Меня больше не ищи, я вне игры». Подписывать не стал. Сама знает, чей почерк.
Альберт спокойно переоделся, взял из шифоньера самое лучшее: английский костюм, фирменные кроссовки, кожаную куртку, подаренную когда-то за лучший гол месяца. Вроде бы лишнего не брал, а набралось достаточно – чемодан и адидасовская спортивная сумка. С порога, в последний раз окинул взглядом роскошно обставленную гостиную. Без сожаления оглядел стол с неубранными с вечера остатками пиршества, глянул на картины в дорогих золоченых рамках. «Богато жил, сволочь!» – ухмыльнулся Альберт.
* * *
Проснулся Русич от звуков выстрелов. Где-то очень близко стреляли. Вот бы удивилась мама Зина: «Войны давным-давно нет в помине, а тут, недалеко от центра, автоматные очереди. Кто в кого пуляет – один Бог знает». Однако не стрельба пробудила Русича, а страшный сон, из которого, казалось, не было выхода. Стерев холодный пот со лба, Русич выпил стакан несвежей воды из графина, облегченно вздохнул: «Хорошо, что сны кончаются». Спустил ноги с кровати, сунул их в стоптанные тапочки. Сон прошел, а тяжелый осадок остался. Огляделся, сидя на кровати. Холостяцкое жилье показалось на сей раз уютным и теплым. Что ж, можно было никуда не спеша и никому не мешая поразмышлять над ночным кошмаром, над смыслом жизни. Прекрасно знал: коль ночью проснулся, до рассвета глаз не сомкнет. Стал вспоминать. Это всегда согревало душу. Правда, последние годы не больно-то радовали. Их можно было сравнить с лавиной, медленно, но верно сползающей с гор. И от неумолимого этого сползания становилось страшно. Возникало такое ощущение, что просто некуда деться, некуда бежать и нечем дышать. Лавина-судьба неумолимо перемалывала тысячи людских жизней, испытывая каждого на прочность и мудрость, на отчаяние и боль.
Вспомнил Русич страшный ночной сон, и мурашки поползли по спине. Привиделось ему, что вдруг на большой поляне окружили его покойники, в недавнем прошлом родные и близкие люди: мама Зина, сын Игорь, Сережа, журналист, блестящий металлург Гороховский. И шабаш устроили – гонялись за ним, хватали, тащили куда-то. И никак не верилось, что все они умерли. Русич поежился, вспомнив примету: «Если во сне, видя мертвецов, ты осознаешь, что они мертвы, это не страшно, но если ты принимаешь их во сне за живых – дело худо».
«Мертвецы! А мы, кто нынче давит друг друга, кто жирно ест и кто побирается по помойкам, живые ли? Во всяком случае, души наши омертвели. Катимся по наклонной к одному концу. Мертвый хватает живого. Кругом смертоубийство, насилие, из дома страшно выйти. Одним словом: смута!»
Русич пошарил в ящичке прикроватной тумбочки таблетки в золотистой фольге, вынул два кругляша, бросил под язык. Как только начинал раздумывать о нынешней жизни, сдавливало виски, кружилась голова. Полежал, закрыв глаза. Не хотел ни о чем думать, но мысли-змеи исподволь лезли в голову. «Почему мы озверели? Кто довел умный, доверчивый, способный народ до отупения? За какие страшные грехи кара сия России?»
В углу тихо заскреблась мышь. Русич знал ее, никогда не пугал, подпускал к себе. Единственное живое существо, которое рядом. Бросил в угол корку хлеба.
«Разве нельзя жить по-людски, никому не завидуя, любя и помогая ближнему? Под ясным Божьим небом всем места с лихвой хватит. Однако без поисков врага, без борьбы нам, видимо, не выжить». Русич сразу же вспомнил любимую песню революционеров, от слов которой всегда приходил в тихий ужас: «Смело мы в бой пойдем, за власть Советов, и как один умрем в борьбе за это». «Если мы все умрем, то они у власти и останутся. Власть, как и мафия – бессмертна»…
Вновь забылся Алексей уже под утро. Проснулся от гула. Поднял голову – солнце уже коснулось старого абажура – пора вставать. Сегодня воскресенье – день манифестаций. Его тоже пригласили бывшие товарищи, но… с него хватит. Никаких партий, никакой лжи. Шагнул к окну и замер. По широкой улице лавиной медленно и тяжело накатывались друг на друга две плотные людские колонны. Над головами одних полыхали красные стяги, портреты Ленина и Сталина, над другой колонной – трехцветные российские стяги. Колонны неумолимо сближались, гневно гудя, размахивая полотнищами. А между ними переминалась с ноги на ногу жалкая цепочка милиционеров, прикрываясь щитами. И Русичу сделалось жарко и страшно. Сейчас колонны схлестнутся и… Как их остановить. Он распахнул окно: «Люди добрые! Что вы творите? Остановитесь, опомнитесь!»
А колонны уже почти рядом Плохо соображая, страшась одного – увидеть кровопролитие, Русич вскочил на подоконник, с бессвязным криком вывалился из окна пятого этажа, рухнул как раз между двумя бушующими толпами, словно пытаясь их остановить…
* * *
Хоронили Алексея Борисовича Русича весьма и весьма скромно, хотя буквально весь город говорил об этом человеке – безвинно осужденный, отец сына-преступника, мать застрелилась, сам выбросился из окна. Словом, «чумная семейка». Подогревало любопытных еще одно обстоятельство – очень мало времени этот Русич успел побыть в должности председателя областного Совета, никто из горожан так и не успел понять, хорош он был или плох. К воротам кладбища пришли сотни зевак, но, странное дело, впервые у ворот и у калиток поставили милицейские посты, не пропуская любопытных. У свежей могилы стояли, понурив головы, Анатолий Булатов, пяток сослуживцев с «Пневматики» во главе с директором Ниной Александровной Жигульской, да еще три кладбищенские старухи. Шел дождь, и провожающие в последний путь мятущуюся душу этого человека думали в основном не о трагической гибели Алексея, а о том, как добраться до дома, не промокнуть до нитки. Милиционеры, среди которых деловито сновали гражданские лица, тоже нетерпеливо поглядывали в сторону погребения. Наконец-то могилу засыпали, втиснули в сырую землю наскоро сделанный памятничек из мраморной крошки с пятиконечной звездой. Провожающие начали потихоньку отходить от могилы, выбираясь по жидкой грязи на главную аллею.
Анатолий Булатов, поседевший и растерянный, был бесконечно благодарен Нине Александровне, которая, вопреки предупреждениям «добрых людей», все же пришла на кладбище.
Они совершенно случайно задержались возле еще одной свежей могилы с горкой бумажных цветов. Булатов невольно скользнул взглядом по портрету человека в милицейской форме. И вдруг тихо охнул, нагнулся, прочел выгравированную на камне надпись: «Майор Виталий Андрейченко: 1959–1992 гг.».
– Знакомый, что ли? – Нина Александровна заботливо склонилась к Анатолию. – Кто это?
– Убили! Несомненно, убили! – почти простонал он. – Идем отсюда, Нина!
Они выбрались за кольцо милиционеров. Булатов подошел к лейтенанту милиции, участливо спросил.
– Как же это погиб майор?
– От смерти не уйдешь! – философски отмахнулся лейтенант – Шел домой и… пьяный водитель самосвала задавил. Сразу насмерть..
– Водителя задержали?
– Ищут! – неохотно ответил лейтенант и повернулся к Булатову спиной… Уже в автомашине, чувствуя невысказанный вопрос женщины, Анатолий едва слышно пояснил:
– Этот человек… пожалуй, последний из могикан закона… Раскручивал дело, связанное с покушением на Русича, видимо, подобрался к тайнику. Вот его и убрали… – Он закрыл глаза. И прошептал одно слово: – Мафия!..
* * *
Старососненск – Москва – Мальта, далее везде…
С недавних пор полковник Аркадий Гринько был уволен в запас. В КГБ была неразбериха, менялись председатели, в управлениях стали откровенно побаиваться друг друга, что свидетельствовало о расколе даже этого монолита. И всякий раз, когда Гринько шел мимо бывшего памятника Дзержинскому, у него возникало двоякое чувство: потаенная радость и… тихое сожаление о случившемся. Первым уволили полковника Петрушанского, он возмутился, попытался доказать, что «не верблюд» и… случайно попал под автомашину. Стало очевидно, что в глубоких недрах Комитета все же имели некую тайную ниточку, которая могла повлечь за собой клубок должностных преступлений разного ранга: связи со спецслужбами Запада, с мафиозными группировками, с националистическим подпольем и, возможно, даже с ассоциацией. Самое время было уйти с глаз долой, отсидеться, благо ни в средствах, ни в связях Гринько не испытывал недостатка. Подал рапорт и… буквально на третий день ушел в отставку, получив как крупный подарок звание «генерал в отставке» и соответствующие льготы к нему…
Вечерами ему очень нравилось читать так называемую сатанинскую литературу. И больше всего Гринько нравился образ Люцифера. У него между рогами всегда струилось синее пламя, а верные подданные кропотливо собирали живительную золу. Порой Гринько казалось, что и он набрался достаточно этой чудо-золы и теперь имеет полное право предаться отдохновению. Все, что ему поручалось ассоциацией на данном этапе протяженностью в десять лет, выполнено.
Вот и в этот сумрачный бесконечно длинный день он читал «Смерть Артура» Томаса Мэлори, поражаясь образности слога: «Тогда я сам открою, – молвил отшельник. – Тот, кому назначено сидеть на этом месте, еще не зачат и не рожден, но не пройдет и года, как будет зачат тот, который займет Погибельное Сиденье, и он же добудет Святой Грааль…»
Отложив книгу, Гринько оглядел свою московскую квартиру и, наверное, впервые поразился ее убожеству. А где-то скучает без хозяина роскошная вилла с бассейном и розарием, там ждут его, там… Еле слышно зазуммерил аппарат оптико-волокнистой связи, вмонтированный в обычный радиоприемник. Гринько подсел к столику, включил аппарат «на прием». Схватил острозаточенный карандаш, принимая очередную шифровку. Спустя полчаса Гринько уже имел перед собой расшифрованный краткий текст: «19 октября просим прибыть остров Мальта. На краткий отдых».
«На отдых», – усмехнулся Гринько, очень довольный тем, что теперь-то ему не придется выдумывать различные поводы для поездки за рубеж, нынче, у кого есть деньги, может свободно отправляться хоть на Канары. «Н-да, их работа во имя высшей цели походила на скачки с препятствиями: один барьер преодолен, а за ним как из-под земли вырастает следующий, и так будет до тех пор, пока не придет тот, кто примерно возблагодарит их, подобных бесстрашным рыцарям древнего ордена. А дальше… Дальше…» Гринько отлично помнил то место из Откровения Иоанна Богослова: «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них». А пока еще не протрубил Ангел, предвещая спасение, им предстоит жить и разрушать, рассекать, испепелять и дробить, без жалости и пощады. И в этом, если хорошо подумать, и было их предначертание и неземное удовольствие. Да, у него славянские корни, но… Сам Иисус Христос сказал, что мои братья, мои сестры и моя матерь те, кто верит в высшее предначертание…
Зазвонил телефон. Гринько схватил трубку. Звонил Павел Субботин. «Тоже, наверное, получил шифрограмму, – подумал Гринько, – хочет поделиться радостью».
– Аркадий, – голос Субботина был неузнаваемо взволнованный, – хочу сообщить неприятную новость.
– Что случилось? Ты получил весточку от наших?
– Нет, я получил… Меня, кажется, обложили.
Помнишь, майора Андрейченко? Рядовой мент, копал под Пантюхина, а взял слишком глубоко. Пантюхин арестован, и я не смог дотянуться до него, чтобы заставить замолчать. Передай в штаб-квартиру, что я, агент ассоциации… Прощай, они ломятся в дверь. Это за мной! Прощай! – Гринько неподвижно смотрел на замолчавшую трубку. Ему показалось, что там, в центре России, прозвучал одинокий, но такой оглушающий выстрел…
1981–1993 гг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Альберт спокойно переоделся, взял из шифоньера самое лучшее: английский костюм, фирменные кроссовки, кожаную куртку, подаренную когда-то за лучший гол месяца. Вроде бы лишнего не брал, а набралось достаточно – чемодан и адидасовская спортивная сумка. С порога, в последний раз окинул взглядом роскошно обставленную гостиную. Без сожаления оглядел стол с неубранными с вечера остатками пиршества, глянул на картины в дорогих золоченых рамках. «Богато жил, сволочь!» – ухмыльнулся Альберт.
* * *
Проснулся Русич от звуков выстрелов. Где-то очень близко стреляли. Вот бы удивилась мама Зина: «Войны давным-давно нет в помине, а тут, недалеко от центра, автоматные очереди. Кто в кого пуляет – один Бог знает». Однако не стрельба пробудила Русича, а страшный сон, из которого, казалось, не было выхода. Стерев холодный пот со лба, Русич выпил стакан несвежей воды из графина, облегченно вздохнул: «Хорошо, что сны кончаются». Спустил ноги с кровати, сунул их в стоптанные тапочки. Сон прошел, а тяжелый осадок остался. Огляделся, сидя на кровати. Холостяцкое жилье показалось на сей раз уютным и теплым. Что ж, можно было никуда не спеша и никому не мешая поразмышлять над ночным кошмаром, над смыслом жизни. Прекрасно знал: коль ночью проснулся, до рассвета глаз не сомкнет. Стал вспоминать. Это всегда согревало душу. Правда, последние годы не больно-то радовали. Их можно было сравнить с лавиной, медленно, но верно сползающей с гор. И от неумолимого этого сползания становилось страшно. Возникало такое ощущение, что просто некуда деться, некуда бежать и нечем дышать. Лавина-судьба неумолимо перемалывала тысячи людских жизней, испытывая каждого на прочность и мудрость, на отчаяние и боль.
Вспомнил Русич страшный ночной сон, и мурашки поползли по спине. Привиделось ему, что вдруг на большой поляне окружили его покойники, в недавнем прошлом родные и близкие люди: мама Зина, сын Игорь, Сережа, журналист, блестящий металлург Гороховский. И шабаш устроили – гонялись за ним, хватали, тащили куда-то. И никак не верилось, что все они умерли. Русич поежился, вспомнив примету: «Если во сне, видя мертвецов, ты осознаешь, что они мертвы, это не страшно, но если ты принимаешь их во сне за живых – дело худо».
«Мертвецы! А мы, кто нынче давит друг друга, кто жирно ест и кто побирается по помойкам, живые ли? Во всяком случае, души наши омертвели. Катимся по наклонной к одному концу. Мертвый хватает живого. Кругом смертоубийство, насилие, из дома страшно выйти. Одним словом: смута!»
Русич пошарил в ящичке прикроватной тумбочки таблетки в золотистой фольге, вынул два кругляша, бросил под язык. Как только начинал раздумывать о нынешней жизни, сдавливало виски, кружилась голова. Полежал, закрыв глаза. Не хотел ни о чем думать, но мысли-змеи исподволь лезли в голову. «Почему мы озверели? Кто довел умный, доверчивый, способный народ до отупения? За какие страшные грехи кара сия России?»
В углу тихо заскреблась мышь. Русич знал ее, никогда не пугал, подпускал к себе. Единственное живое существо, которое рядом. Бросил в угол корку хлеба.
«Разве нельзя жить по-людски, никому не завидуя, любя и помогая ближнему? Под ясным Божьим небом всем места с лихвой хватит. Однако без поисков врага, без борьбы нам, видимо, не выжить». Русич сразу же вспомнил любимую песню революционеров, от слов которой всегда приходил в тихий ужас: «Смело мы в бой пойдем, за власть Советов, и как один умрем в борьбе за это». «Если мы все умрем, то они у власти и останутся. Власть, как и мафия – бессмертна»…
Вновь забылся Алексей уже под утро. Проснулся от гула. Поднял голову – солнце уже коснулось старого абажура – пора вставать. Сегодня воскресенье – день манифестаций. Его тоже пригласили бывшие товарищи, но… с него хватит. Никаких партий, никакой лжи. Шагнул к окну и замер. По широкой улице лавиной медленно и тяжело накатывались друг на друга две плотные людские колонны. Над головами одних полыхали красные стяги, портреты Ленина и Сталина, над другой колонной – трехцветные российские стяги. Колонны неумолимо сближались, гневно гудя, размахивая полотнищами. А между ними переминалась с ноги на ногу жалкая цепочка милиционеров, прикрываясь щитами. И Русичу сделалось жарко и страшно. Сейчас колонны схлестнутся и… Как их остановить. Он распахнул окно: «Люди добрые! Что вы творите? Остановитесь, опомнитесь!»
А колонны уже почти рядом Плохо соображая, страшась одного – увидеть кровопролитие, Русич вскочил на подоконник, с бессвязным криком вывалился из окна пятого этажа, рухнул как раз между двумя бушующими толпами, словно пытаясь их остановить…
* * *
Хоронили Алексея Борисовича Русича весьма и весьма скромно, хотя буквально весь город говорил об этом человеке – безвинно осужденный, отец сына-преступника, мать застрелилась, сам выбросился из окна. Словом, «чумная семейка». Подогревало любопытных еще одно обстоятельство – очень мало времени этот Русич успел побыть в должности председателя областного Совета, никто из горожан так и не успел понять, хорош он был или плох. К воротам кладбища пришли сотни зевак, но, странное дело, впервые у ворот и у калиток поставили милицейские посты, не пропуская любопытных. У свежей могилы стояли, понурив головы, Анатолий Булатов, пяток сослуживцев с «Пневматики» во главе с директором Ниной Александровной Жигульской, да еще три кладбищенские старухи. Шел дождь, и провожающие в последний путь мятущуюся душу этого человека думали в основном не о трагической гибели Алексея, а о том, как добраться до дома, не промокнуть до нитки. Милиционеры, среди которых деловито сновали гражданские лица, тоже нетерпеливо поглядывали в сторону погребения. Наконец-то могилу засыпали, втиснули в сырую землю наскоро сделанный памятничек из мраморной крошки с пятиконечной звездой. Провожающие начали потихоньку отходить от могилы, выбираясь по жидкой грязи на главную аллею.
Анатолий Булатов, поседевший и растерянный, был бесконечно благодарен Нине Александровне, которая, вопреки предупреждениям «добрых людей», все же пришла на кладбище.
Они совершенно случайно задержались возле еще одной свежей могилы с горкой бумажных цветов. Булатов невольно скользнул взглядом по портрету человека в милицейской форме. И вдруг тихо охнул, нагнулся, прочел выгравированную на камне надпись: «Майор Виталий Андрейченко: 1959–1992 гг.».
– Знакомый, что ли? – Нина Александровна заботливо склонилась к Анатолию. – Кто это?
– Убили! Несомненно, убили! – почти простонал он. – Идем отсюда, Нина!
Они выбрались за кольцо милиционеров. Булатов подошел к лейтенанту милиции, участливо спросил.
– Как же это погиб майор?
– От смерти не уйдешь! – философски отмахнулся лейтенант – Шел домой и… пьяный водитель самосвала задавил. Сразу насмерть..
– Водителя задержали?
– Ищут! – неохотно ответил лейтенант и повернулся к Булатову спиной… Уже в автомашине, чувствуя невысказанный вопрос женщины, Анатолий едва слышно пояснил:
– Этот человек… пожалуй, последний из могикан закона… Раскручивал дело, связанное с покушением на Русича, видимо, подобрался к тайнику. Вот его и убрали… – Он закрыл глаза. И прошептал одно слово: – Мафия!..
* * *
Старососненск – Москва – Мальта, далее везде…
С недавних пор полковник Аркадий Гринько был уволен в запас. В КГБ была неразбериха, менялись председатели, в управлениях стали откровенно побаиваться друг друга, что свидетельствовало о расколе даже этого монолита. И всякий раз, когда Гринько шел мимо бывшего памятника Дзержинскому, у него возникало двоякое чувство: потаенная радость и… тихое сожаление о случившемся. Первым уволили полковника Петрушанского, он возмутился, попытался доказать, что «не верблюд» и… случайно попал под автомашину. Стало очевидно, что в глубоких недрах Комитета все же имели некую тайную ниточку, которая могла повлечь за собой клубок должностных преступлений разного ранга: связи со спецслужбами Запада, с мафиозными группировками, с националистическим подпольем и, возможно, даже с ассоциацией. Самое время было уйти с глаз долой, отсидеться, благо ни в средствах, ни в связях Гринько не испытывал недостатка. Подал рапорт и… буквально на третий день ушел в отставку, получив как крупный подарок звание «генерал в отставке» и соответствующие льготы к нему…
Вечерами ему очень нравилось читать так называемую сатанинскую литературу. И больше всего Гринько нравился образ Люцифера. У него между рогами всегда струилось синее пламя, а верные подданные кропотливо собирали живительную золу. Порой Гринько казалось, что и он набрался достаточно этой чудо-золы и теперь имеет полное право предаться отдохновению. Все, что ему поручалось ассоциацией на данном этапе протяженностью в десять лет, выполнено.
Вот и в этот сумрачный бесконечно длинный день он читал «Смерть Артура» Томаса Мэлори, поражаясь образности слога: «Тогда я сам открою, – молвил отшельник. – Тот, кому назначено сидеть на этом месте, еще не зачат и не рожден, но не пройдет и года, как будет зачат тот, который займет Погибельное Сиденье, и он же добудет Святой Грааль…»
Отложив книгу, Гринько оглядел свою московскую квартиру и, наверное, впервые поразился ее убожеству. А где-то скучает без хозяина роскошная вилла с бассейном и розарием, там ждут его, там… Еле слышно зазуммерил аппарат оптико-волокнистой связи, вмонтированный в обычный радиоприемник. Гринько подсел к столику, включил аппарат «на прием». Схватил острозаточенный карандаш, принимая очередную шифровку. Спустя полчаса Гринько уже имел перед собой расшифрованный краткий текст: «19 октября просим прибыть остров Мальта. На краткий отдых».
«На отдых», – усмехнулся Гринько, очень довольный тем, что теперь-то ему не придется выдумывать различные поводы для поездки за рубеж, нынче, у кого есть деньги, может свободно отправляться хоть на Канары. «Н-да, их работа во имя высшей цели походила на скачки с препятствиями: один барьер преодолен, а за ним как из-под земли вырастает следующий, и так будет до тех пор, пока не придет тот, кто примерно возблагодарит их, подобных бесстрашным рыцарям древнего ордена. А дальше… Дальше…» Гринько отлично помнил то место из Откровения Иоанна Богослова: «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них». А пока еще не протрубил Ангел, предвещая спасение, им предстоит жить и разрушать, рассекать, испепелять и дробить, без жалости и пощады. И в этом, если хорошо подумать, и было их предначертание и неземное удовольствие. Да, у него славянские корни, но… Сам Иисус Христос сказал, что мои братья, мои сестры и моя матерь те, кто верит в высшее предначертание…
Зазвонил телефон. Гринько схватил трубку. Звонил Павел Субботин. «Тоже, наверное, получил шифрограмму, – подумал Гринько, – хочет поделиться радостью».
– Аркадий, – голос Субботина был неузнаваемо взволнованный, – хочу сообщить неприятную новость.
– Что случилось? Ты получил весточку от наших?
– Нет, я получил… Меня, кажется, обложили.
Помнишь, майора Андрейченко? Рядовой мент, копал под Пантюхина, а взял слишком глубоко. Пантюхин арестован, и я не смог дотянуться до него, чтобы заставить замолчать. Передай в штаб-квартиру, что я, агент ассоциации… Прощай, они ломятся в дверь. Это за мной! Прощай! – Гринько неподвижно смотрел на замолчавшую трубку. Ему показалось, что там, в центре России, прозвучал одинокий, но такой оглушающий выстрел…
1981–1993 гг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74