Перед отъездом Хельга наказала отцу, чтобы тог сходил в субботу днем в магазин Консума – кооперативной продуктовой фирмы, имеющей торговые предприятия по всей стране, – и выбрал доброе мясо для отбивных по-нормандски. Ведь Хельга вернется с русским гостем только в воскресенье, а в их стране магазины закрываются в субботу после обеда и не работают до утра в понедельник. Хорошо это или плохо – Хельга не задумывалась. Она просто не представляла себе, что где-то может быть по-другому.
Покидая дом, девушка по привычке, сохранившейся с юных лет, попросила Мидгордсурмена – Вселенского Змея из народных сказок – оберегать ее отца, Бенгта Ландстрёма.
«И моего любимого, – мысленно прошептала Хельга. – Может быть, он вернется из этой противной Америки пораньше… Ну зачем, право, его послали туда?»
III
– Случай в Пярну был иного характера, – сказал Митрофан Елуферьев. – Там экипаж теплохода «Лембит» Эстонского пароходства обнаружил спрятавшегося человека в трюме. Это был уже привлекавшийся к уголовной ответственности за спекуляцию чеками Внешторгбанка Петер Ускюла, парикмахер, которому суд определил условный срок лишения свободы в два года. Пожалели по молодости лет…
– Куда он собирался? – спросил Колмаков, который у себя в кабинете расспрашивал молодого помощника, вернувшегося из соседней республики.
– Как обычно – в свободный мир… Этот Ускюла даже не знал, куда идет «Лембит». По его словам, он наблюдал за судном и, когда увидел, что на борт прошли пограничники, подумал: уходят за границу, и шмыгнул следом.
– Постой, Митрофан… А как же вахтенный у трапа?
– У парикмахера хватило ума помахать бумагой и заявить, что он стивидор, надо срочно подписать документы у капитана. Матрос и пропустил его на судно.
– Растяпа, – сказал в сердцах Колмаков. – Матросу надо было вызвать вахтенного штурмана – и затея Ускюла накрылась бы.
– У беглеца даже продуктов не было, не считая двух бутербродов за пазухой, – продолжал рассказывать Митрофан Елуферьев. – Спрашиваю его: на что ты рассчитывал, если б тебя не обнаружили в трюме и вышли в открытое море? Два дня, говорит, потер­пел бы… Почему два дня? Балтийское море маленькое, отвечает, я линейкой на карте померил, нигде больше двух дней хода нет. А если б, спрашиваю, судно на Кубу или в Канаду подалось? Молчит. Такую возможность этот Ускюла не предвидел. Вот бы и загнулся в железном трюме, как тот кретин в контейнере.
– Это с твоей точки зрения он кретин, а сам нарушитель так не считает, – заметил Колмаков.
Считает. Этот-то как раз себя кретином считает. Томас Кирна имел семью, двух маленьких детей, хо­роший заработок, мастер-кондитер он… и это в Тал­линне, где царит культ пирожных и всяких вкусных штучек на любой манер. Была у него одна слабость – любил рок-музыку. Доставал пластинки у иностранцев, покупал на черном рынке, слушал музыкальные передачи голосов и, конечно же, распространялся о том, какая у них, дескать, свобода по части рока и прочих прелестей западного мира. На этом его и подловили… Привлекли в одну будто бы группу меломанов под названием «Интеллект», а на самом деле – в националистического толка неформальное объединение. Потом его выделил некто, кто исподволь управляет такими сборищами, сеет сепаратистские и антисоветские семена. Подкинули идею – уйти на Запад. А как? Возникла идея с контейнером, который загружался в Таллинне, на фабрике трикотажа. Привезли на склад, где стоял груженый и пока неопечатанный контейнер, и засунули туда, обещав, что через трое суток он будет в Швеции. А мужик просидел там девять дней! И загнулся бы… Его счастье, что бригадир грузчиков случайно обнаружил. Какими только словами этот Кирн себя не обзывал! Кретин – это самое нежное. Ругался, как боцман-парусник, хоть и кондитер…
– Тебе не показалось, Митрофан, что в организации того и другого побега просматривается некая нарочитая небрежность? – спросил Колмаков. – Готовились они по принципу «на авось». Пройдет – ладно, не пройдет – тоже хорошо…
– Интересно, – сказал старший лейтенант. – Мне полковник Мяги то же самое сказал. И попросил сообщить о его соображениях вам. Я попросту не успел этого сделать, вы сами спросили.
– Ну а твое мнение? Сам-то что думаешь?
– Есть в ваших соображениях сермяжная правда, есть… Меня тоже смущает в этих двух историях небрежность в подготовке побега, – задумчиво проговорил Елуферьев. – Как будто организаторов интересовал не результат, а сам факт намерения этих типов смыться за рубеж. Да и кандидатуры выбраны никчемные. Так, для статистики…
– Для статистики, говоришь… Постой! Кажется, ты попал в десятку, Митрофан. Письменный рапорт руководству у тебя готов?
– Осталось вычитать после машинки…
– Вычитывай поскорее и пойдем к начальнику отдела. Теперь нам есть что сказать Анатолию Станиславовичу.
– Кажется, и я сообразил, где и какую собаку ребята с той стороны пытаются зарыть в Эстонии, – сказал Елуферьев.
IV
У Марка Червяги еще не истек месячный срок фальшивой командировки из Астрахани в институт холодильной промышленности, когда ему показалось, что за ним следят. Явного наружного наблюдения Докер не зафиксировал, это были интуитивные подозрения, но Червяга знал – ему уши прожужжали об этом инструкторы Ликея, – что русская контрразведка отличается высоким профессионализмом сотрудников и позволяет заметить внимание со своей стороны лишь в том случае, когда это входит в ее планы.
Докеру показалось, однажды, что женщину, которую он заприметил в метро, он узнает в соседке по ложе в Большом драматическом театре, куда Червяга направился вовсе не потому, что был поклонником сценического искусства, а согласно инструкции. Ему предписывалось посещать культурно-просветительные учреждения, ходить на митинги неформальных организаций, прислушиваясь там к разговорам людей, собирая сведения об их настроениях в связи с новыми веяниями в стране. С этой же целью Марк трижды стоял в очереди за водкой, слушал, как сетуют выпивохи на ограничительные меры, введенные правительством, и как-то даже поймал себя на том, что с неким злорадством думает о тех хлопотах, которые доставила его шефам развернувшаяся на его бывшей родине борьба за трезвость.
Во второй раз Докеру показалось, что парня, сидевшего напротив в вагоне электрички, он где-то уже видел. Червяга, сам изучавший методы наблюдения за объектом, знал: не полагается садиться перед тем, кого ведешь на поводке Объекту ты вообще не дол­жен показываться на глаза. Если он уже видел где-то этого парня, случайность это или совпадение? Или он попросту запсиховал от той неясности положения, в котором находился
Червяга так и не получил заданий от агента, в распоряжение которого он поступил Он получил от него лишь один зашифрованный приказ – в мини-капсуле втиснутой в одно из яблок. Условленный код предпи­сывал вести себя согласно легенде, не предпринимать никаких акций, ждать через намеченные каналы указаний. По вторникам и пятницам ему надлежало посещать соответственно Балтийский и Московский вокзалы и проверять одну из ячеек автоматической камеры хранения.
Через неделю проживания в гостинице моряков Балтийского пароходства Докер стал подумывать о том, чтобы сменить крышу. Жилье было безопасное, с администрацией не было никаких проблем, Марк обаял всех дежурных, угощал женщин хорошей рыбой, которую он якобы привез из Астрахани, подносил скромные презенты и мог обитать здесь до конца тридцатидневного срока. Но безмятежное существование ис­портил некий Гоша Чеснок, второй механик с теплохода «Дмитрий Пожарский» Мурманского пароходства. Жил Гоша в Одессе, работал в Заполярье, а в Питере находился в отпуске, который скоро кончался, – «Дмитрий Пожарский» двигался из Монреаля в Ленинград. Заприметив Докера в буфете, Чеснок признал в нем земляка, и хотя Червяга сказал, что он холодильщик из Астрахани, Гоша, которому довелось поплавать и рефрижераторным механиком, воспылал к Марку пылкой любовью и очень захотел «раздавить с земляком пузырек», да так настаивал, что пришлось Червяге заявить состою, мол, в обществе борьбы за трезвость, не потребляю из идейных побуждений. Та­кой аргумент утихомирил Гошу Чеснока, в смысле выпить, но его симпатии к Червяге не исчезли, он стал говорить о том, что с хорошим человеком можно общаться и без спиртного. Собственно говоря, ничего странного в поведении Чеснока, который писал стихи и все порывался прочесть Докеру историческую поэму о Соловецких островах, не было. Гоша скучал в ожидании теплохода, заняться ему было нечем, стихи, видимо, на данном этапе не складывались, вот он и прилепился к Марку Червяге, который и сам механиком был, и на «ша» говорил, совсем как в родной Одессе.
В связи с последним обстоятельством Докер вспомнил, как смущались в Ликее специалисты по диалектологии, были там и такие, тем, что он мягко произносил аффрикативное «г», – так говорят на русском языке все, кто вырос в южных районах страны, в том числе и русские по национальности, – да еще смягчал шипящие звуки так, что от него за милю несло Одессой-мамой. Попытки изменить говор Докера не увенчались успехом, и перед выпуском его из Ликея было решено легенды для него разрабатывать с учетом то­го, что он в детстве жил в знаменитом городе.
И вот теперь, когда Докеру стало казаться, что чекисты сели ему на хвост, он и Гошу Чеснока принялся подозревать.
«Без мыла в душу лезет, – зло думал он о веселом одессите. – Подсадили его ко мне. Точно. Тоже мне – кореш… Таких корешей надо политанией выво­дить!»
Докер позвонил в диспетчерскую торгового порта и спросил, когда ожидается приход «Дмитрия Пожарского» Полученные сведения совпали с тем, что говорил Гоша Чеснок.
«Ну и что?! – спрашивал себя Докер, когда трезвый голос рассудка говорил ему, что он просто запаниковал. – На Литейном, дом четыре, не лаптем уху хлебают. Все у них продумано. Этот Гоша, небось, судовой механик в прошлом, а сейчас кэгэбэшный майор».
Словом, решил Червяга рвать когти, как он любил, теперь только мысленно, выражаться. Уголовный опыт приобретенный им в Нью-Йорке, когда он входил в гангстерскую банду, и помноженный на подготовку в Ликее, подсказывал ему, что любое подозрение, любое беспокойство по поводу собственной безопасности, интуитивные страхи должны приниматься как сигнал реальной тревоги.
Синдром «по ком звонит колокол», так называл это состояние Джон Бриггс. Об этом состоянии Сократ рассказал курсантам выпуска в лекции, которая так и называлась «Интуиция и чувство опасности». А Сократу, считал Марк Червяга, можно верить, он чуть ли не полжизни провел в России на нелегальной работе.
Но куда подаваться? Уехать из Ленинграда Докер не имел права. Нельзя было прерывать связь с агентом. Надо было ждать знака в общественном туалете. Переехать в другую гостиницу? Но в какую? Крупные отели отпадают по разным причинам, главная из которых в усиленной засветке. Поискать что-нибудь в ведомственных домах для приезжих?.. Их в городе пре­достаточно, но там трудно затеряться среди постояльцев, размеры таких гостиничек карликовые. И Марк Червяга решил поселиться в дачном поселке. Надо было только выбрать место, куда не ездили бы туристы Стрельна, Петергоф, Гатчина и тому подобное отпадали. Оставалось искать на Карельском перешейке.
Была пятница, когда Докер решил поехать на электричке с Финляндского вокзала в сторону Сестрорецка и выйти там, где Бог на душу положит. Но пятница – явочный день, и с утра, едва отбившись от предложения Гоши Чеснока мотануть вместе на Невский, он поехал на Московский вокзал.
По дороге Докер привычно проверялся, но заметить что-либо не смог. Это несколько его успокоило и, разгуливая по вокзалу, – здесь он тоже страховался, прежде чем подойти к условленной ячейке автоматической камеры хранения, – Докер пытался даже мысленно шутить по поводу чересчур вредной для нервной системы работы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72