кровь не высосешь! – ухмыльнулся Иван Куприянов. – Запас имеешь, а вот нам как быть?
– Я такой же коммунист, как и вы, – продолжал брызгать слюной в мегафон оратор, – рядовой коммунист! Нужно стряхнуть иноземцев, и тогда Советский Союз снова займет свое достойное место в мире. Россия для русских! Смерть жидомасонам! – Он тяжело спрыгнул с трибуны.
– Ваня, – обернулась к Куприянову мама Зина, – что же это? Он же от имени нас, рядовых коммунистов, выступает.
– Это – настоящий фашизм! Дай-ка я скажу народу пару слов. – Бывший доменщик поднялся на трибуну, поднял руку, призывая к вниманию.
– Братцы! – бросил в притихшую толпу Иван Куприянов. – Вы меня знаете, я работяга с комбината, доменщик. Сегодня родному брату нельзя верить, а мне можно. Я задницы не лизал, флюгером не работал, ни на чьи плечи не опирался. Вкалывал у огня.
– Жми дальше, Пантелеевич!
– Молодец!
– Всем нам больно и обидно за прожитые годы. Фронтовики помнят, как нам вкручивали гайки политработники, мол, сражайтесь, ребята, не жалейте живота своего, а кто цел останется – в раю жить будет.
Горько за обман! Горько за потерянную молодость! Горько за страну, которую потеряли не на поле брани, а в Беловежской Пуще! Я уже не знаю, кому и верить. Но мы, которые победили фашизм, наверняка победим презренных политиков, купленных с потрохами американскими империалистами.
Толпа взволнованно задвигалась, зашумела, засвистела, замахала руками.
– Что же это получается, братцы, из-за продавшихся политиков, из-за Горбачевых и ельциных нынче брат идет на брата! – Он ткнул рукой в сторону машин, за которыми бушевала, волновалась толпа. – Пусть уйдут с нашей дороги лавочники и спекулянты! Им есть что защищать! Пусть едут на свой трижды благословенный Запад и там продают все что хотят, но не нашу страну, не СССР! Мы в своей стране, в своем городе. Откуда взялись эти нуво… нувориши… словом, новые воры? – Куприянов с помощью товарищей сошел с грузовика. Его слова наэлектризовали толпу еще больше. А тут еще откуда ни возьмись пришла подмога: крепкие молодые парни в черных рубашках моментально разделили толпу, вышли вперед, затем ловко разбежались по флангам, где было меньше милиции, отбросили немногочисленных милиционеров, начали заводить машины, разворачивать их в сторону противоборствующих. Вновь на грузовике оказался тот самый «жирный боров» из обкома. Он размахивал руками, командовал. Слов нельзя было разобрать, но чернорубашечники его отлично понимали. В образовавшийся проход вслед за автомашинами и парнями хлынула и толпа ветеранов. Страшная сила – стадное чувство. Словно загипнотизированные, пожилые люди покатились вслед за чернорубашечниками, размахивая сухонькими кулачками, что-то яростно крича.
Две наэлектризованные толпы сошлись, не разбирая, начали колошматить друг друга. Ветеранов вскоре смяли, дрались только парни в черных рубашках, размахивали железными прутьями, цепями, стальными пиками, дубинками.
Дробные выстрелы на короткое время заставили дерущихся приостановиться – милиционеры, сами растерянные, стреляли поверх голов, желая хотя бы припугнуть разъяренную толпу.
Маму Зину стиснули так, что нечем стало дышать, поволокли по мерзлой земле, а тут, как назло, на голову ей упало красное полотнище, закрыло лицо, она попыталась стянуть тяжелый бархат, но тут же провалилась в темноту.
Очнулась в белой палате, стала медленно обводить глазами стены и потолок. И неожиданно увидела Булатова. Сын был хмур и озабочен. Заметив, как дрогнули веки у мамы Зины, приподнялся с табуретки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74