Даже я не смог бы провести манёвры слежения быстрее, ну, может быть, сумел бы сэкономить тридцать секунд, не больше. Я посадил рядом с ним старшину, который занимался расчётами слежения и манёвров в течение пяти лет. Старшина преподавал в школе подводного плавания. Я не сводил с них глаз. Они справились с заданием.
— Другими словами, вся вина падает на меня? — голос Рикса звучал обманчиво мягко.
— Да, сэр, — ответил помощник. Ответил честно, как его всегда учили отвечать.
— Вот как? — Рикс вышел в коридор, не произнося больше ни единого слова.
* * *
Заявить, что Петра Хасслер-Бок была несчастна, значило бы намеренно преуменьшить состояние её духа, причём преуменьшить в поистине эпических размерах. В её возрасте, который приближался к сорока годам, она скрывалась от полиции в течение более пятнадцати лет. Петра успешно ускользала от западногерманской полиции до тех пор, пока ситуация не обострилась до такой степени, что продолжать игру в кошки-мышки стало слишком опасно. Тогда она перебралась в Восточную зону — то, что раньше называлось «Восточной зоной» — улыбнулся про себя следователь криминальной полиции. Удивительно, но ей понравилось там. Каждая фотография в толстом уголовном деле изображала привлекательную, улыбающуюся, полную жизни женщину с по-девичьи гладким лицом, окаймлённым прелестными каштановыми прядями. То же самое лицо холодно следило за смертью трех человек, причём смерть одного наступила после нескольких дней пыток, напомнил себе следователь. Это убийство составляло часть важного политического заявления — оно было совершено во время голосования, позволить ли американцам разместить в Германии свои ракеты «Першинг-2» и крылатые ракеты. Фракция Красной армии надеялась с помощью террора убедить немецкий народ выступить против ракет. Это, разумеется, не увенчалось успехом, хотя превратило смерть жертвы во что-то вроде готического романа ужасов.
— Скажи мне, Петра, ты получала наслаждение, когда убивала Вильгельма Манштейна? — спросил следователь.
— Он был свиньёй, — последовал вызывающий ответ. — Жирной, потной, развратной свиньёй.
Да, они сумели захватить его именно благодаря этому, подумал следователь. Похищение организовала Петра — сначала она привлекла его внимание, затем вступила с ним в непродолжительную, но пылкую связь. Разумеется, Манштейн не был самым привлекательным представителем мужской части Германии, но и то, как видела Петра освобождение женщин, заметно отличалось от норм, принятых в западных странах, будучи куда грубее. Самыми жестокими членами банды Баадер-Майнхоф и Фракции Красной армии были женщины. Возможно, это было реакцией на отношение германских мужчин к равноправию женщин — они считали, что удел женщин — это Kinder-Kuche-Kirche, кухня, церковь и дети, — как утверждали некоторые психологи, но женщина, сидящая перед ним, была образцом самого холодного, пугающе расчётливого убийцы. Первые части тела, посланные по почте семье Манштейна, были именно теми, что вызвали у неё наибольшее отвращение. В заявлении патологоанатома говорилось, что после этого Манштейн прожил ещё десять дней, обеспечивая шумное кровавое развлечение для этой все ещё молодой дамы.
— Ну что ж, ты как следует выполнила свою задачу, правда? Думаю, твоя страсть расстроила Гюнтера, верно? В конце концов до похищения ты провела с Манштейном — сколько? пять ночей? Ты получила наслаждение и от этих ночей, mein Schatz? — Следователь увидел, что оскорбление попало в цель. Петра была когда-то привлекательна, но это осталось в прошлом. Её кожа стала жёлтой и безжизненной, под глазами виднелись синие круги, она похудела не меньше чем на восемь килограммов. На её лице появилось вызывающее выражение, которое сейчас исчезло. — Думаю, получила, сдаваясь под его ласками, позволяя ему добиться своего. Твоё наслаждение было достаточно очевидным, потому что он приходил к тебе снова и снова. Ты ведь не просто заманивала его? Невозможно настолько естественно притворяться. Герр Манштейн был проницательным бабником. У него накопилось столько опыта, что он навещал только самых искусных проституток. Скажи мне, Петра, где ты приобрела такой опыт, такое мастерство? Оттачивала его с Гюнтером — или с другими? Все это, разумеется, во имя революционной справедливости или революционного Kameradschaft, nicht wahr? Ты грязная потаскуха, Петра. Даже у проституток есть жалость — но не у тебя.
А что касается твоего драгоценного дела революции, — презрительно усмехнулся следователь, — Doch ты не почувствовала, что весь немецкий Volk отвернулся от вас? — Услышав его слова, женщина шевельнулась в кресле, но не смогла заставить себя на большее… — В чём дело, Петра? Неужели кончились все героические слова? Вы всегда твердили о своём видении свободы и демократии, правда? И теперь ты разочарована, что у нас существует настоящая демократия — и народ ненавидит и презирает таких, как ты! Скажи мне, какие чувства ты испытываешь, зная, что люди отвергают тебя? Полностью отвергают. И ты знаешь, что это правда, Петра, — добавил следователь. — Совсем не шутка, а горькая правда. Ведь вы с Гюнтером следили за людьми на улице из окон своей квартиры, верно? Одна такая демонстрация проходила рядом с вашим домом. О чём ты думала, глядя на неё? Что вы с Гюнтером говорили друг другу? Наверно, утверждали, что это — выходка контрреволюционеров? — Следователь покачал головой и наклонился вперёд, стараясь заглянуть в её пустые, безжизненные глаза, наслаждаясь своей работой ничуть не меньше, чем она наслаждалась своей.
— Как ты объяснишь результаты голосования, Петра? Это были свободные выборы. Ты это знаешь, разумеется. Все, ради чего ты жила, работала и убивала, — все это оказалось напрасно! Жизнь пропала даром! Впрочем, не совсем. По крайней мере ты получила удовольствие от Вильгельма Манштейна. — Следователь откинулся на спинку кресла и закурил тонкую сигару, затянулся, выпустил дым к потолку. — А теперь, Петра? Надеюсь, тебе понравилось это маленькое свидание, mein Schatz. Ты не выйдешь живой из тюрьмы, Петра. Никогда. Никто не пожалеет тебя — даже когда ты будешь сидеть в каталке, парализованная. Никто. Вспомнив твои зверские преступления, все будут уверены, что ты должна провести жизнь в этой тюрьме вместе с остальными животными. Тебе не на что надеяться. Ты умрёшь в этом здании, Петра.
При этих словах Петра Хасслер-Бок подняла голову. Её глаза расширились, словно она захотела что-то ответить, но заставила себя промолчать.
Следователь продолжал говорить, словно беседуя:
— Между прочим, Гюнтеру удалось пока ускользнуть от нас. Мы едва не схватили его в Болгарии — опоздали на тридцать часов. Видишь ли, русские передали нам все документы на тебя и твоих друзей. Мы прочитали все про те месяцы, что вы провели в лагерях подготовки. Как бы то ни было, Гюнтер пока ещё на свободе. По нашему мнению, он в Ливане, прячется с вашими друзьями по крысиной стае. Скоро мы возьмёмся за них, — сообщил следователь. — Американцы, русские, израильтяне — все сотрудничают с нами, слышала? Это — часть договора. Ну разве не великолепно? Думаю, там мы и накроем Гюнтера… если повезёт, он попытается защищаться или выкинет ещё что-нибудь глупое, мы привезём показать тебе фотографию его тела… Ах да, я чуть не забыл показать тебе кино! Вот здесь у меня приготовлено для тебя кое-что, — объявил следователь. Он вставил видеокассету в плейер и включил телевизор. Прошло несколько секунд, и на экране появилось изображение, явно снятое ручной камерой любителем. Это были две девочки, одетые в одинаковые розовые платья с широкими юбочками. Они сидели рядышком на самом обычном ковре в типичной немецкой квартире — всё было in Ordnung, даже аккуратная стопка журналов на столике. Затем началось действие.
— Эрика, Урсула, идите сюда! — позвал женский голос, и две крошечные девочки встали, опираясь о кофейный столик, и неуверенной походкой пошли навстречу женщине. Камера запечатлела их ковыляющие шаги до тех пор, пока они не попали в объятия женщины.
— Mutti, Mutti! — лепетали они. Следователь выключил телевизор.
— Они уже ходят и разговаривают. Ist das nicht wunderbar? Новая мама так их любит, Петра. Мне пришло в голову, что тебе будет интересно посмотреть на них. Ну на сегодня хватит. — Следователь нажал спрятанную под столом кнопку, в комнату вошёл охранник и отвёл закованную пленницу в камеру.
Одиночка выглядела голой — каморка из кирпича, окрашенного белым. В ней не было окна, а дверь представляла собой стальную пластину с глазком для наблюдения и люком, чтобы просовывать поднос с едой. Петра не знала о телевизионной камере, которая выглядела на первый взгляд обычным кирпичом, а на самом деле была узкой пластмассовой панелью, прозрачной для обычного света и инфракрасных лучей. Петра Хасслер-Бок держала себя в руках по пути к камере до тех пор, пока стальная дверь не захлопнулась за её спиной.
И тут самообладание оставило её.
Ввалившиеся глаза Петры уставились в пол — тоже выкрашенный белым, — в них был невыразимый ужас, и слезы не приходили. Она задумалась о кошмаре, в который превратилась её жизнь. Неужели все это правда? Нет, такого не может быть! — твердила какая-то часть её сознания с уверенностью, граничащей с безумием. Все, во что она верила, ради чего работала, — пропало! Гюнтер, дочери-близнецы, революция, даже её жизнь — все пропало.
Следователи из Bundeskriminalamt допрашивали теперь её, лишь чтобы позабавиться. В этом она отдавала себе отчёт. Они даже не пытались получить от неё какую-нибудь информацию, и причина этого была очевидна. Петра не могла сообщить им ничего ценного. Они показывали ей копии досье, полученных из архивов Штази — восточногерманского комитета безопасности. Почти все, имевшееся у её бывших социалистических братьев, что касалось её деятельности и жизни, — намного больше, чем она ожидала, — оказалось в руках западногерманской полиции и органов безопасности. Имена, адреса, номера телефонов, другая информация более чем за двадцать лет, подробности, о которых она сама давно забыла, сведения о Гюнтере, даже ей неизвестные, — все у криминальной полиции ФРГ.
Всё кончено. Конец. Жизнь потеряла смысл.
Петра почувствовала, что её тошнит. Полились слезы. Даже Эрика и Урсула, её близнецы, частица её собственного тела, физическое доказательство веры в будущее, её любви к Гюнтеру — теперь делают свои первые шаги в чьей-то чужой квартире, называют мамой чужую женщину, жену капитана полиции — следователи сообщили ей об этом. Петра плакала с полчаса молча, не издавая ни единого звука — в этой камере, проклятом белом ящике, отнявшем у неё сон, неминуемо скрывался микрофон.
Все пропало.
Жить — здесь? Первый и единственный раз, когда её вывели на прогулку, охранникам понадобилось применить силу, чтобы вырвать её из рук двух заключённых, которые набросились на неё. Она всё ещё помнила их крики, их проклятья, когда охранники вели её в госпиталь для оказания помощи, — шлюха, убийца, зверь… Жить запертой в этой клетке — сорок лет, даже больше — одной, совсем одной, под угрозой сумасшествия, ожидая, когда тело ослабеет и начнётся распад. Для неё приговор к пожизненному тюремному заключению означал именно это — жизнь в тюрьме, до самой смерти. В этом Петра не сомневалась. Она не может рассчитывать на снисхождение. Следователь объяснил это ясно и доходчиво. Никакого снисхождения. Никаких друзей. Потерянная и забытая всеми… за исключением тех, кто ненавидит.
Петра приняла решение спокойно и расчётливо. Как это умеют делать заключённые во всём мире, ей удалось спрятать кусочек острого металла. Это был обломок бритвенного лезвия из станка, который ей давали для бритья ног раз в месяц. Она достала его из укромного места, затем сняла простыню — тоже белую — с матраса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190
— Другими словами, вся вина падает на меня? — голос Рикса звучал обманчиво мягко.
— Да, сэр, — ответил помощник. Ответил честно, как его всегда учили отвечать.
— Вот как? — Рикс вышел в коридор, не произнося больше ни единого слова.
* * *
Заявить, что Петра Хасслер-Бок была несчастна, значило бы намеренно преуменьшить состояние её духа, причём преуменьшить в поистине эпических размерах. В её возрасте, который приближался к сорока годам, она скрывалась от полиции в течение более пятнадцати лет. Петра успешно ускользала от западногерманской полиции до тех пор, пока ситуация не обострилась до такой степени, что продолжать игру в кошки-мышки стало слишком опасно. Тогда она перебралась в Восточную зону — то, что раньше называлось «Восточной зоной» — улыбнулся про себя следователь криминальной полиции. Удивительно, но ей понравилось там. Каждая фотография в толстом уголовном деле изображала привлекательную, улыбающуюся, полную жизни женщину с по-девичьи гладким лицом, окаймлённым прелестными каштановыми прядями. То же самое лицо холодно следило за смертью трех человек, причём смерть одного наступила после нескольких дней пыток, напомнил себе следователь. Это убийство составляло часть важного политического заявления — оно было совершено во время голосования, позволить ли американцам разместить в Германии свои ракеты «Першинг-2» и крылатые ракеты. Фракция Красной армии надеялась с помощью террора убедить немецкий народ выступить против ракет. Это, разумеется, не увенчалось успехом, хотя превратило смерть жертвы во что-то вроде готического романа ужасов.
— Скажи мне, Петра, ты получала наслаждение, когда убивала Вильгельма Манштейна? — спросил следователь.
— Он был свиньёй, — последовал вызывающий ответ. — Жирной, потной, развратной свиньёй.
Да, они сумели захватить его именно благодаря этому, подумал следователь. Похищение организовала Петра — сначала она привлекла его внимание, затем вступила с ним в непродолжительную, но пылкую связь. Разумеется, Манштейн не был самым привлекательным представителем мужской части Германии, но и то, как видела Петра освобождение женщин, заметно отличалось от норм, принятых в западных странах, будучи куда грубее. Самыми жестокими членами банды Баадер-Майнхоф и Фракции Красной армии были женщины. Возможно, это было реакцией на отношение германских мужчин к равноправию женщин — они считали, что удел женщин — это Kinder-Kuche-Kirche, кухня, церковь и дети, — как утверждали некоторые психологи, но женщина, сидящая перед ним, была образцом самого холодного, пугающе расчётливого убийцы. Первые части тела, посланные по почте семье Манштейна, были именно теми, что вызвали у неё наибольшее отвращение. В заявлении патологоанатома говорилось, что после этого Манштейн прожил ещё десять дней, обеспечивая шумное кровавое развлечение для этой все ещё молодой дамы.
— Ну что ж, ты как следует выполнила свою задачу, правда? Думаю, твоя страсть расстроила Гюнтера, верно? В конце концов до похищения ты провела с Манштейном — сколько? пять ночей? Ты получила наслаждение и от этих ночей, mein Schatz? — Следователь увидел, что оскорбление попало в цель. Петра была когда-то привлекательна, но это осталось в прошлом. Её кожа стала жёлтой и безжизненной, под глазами виднелись синие круги, она похудела не меньше чем на восемь килограммов. На её лице появилось вызывающее выражение, которое сейчас исчезло. — Думаю, получила, сдаваясь под его ласками, позволяя ему добиться своего. Твоё наслаждение было достаточно очевидным, потому что он приходил к тебе снова и снова. Ты ведь не просто заманивала его? Невозможно настолько естественно притворяться. Герр Манштейн был проницательным бабником. У него накопилось столько опыта, что он навещал только самых искусных проституток. Скажи мне, Петра, где ты приобрела такой опыт, такое мастерство? Оттачивала его с Гюнтером — или с другими? Все это, разумеется, во имя революционной справедливости или революционного Kameradschaft, nicht wahr? Ты грязная потаскуха, Петра. Даже у проституток есть жалость — но не у тебя.
А что касается твоего драгоценного дела революции, — презрительно усмехнулся следователь, — Doch ты не почувствовала, что весь немецкий Volk отвернулся от вас? — Услышав его слова, женщина шевельнулась в кресле, но не смогла заставить себя на большее… — В чём дело, Петра? Неужели кончились все героические слова? Вы всегда твердили о своём видении свободы и демократии, правда? И теперь ты разочарована, что у нас существует настоящая демократия — и народ ненавидит и презирает таких, как ты! Скажи мне, какие чувства ты испытываешь, зная, что люди отвергают тебя? Полностью отвергают. И ты знаешь, что это правда, Петра, — добавил следователь. — Совсем не шутка, а горькая правда. Ведь вы с Гюнтером следили за людьми на улице из окон своей квартиры, верно? Одна такая демонстрация проходила рядом с вашим домом. О чём ты думала, глядя на неё? Что вы с Гюнтером говорили друг другу? Наверно, утверждали, что это — выходка контрреволюционеров? — Следователь покачал головой и наклонился вперёд, стараясь заглянуть в её пустые, безжизненные глаза, наслаждаясь своей работой ничуть не меньше, чем она наслаждалась своей.
— Как ты объяснишь результаты голосования, Петра? Это были свободные выборы. Ты это знаешь, разумеется. Все, ради чего ты жила, работала и убивала, — все это оказалось напрасно! Жизнь пропала даром! Впрочем, не совсем. По крайней мере ты получила удовольствие от Вильгельма Манштейна. — Следователь откинулся на спинку кресла и закурил тонкую сигару, затянулся, выпустил дым к потолку. — А теперь, Петра? Надеюсь, тебе понравилось это маленькое свидание, mein Schatz. Ты не выйдешь живой из тюрьмы, Петра. Никогда. Никто не пожалеет тебя — даже когда ты будешь сидеть в каталке, парализованная. Никто. Вспомнив твои зверские преступления, все будут уверены, что ты должна провести жизнь в этой тюрьме вместе с остальными животными. Тебе не на что надеяться. Ты умрёшь в этом здании, Петра.
При этих словах Петра Хасслер-Бок подняла голову. Её глаза расширились, словно она захотела что-то ответить, но заставила себя промолчать.
Следователь продолжал говорить, словно беседуя:
— Между прочим, Гюнтеру удалось пока ускользнуть от нас. Мы едва не схватили его в Болгарии — опоздали на тридцать часов. Видишь ли, русские передали нам все документы на тебя и твоих друзей. Мы прочитали все про те месяцы, что вы провели в лагерях подготовки. Как бы то ни было, Гюнтер пока ещё на свободе. По нашему мнению, он в Ливане, прячется с вашими друзьями по крысиной стае. Скоро мы возьмёмся за них, — сообщил следователь. — Американцы, русские, израильтяне — все сотрудничают с нами, слышала? Это — часть договора. Ну разве не великолепно? Думаю, там мы и накроем Гюнтера… если повезёт, он попытается защищаться или выкинет ещё что-нибудь глупое, мы привезём показать тебе фотографию его тела… Ах да, я чуть не забыл показать тебе кино! Вот здесь у меня приготовлено для тебя кое-что, — объявил следователь. Он вставил видеокассету в плейер и включил телевизор. Прошло несколько секунд, и на экране появилось изображение, явно снятое ручной камерой любителем. Это были две девочки, одетые в одинаковые розовые платья с широкими юбочками. Они сидели рядышком на самом обычном ковре в типичной немецкой квартире — всё было in Ordnung, даже аккуратная стопка журналов на столике. Затем началось действие.
— Эрика, Урсула, идите сюда! — позвал женский голос, и две крошечные девочки встали, опираясь о кофейный столик, и неуверенной походкой пошли навстречу женщине. Камера запечатлела их ковыляющие шаги до тех пор, пока они не попали в объятия женщины.
— Mutti, Mutti! — лепетали они. Следователь выключил телевизор.
— Они уже ходят и разговаривают. Ist das nicht wunderbar? Новая мама так их любит, Петра. Мне пришло в голову, что тебе будет интересно посмотреть на них. Ну на сегодня хватит. — Следователь нажал спрятанную под столом кнопку, в комнату вошёл охранник и отвёл закованную пленницу в камеру.
Одиночка выглядела голой — каморка из кирпича, окрашенного белым. В ней не было окна, а дверь представляла собой стальную пластину с глазком для наблюдения и люком, чтобы просовывать поднос с едой. Петра не знала о телевизионной камере, которая выглядела на первый взгляд обычным кирпичом, а на самом деле была узкой пластмассовой панелью, прозрачной для обычного света и инфракрасных лучей. Петра Хасслер-Бок держала себя в руках по пути к камере до тех пор, пока стальная дверь не захлопнулась за её спиной.
И тут самообладание оставило её.
Ввалившиеся глаза Петры уставились в пол — тоже выкрашенный белым, — в них был невыразимый ужас, и слезы не приходили. Она задумалась о кошмаре, в который превратилась её жизнь. Неужели все это правда? Нет, такого не может быть! — твердила какая-то часть её сознания с уверенностью, граничащей с безумием. Все, во что она верила, ради чего работала, — пропало! Гюнтер, дочери-близнецы, революция, даже её жизнь — все пропало.
Следователи из Bundeskriminalamt допрашивали теперь её, лишь чтобы позабавиться. В этом она отдавала себе отчёт. Они даже не пытались получить от неё какую-нибудь информацию, и причина этого была очевидна. Петра не могла сообщить им ничего ценного. Они показывали ей копии досье, полученных из архивов Штази — восточногерманского комитета безопасности. Почти все, имевшееся у её бывших социалистических братьев, что касалось её деятельности и жизни, — намного больше, чем она ожидала, — оказалось в руках западногерманской полиции и органов безопасности. Имена, адреса, номера телефонов, другая информация более чем за двадцать лет, подробности, о которых она сама давно забыла, сведения о Гюнтере, даже ей неизвестные, — все у криминальной полиции ФРГ.
Всё кончено. Конец. Жизнь потеряла смысл.
Петра почувствовала, что её тошнит. Полились слезы. Даже Эрика и Урсула, её близнецы, частица её собственного тела, физическое доказательство веры в будущее, её любви к Гюнтеру — теперь делают свои первые шаги в чьей-то чужой квартире, называют мамой чужую женщину, жену капитана полиции — следователи сообщили ей об этом. Петра плакала с полчаса молча, не издавая ни единого звука — в этой камере, проклятом белом ящике, отнявшем у неё сон, неминуемо скрывался микрофон.
Все пропало.
Жить — здесь? Первый и единственный раз, когда её вывели на прогулку, охранникам понадобилось применить силу, чтобы вырвать её из рук двух заключённых, которые набросились на неё. Она всё ещё помнила их крики, их проклятья, когда охранники вели её в госпиталь для оказания помощи, — шлюха, убийца, зверь… Жить запертой в этой клетке — сорок лет, даже больше — одной, совсем одной, под угрозой сумасшествия, ожидая, когда тело ослабеет и начнётся распад. Для неё приговор к пожизненному тюремному заключению означал именно это — жизнь в тюрьме, до самой смерти. В этом Петра не сомневалась. Она не может рассчитывать на снисхождение. Следователь объяснил это ясно и доходчиво. Никакого снисхождения. Никаких друзей. Потерянная и забытая всеми… за исключением тех, кто ненавидит.
Петра приняла решение спокойно и расчётливо. Как это умеют делать заключённые во всём мире, ей удалось спрятать кусочек острого металла. Это был обломок бритвенного лезвия из станка, который ей давали для бритья ног раз в месяц. Она достала его из укромного места, затем сняла простыню — тоже белую — с матраса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190