Кроум горько хмыкнул. Тёрнквист был полон сочувствия.
Мэри Андреа Финли Кроум сопротивлялась разводу уже почти четыре года. Ее не удовлетворяли обещания завышенных алиментов или отступных наличными. Я не хочу денег, я хочу Тома. Больше всех недоумевал сам Том, который прекрасно отдавал себе отчет в собственной несостоятельности в качестве семейного партнера. Разногласия невероятно затянулись, поскольку дело завели в Бруклине, худшем месте в мире - за исключением, быть может, Ватикана - для ускоренного развода. Еще больше осложнял процедуру тот факт, что проживающая отдельно от супруга миссис Кроум была театральной актрисой, способной, как она время от времени и демонстрировала, убедить самого стойкого судью в хрупкости собственной психики. К тому же у нее имелась привычка ни с того ни с сего пропадать на несколько месяцев вместе с невразумительными гастролями - в последний раз это была музыкальная обработка «Молчания ягнят», - что затрудняло вручение ей судебных повесток.
Том Кроум сказал:
- Дик, я так больше не могу.
- Слушание о дееспособности назначено через две недели, считая с завтрашнего дня.
- Насколько она сможет это затянуть?
- В смысле, каков рекорд?
Кроум поднялся и сел на кровати. Он успел поймать телефон до того, как тот шлепнулся ему на колено. Он поднес трубку вплотную к губам и громко спросил:
- У нее хотя бы есть адвокат, черт подери?
- Сомневаюсь, - ответил Дик Тёрнквист. - Том, отдохни немного.
- Где она?
- Мэри Андреа?
- Где этот реабилитационный центр?
- Ты вряд ли хочешь знать.
- О, дай угадаю. Швейцария?
- May и.
- Блядь!
Дик Тёрнквист заметил, что все могло быть и хуже. Том Кроум буркнул, что в этом он не уверен. И позволил адвокату найти для предстоящего слушания пару свидетелей-экспертов по прозаку.
- Вряд ли это сложно, - добавил Кроум. - Кому не по вкусу халявный вояж на Гавайи?
Спустя два часа он резко проснулся от легкого прикосновения ногтей к щеке.
Кэти. Кроум понял, что уснул, не закрыв дверь. Дебил! Он вскочил.
В комнате было темно. Пахло душистым мылом.
Кэтрин? - Господи, она, наверное, сбежала от мужа!
- Нет, это я. Пожалуйста, не включайте свет.
Он почувствовал, как прогнулся матрас, когда Джолейн села рядом. В темноте она нашарила его руку и поднесла к своему лицу.
- О нет! - вымолвил Кроум.
- Их было двое. - Говорила она невнятно.
- Дайте мне взглянуть.
- Пусть будет темно. Пожалуйста, Том.
Он провел рукой по ее лбу, вдоль щек. Один глаз заплыл и не открывался - кровоточащая опухоль, горячая на ощупь. Верхняя губа рассечена, в крови и с запекшейся коркой.
- Иисусе, - выдохнул Кроум. Он уложил ее на кровать. - Я вызываю врача.
- Нет, - ответила Джолейн.
- И полицейских.
- Не смейте!
Кроуму казалось, что его грудь вот-вот взорвется. Джолейн осторожно потянула его вниз, теперь они лежали бок о бок.
- Они забрали билет, - прошептала она.
Ему понадобилась секунда, чтобы понять - лотерейный билет, ну конечно.
- Они заставили меня его отдать.
- Кто?
- Никогда их раньше не видела. Их было двое.
Кроум услышал, как она сглотнула, борясь со слезами. В голове у него шумело - он должен что-то сделать. Доставить женщину в больницу. Оповестить полицию. Опросить соседей - вдруг кто-то что-то видел, что-то слышал…
Но Том Кроум не мог пошевелиться. Джолейн Фортунс вцепилась в его руку так, словно тонула. Он перевернулся на бок и осторожно ее обнял.
Она задрожала и произнесла:
- Они заставили меня его отдать.
- Все в порядке.
- Нет…
- С вами все будет хорошо. Вот что сейчас важно.
- Нет. - Она расплакалась. - Вы не понимаете.
Через несколько минут, когда ее дыхание успокоилось, Кроум дотянулся до прикроватного столика и включил лампу. Джолейн закрыла глаза, он осмотрел порезы и синяки.
- Что еще они сделали? - спросил он.
- Били меня по животу. И по другим местам.
Джолейн видела, как сверкнули его глаза, напряглась челюсть.
- Пора вставать, - сказал он. - Мы этого так не оставим.
- Чертовски верно, - согласилась она. - Потому я к вам и пришла.
Пять
Они по очереди осматривали себя в зеркало заднего вида, Пухл изощренно ругался:
- Ебаная ниггерская сука, надо было ее, блядь, грохнуть!
- Ara, ara, - согласился Бод Геззер. Им обоим было больно как черт знает что, и еще хуже оба выглядели. У Пухла на щеках были глубокие царапины, а левое веко распорото пополам - один край моргал, другой нет. Он был весь в крови, по большей части в собственной.
- В жизни таких жутких ногтей не видел, - сказал Пухл. - А ты?
Бод невнятно согласился. На его лице и горле остались многочисленные следы от укусов, алые по краям. К тому же сумасшедшая стерва откусила заметную часть его брови, и теперь Бод испытывал серьезные трудности, пытаясь заткнуть дыру.
Измученным голосом он произнес:
- Важно, что билет у нас.
- И хранить его буду я, - отозвался Пухл. - Для безопасности. - И для справедливости, подумал он. Еще не хватало, чтобы у Бода Геззера хранились оба билета «Лотто».
- Я не против, - ответил Бод, хотя был против. Но боль такая, что нет сил спорить. Он никогда не встречал женщину, которая так жестоко дерется. Господи, после нее они выглядят как крокодилья блевота!
- Твари они, - сказал Пухл. - Как есть чертовы твари. Бод согласился:
- Белая девчонка в жизни бы так психовать не стала. Даже ради четырнадцати миллионов баксов.
- Я серьезно, грохнуть ее надо было.
- Угу, точно. Не ты ли говорил, что не хочешь за решетку?
- Отъебись, Бод.
Пухл прижал мокрую бандану к рваному веку. Он помнил, какое испытал облегчение, узнав, что женщина, угадавшая лотерейные номера, была черной. Какой груз свалился с его плеч! Пухл знал, что окажись она белой - особенно белой христианкой, пожилой, как его бабушка, - у него не хватило бы духу на ограбление. И тем более со всей силы ударить ее в лицо и промежность, как пришлось поступить с этой дикой сукой Джолейн.
А с молодыми белыми бабами как - суешь им в рот пистолет, и они делают все, что сказано. В отличие от этой.
Где билет?
Ни слова.
Где этот чертов билет?
И тут Бод Геззер говорит: «Слушай, умник, она не может говорить с пушкой во рту».
И Пухл убирает пушку, а весь ствол в слюне этой суки. А потом она и в него самого тоже плюнула.
После этого Пухл и Бод поняли, что не смогут сделать с этим человеком ничего такого, в плане пыток или изнасилования, чтобы заставить отдать им билет.
Пристрелить одну из черепах было идеей Бода.
Надо отдать ему должное, подумал Пухл, он нашел у этой женщины слабое место.
Выхватил из аквариума черепашку, поставил у ног Джолейн, хихикая в предвкушении, когда малютка замаршировала к ее босым пяткам.
И Пухл выстрелил прямо в центр черепашьего панциря, и она отлетела, точно зеленая хоккейная шайбочка через весь пол, отскакивая рикошетом от стен и углов.
Тогда-то женщина и сломалась и сказала им, куда спрятала лотерейный билет. В пианино, подумать только! Как они гремели, извлекая его оттуда.
Но у них получилось. И вот они здесь, остановились в янтарном свете фонаря, по очереди глядя в зеркало, рассматривая, как их уделала эта ниггерша.
От многочисленных царапин вытянутое лицо Пухла с впалыми щеками стало полосатым. Легчайший бриз обжигал, как горячая кислота.
- По ходу, меня надо зашить, - пробормотал он.
Бод Геззер, покачав головой:
- Никаких врачей, пока до дому не доберемся. - Потом он как следует оглядел сочащиеся порезы Пухла и, осознавая угрозу для новой роскошной обивки своего пикапа, объявил: - Лейкопластыри. Вот что мы купим.
Он развернулся на шоссе и погнал обратно в город. Пункт назначения - «Хвать и пошел», где они купят все для первой помощи и к тому же провернут кое-что для дела ополчения.
Подростковые годы Фингала были сносными, пока его мать не ударилась в религию. До этого она разрешала ему играть в футбол без шлема, стрелять из ружья двадцать второго калибра в пределах города, глушить окуня хлопушками, курить сигареты, приставать к девчонкам и по меньшей мере дважды в неделю прогуливать школу.
Однажды вечером Фингал поздно вернулся домой с концерта «Уайтснейк» в Тампе и обнаружил, что мать ждет его на кухне. На ней были пластиковые сандалии на ремешках, коротенькая ночная сорочка и горчичного цвета блейзер бывшего мужа, оставшийся со времен его работы по недвижимости в «Столетии 21», - напугавшее Фингала видение. Мать, ни слова не говоря, взяла его за руку и провела к входной двери. При свете луны они полмили брели пешком до перекрестка, где Себринг-стрит пересекала главную трассу. Там мать Фингала упала на колени и начала молиться. Не благовоспитанная молитва, наоборот - стоны и причитания, нарушавшие безмятежность ночи.
Фингал еще больше смутился и ошалел, когда увидел, как мать выползла на дорогу и прижалась щекой к грязной мостовой.
- Ma, - сказал он, - прекрати.
- Ты что, не видишь Его?
- Не вижу кого? Тебя так задавят.
- Фингал, ты что, не видишь Его? - Она вскочила на ноги. - Сынок, это Иисус. Взгляни! Господь наш и Спаситель! Разве ты не видишь его лик на дороге?
Фингал подошел к пятну и пристально всмотрелся:
- Это просто масляное пятно, ма. Или, может, тормозная жидкость.
- Нет! Это лик Иисуса Христа.
- Ладно, я пошел.
- Фингал!
Он решил было, что эта фигня с Иисусом пройдет, как только мать протрезвеет, но ошибался. Она весь день провела в молитвах на обочине, и следующий день тоже. Какие-то отдыхающие христиане отдали ей бледно-голубой зонтик от солнца и сумку-холодильник, полную сладкой шипучки. В субботу в город приехал журналист с телестанции Орландо вместе со съемочной группой. Вскоре Иисус - Дорожное Пятно был известен на всю округу - как и Фингалова мать. И с тех пор все у Фингала в жизни пошло наперекосяк.
В один прекрасный день он вернулся домой и увидел, что она сжигает его коллекцию компакт-дисков с хэви-метал, которые взяла в привычку называть «пластинками дьявола». Она запретила ему пить пиво и курить и пригрозила лишить еженедельных пяти долларов на карманные расходы, если по вечерам в пятницу он не будет оставаться дома и петь гимны. Чтобы свалить из дома (а также подальше от паломников, регулярно приезжавших фотографировать мать), Фингал записался в армию. Не прошло и месяца, как он плюнул на начальную боевую подготовку и вернулся в Грейндж, на двадцать фунтов легче, но беспредельно угрюмее, чем уезжал. Для пребывавшего в депрессии рынка труда у Фингала не было ни толкового образования, ни практических трудовых навыков, поэтому он устроился в ночную смену в «Хвать и пошел», по субботам две смены. Почти ничего не происходило, кроме краж, обычно случавшихся каждые вторые или третьи выходные. Иногда ночью не набиралось и полудюжины покупателей, и у Фингала была масса свободного времени, чтобы помусолить последний «Хастлер» или «Суонк». Он всегда благоразумно укрывался с эротическими журналами за проходом с замороженной едой, единственным в магазине местом, скрытым от рыбьего глаза камеры слежения. Фингал разрезал журналы и расставлял свои любимые снимки голых кисок вдоль плексигласовой крышки морозильника с мороженым - там было холоднее, чем у жабы на загривке, но он не мог рисковать и попасться ближе к входу. Мать бы удар хватил, если б ее единственного сына уволили за дрочку на работе, особенно записанную на видеопленку. Фингал ужасно злился на мать, но расстраивать ее не хотел.
В два часа ночи 27 ноября он скрючился было в возбуждении над «Лучшими сиськами», как вдруг услышал звон кошачьего колокольчика над входной дверью в магазин. Фингал спрятал свое хозяйство и помчался к стойке. Ему понадобилась пара секунд, чтобы узнать в двух покупателях тех самых мужчин, что заходили за вяленым мясом и билетами «Пальцем в небо». Они явно жутко подрались в баре.
- Блин, ребята, что с вами стряслось? - спросил Фингал.
Низенький, одетый в камуфляж, попросил пластырь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60