Такие, как жена Шпындро, в открытую одевали полгорода
и безошибочно вкладывали свободные деньги. Филин помнил, как на кухне
перед грядущим вторым отъездом эта молодая женщина заглядывала ему в
глаза, внятно обещая внеземные радости и, если он только возжелал, все бы
произошло, но Филин уже тогда - сейчас ясно до срока - причислил себя к
старикам и ставку делал более на охоту, на рыбалку, на безбедную спокойную
жизнь; тогдашнее выражение лица жены Шпындро бесило его теперь все чаще и
чаще, потому что намекало: так же теперь смотрят его дочери на людей, от
которых немало зависит в этой жизни и эти люди, кто и отметает от лености
их авансы, прикипев к картам, выпивкам ли, собирательству ненужного хлама,
а кто и не пренебрегает откровенными предложениями и тогда выходило, что
осмотрительность Филина в отношениях с Наташей Аркадьевой лишила его
возможности загодя мстить таким же, как он, влиятельным и безымянным,
мстить за то, что они крадут его дочерей и топчат их, а он годы назад не
воспользовался таким случаем.
Жена утонула в кресле, его мягкие контуры слились с такими же
пухлыми, колбасообразными складками на ее теле.
Дверь в прихожей хлопнула, Филин вздрогнул: ушла старшая; знал, что
сейчас же младшая оседлает телефон и будет трезвонить без устали, чтобы
найти повод ускользнуть из дома, тем более ненавистного, что старшая уже
улизнула.
Позвонил Шпындро, наговорил жене Филина подобающих любезностей, и
Филин, сидя под прикрытием газеты, стеснялся лица жены, свирепого, изредка
прорезаемого неискренней улыбкой; жена жестом подозвала Филина и, когда
муж приблизился, обдала его аммиачным запахом изо рта. Филин поблагодарил
сотрудника за внимание - к знахарке в субботу, Шпындро заедет за
начальником в одиннадцать утра.
Филин опустил трубку: вяжет! умело, не слишком перетягивая веревками
суставы, вяжет со знанием дела, без тугих узлов, понимая, что играть в
прозрачное бескорыстие глупо, но и бравировать корыстью не след; Филин
поежился: стать в позу? отказать? а вдруг старуха и впрямь поможет,
подлатает и тогда, даст бог, высидит на работе еще годок-другой и
вытянет-таки дачу, если проказы дочерей, их удручающая способность гробить
собственную жизнь не оставят камня на камне от его планов.
- Ты куда собрался? - Жена тяжело ворочалась в кресле, держа перед
носом книгу, открытую на первой странице уже неделю.
Филин окликнул пса, прицепил поводок к ошейнику, теряющемуся на
лохматой шее и отправился на улицу; делая третий круг во дворе, он
отвернулся, чтобы не налететь на младшую дочь, которая расстаралась -
вызвонила возможность вильнуть хвостом. Филин тоскливо посмотрел на
красные глазенки задних огней удаляющегося автомобиля, он давно этот
лимузин приметил и знал: сегодня дочь не вернется до утра. Собака проявила
понимание и только что тянувшая хозяина в разные стороны, замерла,
заскулила, будто и ей больно. Филин достал папиросы, нервно ломая спички,
закурил и направился в сторону говорливого пенсионера из третьего
подъезда. Старик церемонно приподнял шляпу, обнажив блин лысины, в
неверном свете фонарей напоминающий лягушачье брюхо в обрамлении седин.
Филин рухнул на скамью, скрипнул приветствие зло и пусто, сразу перехотел
болтать; от земли тянуло холодом и пенсионер остерег.
- Я-то на войлочной прокладке сижу, конфисковал у машинистки
домуправления за три шоколадки, а вы-то безо всего. Застудите мужской
багаж, беды не оберешься.
На черта мне теперь багаж этот, хотел возразить Филин, только нужду
справлять, но воздержался, дернул пса за поводок и направился к подъезду.
Наташа Аркадьева прознала, что утром в субботу муж отправляется за
город, раньше трех-четырех не вернется и поэтому приняла приглашение
Крупнякова отобедать. Последняя привязанность Аркадьевой растаяла с месяц
назад и теперь, в межвременьи любовных утех кандидатура Крупнякова
приобретала свою привлекательность. Будет ценить, будет показывать друзьям
на дачах, укрытых десятками километров дорог от чужих глаз, будет млеть и
восторгаться, а как же?.. Крупняков хоть и немалого полета, а жулик, а
Наташа Аркадьева жена выездного, лицо причастное к важному и серьезному,
лицо повидавшее, как там у треклятых, не на картинках, не на экране, а
живьем, лицо, которое может и имеет право рубануть во всеуслышание: в
Сан-Себастьяне есть ресторанчик для избранных, так там... или на пляже в
Брюгге, как нигде... или от Афин до Родоса лету всего ничего... Крупняков
мужчина спокойный, крепко стоящий на ногах, вхожий во все закрытые двери,
умеющий держать язык за зубами и то, что они вместе обделывают дела вовсе
не смущало Наташу: подумаешь, девятнадцатый век, что ли, дела делами, а
скука всех душит и хочется, чтобы мужчина, достигший чего-то в жизни - а
разве Крупняков не достиг, если мерять деньгами, а если не ими, чем же еще
мерять? - выказывал восхищение тобой, не ленился говорить слова пусть и
дежурные, но из тех замечательных, в которые всегда веришь, как в
собственное бессмертие, будто бы именно для тебя оставленную щелочку -
миллионы других ее не замечали, а ты непременно в нее проскользнешь и
будешь вечно жива и молода, и обожаема, и это так естественно, потому что
это ТЫ.
Шпындро приволок пакет с дарами сувкам назад, буркнул: пока не
понадобятся, нашел ход вернее; и Наташа радовалась, не скрывая: из дома не
уплыло имущество, пусть и не нужное, но греющее самим фактом своего
наличия и смутным ощущением, что когда-то еще пригодится. Игорь Иванович
несколько раз названивал Колодцу, улещал, склонял к доброму приему, обещая
одарить внепланово и слышал, как в голосе Мордасова, вроде бы
бесстрастном, нет-нет тренькали нотки любопытства - чем одарит Шпын? - и
просыпался до поры неплохо скрываемый восторг приобретательства, с которым
Мордасов, будто бы совладал вполне, а на деле грешил, вожделел к товару,
набивая свою утробу добром, как и другие менее умелые в управлении своими
страстями.
Маневры мужа неопровержимо свидетельствовали, - отъезд не за горами.
Наташа чуяла сладостный запах предотъездной поры - окружающие начинают
относиться к тебе, как к существу особенному, таинственному, вскоре
унесущемуся в сказку, оставив тяготы быта позади, и существо это вроде б
ничем от тебя не отличается и отличается всем; у существа этого другая
шкала возможностей, другие приводные ремни бытия: ты бедолага, будто
тянешь вручную, а на эти существа вкалывают блоки и подъемные механизмы, и
лебедки разнообразные, и шевеление чудо-пальца сдвигает гору, и они роют,
будто экскаватором, а ты детским совком, и как ты со своим совком не
крутись, один мах экскаваторным ковшом отбрасывает тебя назад, да как!
гусениц, землегрыза не увидишь.
И на работе совсем другим взглядом смотрят на жену, которая одной
ногой уже там, никто с тебя не спросит, ты уже вне пределов досягаемости,
портить с тобой отношения отважится разве только совсем несведущий,
которому невдомек, что так просто не посылают в дальние страны и супруга,
вознамерившаяся туда отбыть еще до Нового года или еще до какой обозримой
даты, не так проста и клевать ее не след, потому что там, в далеке, у них
контакты о-го-го! делегации так и шастают, не то что здесь, а уж о
презентных выкручиваниях рук вообще нечего говорить. Аркадьева и так себя
госслужбой не утруждала, но если Игорь скомандует товсь! тогда и вообще
работу изображать перестанет, останется как развлечение - скопище людей,
немо искрящихся изнутри вечным вопрошением и тоскливо прикидывающих за что
одним все, а другим ничего? И кому это все?! Необыкновенному дарованию,
таланту, мозгу, компьютерной мощности?.. Нет, нет и нет! Иные тут законы,
потаенная наука. Наташа и сама не постигла все тонкости, только знает -
выездной, как у блатных вор в законе, фигура, вызывающая уважение и страх;
а еще напоминает шарик рулетки, почти никогда не выпадающий из
предназначенного круга, уж если попал туда, будет кататься, то на черное -
похуже, то на красное - получше, но кататься до конца дней своих.
Аркадьева вытянула из пакета дары, что муж таскал на работу. Жалость
заволокла глаза, гладила вещи, как кочевник в безводной пустыне последнюю
флягу воды: удачно, если роман с Крупняковым завяжется не надолго, до
отъезда, чтоб уложиться, разрыв покажется естественным, амуры не затянутся
и по возращении ее вроде будут ожидать.
Настурция маялась зубом, и Колодец сострадал ей неподдельно, желая
припомнить призрачное соображение, нет-нет мелькавшее перед его мысленным
взором, будто в ночи тенью шмыгала летучая мышь. Цоп! Вот оно. Бабка!
Надобно сейчас тащить Настурцию к бабке, проверить ее чудодейственную
силу, а не то прибудет Шпын, а бабкин дар потускнел или вовсе испарился.
Неудобно - Шпын с дарами, сродственника приволок, а тут волшебство не ко
времени истаяло.
Настурция меж уколами боли, переворачивающими, искажающими лицо до
неузнаваемости в мгновения недолгого облегчения, скорее напоминающего
дурнотный сон, исподлобья поглядывала на Мордасова. Безразличен к ее
страданиям, глаза под затемненными очками едва видны, будто рыбки на дне
давно нечищенного аквариума. Весь в подсчетах и прикидках на будущее,
как-то он ощутит себя с пол-лимоном, а может Колодец на большее нацелился;
в нем мелкости нет, в его тщедушной жилистой фигурке запрятана мощь,
недаром пьянчуги из тех, что мозг уж растеряли, а силы сохранили благодаря
Мордасову, звериным нюхом выучивали немалую беду, ожидающую каждого, кто с
ним свяжется.
Попили рыжухиного кваса. Настурция сдернула с полки кофту, отложенную
падшей дочери Рыжухи:
- Может себе оставить? - и не выпуская тряпки, - у-у-х! ой! мама
родная! ой!
Колодец решительно тронул россыпь выручающих дощечек на дне нижнего
ящика стола, откопал "Санитарный день", вывесил рядом с входной дверью на
гвозде меж окон, набросил крюк, переложил бумажник во внутренний карман.
- Вот что, цветик зубострадательный. Пошли, - кивок на заднюю дверь.
- Куда? - Настурция дернулась, вцепилась зубами в запястье и завопила
по-кошачьи.
Колодец рванул женщину на себя.
- К бабке пошли! Помирит тебя с болью, хоть на полсуток, а завтра к
врачу пошлепаешь.
Охая и причитая, Настурция выбралась на улицу, слезы размыли тушь на
ресницах, по щекам бежали черные струйки, - родные сестры побитых дождем
пыльных окон комиссионного.
Стручок привалился хозяйски к багажнику машины Колодца, кепчонка
поражала числом изгибом козырька и засаленностью, хоть масло жми. Карманы
потертого пиджака с чужого плеча распирали невысокие флаконы. Приятельницы
Настурции из парфюмерного отдела своей выгоды не упускали: на одних диорах
не уедешь, нужен массовый потребитель! Стручок, как раз и слыл цветом
массового потребителя. Мордасова Стручок узрел в последний миг, размахивая
серо-черными в мозолях ладонями перед носами дружков, руки Стручка
застыли, как кукольные, будто кукловоды натянули нити и замерли. Поза
лжевладельца машины взбесила Мордасова.
- Пшел на...! - Колодец взревел, как маневровик на путях.
- При даме... - Стручок по-гусиному крутанул шеей, взглянул на
заплаканное лицо Настурции и потащил дружков на щелястую скамью под
деревом, смертельно обгрызенным годами и грязью, не рассчитав звучности
своего голоса, поделился соображениями насчет слез Притыки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
и безошибочно вкладывали свободные деньги. Филин помнил, как на кухне
перед грядущим вторым отъездом эта молодая женщина заглядывала ему в
глаза, внятно обещая внеземные радости и, если он только возжелал, все бы
произошло, но Филин уже тогда - сейчас ясно до срока - причислил себя к
старикам и ставку делал более на охоту, на рыбалку, на безбедную спокойную
жизнь; тогдашнее выражение лица жены Шпындро бесило его теперь все чаще и
чаще, потому что намекало: так же теперь смотрят его дочери на людей, от
которых немало зависит в этой жизни и эти люди, кто и отметает от лености
их авансы, прикипев к картам, выпивкам ли, собирательству ненужного хлама,
а кто и не пренебрегает откровенными предложениями и тогда выходило, что
осмотрительность Филина в отношениях с Наташей Аркадьевой лишила его
возможности загодя мстить таким же, как он, влиятельным и безымянным,
мстить за то, что они крадут его дочерей и топчат их, а он годы назад не
воспользовался таким случаем.
Жена утонула в кресле, его мягкие контуры слились с такими же
пухлыми, колбасообразными складками на ее теле.
Дверь в прихожей хлопнула, Филин вздрогнул: ушла старшая; знал, что
сейчас же младшая оседлает телефон и будет трезвонить без устали, чтобы
найти повод ускользнуть из дома, тем более ненавистного, что старшая уже
улизнула.
Позвонил Шпындро, наговорил жене Филина подобающих любезностей, и
Филин, сидя под прикрытием газеты, стеснялся лица жены, свирепого, изредка
прорезаемого неискренней улыбкой; жена жестом подозвала Филина и, когда
муж приблизился, обдала его аммиачным запахом изо рта. Филин поблагодарил
сотрудника за внимание - к знахарке в субботу, Шпындро заедет за
начальником в одиннадцать утра.
Филин опустил трубку: вяжет! умело, не слишком перетягивая веревками
суставы, вяжет со знанием дела, без тугих узлов, понимая, что играть в
прозрачное бескорыстие глупо, но и бравировать корыстью не след; Филин
поежился: стать в позу? отказать? а вдруг старуха и впрямь поможет,
подлатает и тогда, даст бог, высидит на работе еще годок-другой и
вытянет-таки дачу, если проказы дочерей, их удручающая способность гробить
собственную жизнь не оставят камня на камне от его планов.
- Ты куда собрался? - Жена тяжело ворочалась в кресле, держа перед
носом книгу, открытую на первой странице уже неделю.
Филин окликнул пса, прицепил поводок к ошейнику, теряющемуся на
лохматой шее и отправился на улицу; делая третий круг во дворе, он
отвернулся, чтобы не налететь на младшую дочь, которая расстаралась -
вызвонила возможность вильнуть хвостом. Филин тоскливо посмотрел на
красные глазенки задних огней удаляющегося автомобиля, он давно этот
лимузин приметил и знал: сегодня дочь не вернется до утра. Собака проявила
понимание и только что тянувшая хозяина в разные стороны, замерла,
заскулила, будто и ей больно. Филин достал папиросы, нервно ломая спички,
закурил и направился в сторону говорливого пенсионера из третьего
подъезда. Старик церемонно приподнял шляпу, обнажив блин лысины, в
неверном свете фонарей напоминающий лягушачье брюхо в обрамлении седин.
Филин рухнул на скамью, скрипнул приветствие зло и пусто, сразу перехотел
болтать; от земли тянуло холодом и пенсионер остерег.
- Я-то на войлочной прокладке сижу, конфисковал у машинистки
домуправления за три шоколадки, а вы-то безо всего. Застудите мужской
багаж, беды не оберешься.
На черта мне теперь багаж этот, хотел возразить Филин, только нужду
справлять, но воздержался, дернул пса за поводок и направился к подъезду.
Наташа Аркадьева прознала, что утром в субботу муж отправляется за
город, раньше трех-четырех не вернется и поэтому приняла приглашение
Крупнякова отобедать. Последняя привязанность Аркадьевой растаяла с месяц
назад и теперь, в межвременьи любовных утех кандидатура Крупнякова
приобретала свою привлекательность. Будет ценить, будет показывать друзьям
на дачах, укрытых десятками километров дорог от чужих глаз, будет млеть и
восторгаться, а как же?.. Крупняков хоть и немалого полета, а жулик, а
Наташа Аркадьева жена выездного, лицо причастное к важному и серьезному,
лицо повидавшее, как там у треклятых, не на картинках, не на экране, а
живьем, лицо, которое может и имеет право рубануть во всеуслышание: в
Сан-Себастьяне есть ресторанчик для избранных, так там... или на пляже в
Брюгге, как нигде... или от Афин до Родоса лету всего ничего... Крупняков
мужчина спокойный, крепко стоящий на ногах, вхожий во все закрытые двери,
умеющий держать язык за зубами и то, что они вместе обделывают дела вовсе
не смущало Наташу: подумаешь, девятнадцатый век, что ли, дела делами, а
скука всех душит и хочется, чтобы мужчина, достигший чего-то в жизни - а
разве Крупняков не достиг, если мерять деньгами, а если не ими, чем же еще
мерять? - выказывал восхищение тобой, не ленился говорить слова пусть и
дежурные, но из тех замечательных, в которые всегда веришь, как в
собственное бессмертие, будто бы именно для тебя оставленную щелочку -
миллионы других ее не замечали, а ты непременно в нее проскользнешь и
будешь вечно жива и молода, и обожаема, и это так естественно, потому что
это ТЫ.
Шпындро приволок пакет с дарами сувкам назад, буркнул: пока не
понадобятся, нашел ход вернее; и Наташа радовалась, не скрывая: из дома не
уплыло имущество, пусть и не нужное, но греющее самим фактом своего
наличия и смутным ощущением, что когда-то еще пригодится. Игорь Иванович
несколько раз названивал Колодцу, улещал, склонял к доброму приему, обещая
одарить внепланово и слышал, как в голосе Мордасова, вроде бы
бесстрастном, нет-нет тренькали нотки любопытства - чем одарит Шпын? - и
просыпался до поры неплохо скрываемый восторг приобретательства, с которым
Мордасов, будто бы совладал вполне, а на деле грешил, вожделел к товару,
набивая свою утробу добром, как и другие менее умелые в управлении своими
страстями.
Маневры мужа неопровержимо свидетельствовали, - отъезд не за горами.
Наташа чуяла сладостный запах предотъездной поры - окружающие начинают
относиться к тебе, как к существу особенному, таинственному, вскоре
унесущемуся в сказку, оставив тяготы быта позади, и существо это вроде б
ничем от тебя не отличается и отличается всем; у существа этого другая
шкала возможностей, другие приводные ремни бытия: ты бедолага, будто
тянешь вручную, а на эти существа вкалывают блоки и подъемные механизмы, и
лебедки разнообразные, и шевеление чудо-пальца сдвигает гору, и они роют,
будто экскаватором, а ты детским совком, и как ты со своим совком не
крутись, один мах экскаваторным ковшом отбрасывает тебя назад, да как!
гусениц, землегрыза не увидишь.
И на работе совсем другим взглядом смотрят на жену, которая одной
ногой уже там, никто с тебя не спросит, ты уже вне пределов досягаемости,
портить с тобой отношения отважится разве только совсем несведущий,
которому невдомек, что так просто не посылают в дальние страны и супруга,
вознамерившаяся туда отбыть еще до Нового года или еще до какой обозримой
даты, не так проста и клевать ее не след, потому что там, в далеке, у них
контакты о-го-го! делегации так и шастают, не то что здесь, а уж о
презентных выкручиваниях рук вообще нечего говорить. Аркадьева и так себя
госслужбой не утруждала, но если Игорь скомандует товсь! тогда и вообще
работу изображать перестанет, останется как развлечение - скопище людей,
немо искрящихся изнутри вечным вопрошением и тоскливо прикидывающих за что
одним все, а другим ничего? И кому это все?! Необыкновенному дарованию,
таланту, мозгу, компьютерной мощности?.. Нет, нет и нет! Иные тут законы,
потаенная наука. Наташа и сама не постигла все тонкости, только знает -
выездной, как у блатных вор в законе, фигура, вызывающая уважение и страх;
а еще напоминает шарик рулетки, почти никогда не выпадающий из
предназначенного круга, уж если попал туда, будет кататься, то на черное -
похуже, то на красное - получше, но кататься до конца дней своих.
Аркадьева вытянула из пакета дары, что муж таскал на работу. Жалость
заволокла глаза, гладила вещи, как кочевник в безводной пустыне последнюю
флягу воды: удачно, если роман с Крупняковым завяжется не надолго, до
отъезда, чтоб уложиться, разрыв покажется естественным, амуры не затянутся
и по возращении ее вроде будут ожидать.
Настурция маялась зубом, и Колодец сострадал ей неподдельно, желая
припомнить призрачное соображение, нет-нет мелькавшее перед его мысленным
взором, будто в ночи тенью шмыгала летучая мышь. Цоп! Вот оно. Бабка!
Надобно сейчас тащить Настурцию к бабке, проверить ее чудодейственную
силу, а не то прибудет Шпын, а бабкин дар потускнел или вовсе испарился.
Неудобно - Шпын с дарами, сродственника приволок, а тут волшебство не ко
времени истаяло.
Настурция меж уколами боли, переворачивающими, искажающими лицо до
неузнаваемости в мгновения недолгого облегчения, скорее напоминающего
дурнотный сон, исподлобья поглядывала на Мордасова. Безразличен к ее
страданиям, глаза под затемненными очками едва видны, будто рыбки на дне
давно нечищенного аквариума. Весь в подсчетах и прикидках на будущее,
как-то он ощутит себя с пол-лимоном, а может Колодец на большее нацелился;
в нем мелкости нет, в его тщедушной жилистой фигурке запрятана мощь,
недаром пьянчуги из тех, что мозг уж растеряли, а силы сохранили благодаря
Мордасову, звериным нюхом выучивали немалую беду, ожидающую каждого, кто с
ним свяжется.
Попили рыжухиного кваса. Настурция сдернула с полки кофту, отложенную
падшей дочери Рыжухи:
- Может себе оставить? - и не выпуская тряпки, - у-у-х! ой! мама
родная! ой!
Колодец решительно тронул россыпь выручающих дощечек на дне нижнего
ящика стола, откопал "Санитарный день", вывесил рядом с входной дверью на
гвозде меж окон, набросил крюк, переложил бумажник во внутренний карман.
- Вот что, цветик зубострадательный. Пошли, - кивок на заднюю дверь.
- Куда? - Настурция дернулась, вцепилась зубами в запястье и завопила
по-кошачьи.
Колодец рванул женщину на себя.
- К бабке пошли! Помирит тебя с болью, хоть на полсуток, а завтра к
врачу пошлепаешь.
Охая и причитая, Настурция выбралась на улицу, слезы размыли тушь на
ресницах, по щекам бежали черные струйки, - родные сестры побитых дождем
пыльных окон комиссионного.
Стручок привалился хозяйски к багажнику машины Колодца, кепчонка
поражала числом изгибом козырька и засаленностью, хоть масло жми. Карманы
потертого пиджака с чужого плеча распирали невысокие флаконы. Приятельницы
Настурции из парфюмерного отдела своей выгоды не упускали: на одних диорах
не уедешь, нужен массовый потребитель! Стручок, как раз и слыл цветом
массового потребителя. Мордасова Стручок узрел в последний миг, размахивая
серо-черными в мозолях ладонями перед носами дружков, руки Стручка
застыли, как кукольные, будто кукловоды натянули нити и замерли. Поза
лжевладельца машины взбесила Мордасова.
- Пшел на...! - Колодец взревел, как маневровик на путях.
- При даме... - Стручок по-гусиному крутанул шеей, взглянул на
заплаканное лицо Настурции и потащил дружков на щелястую скамью под
деревом, смертельно обгрызенным годами и грязью, не рассчитав звучности
своего голоса, поделился соображениями насчет слез Притыки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45