- Небось
сажают?!
Просвечивающие розовым с желтоватыми мочками уши Мордасова, будто
встали торчком - расслышал.
- Поговори у меня еще, пьянь забубенная, - мгновенно вспомнив Туза
треф, исправно исполняющего роль старосты запойного кружка, пригрозил, -
велю Тузу вычеркнуть тебя из списка слушателей, будешь валяться, разинув
хлебало, под вагонами в тупиках, ждать, пока смазка тормозная в пасть
капнет.
Стручок натянул кепку почти до подбородка и будто укрылся за каменной
крепостной стеной.
Мордасов усадил Настурцию, пристегнул ремень, случайно коснувшись
упругой, вздымавшейся груди женщины, криво усмехнулся и шваркнул дверью -
аж стойки пискнули, через секунду вздохнул, пожалев о нерачительном
отношении к добру. Машина в облаке пыли двинула, похоже на воздушной
подушке, колес и вовсе не видно, плывет себе на серой пелене кастрюльного
цвета голубая коробка.
На рынке, ютившемся на задворках станции, Мордасов тормознул и, не
взирая на стоны Настурции, откупил бабке кураги - для сердца, узнав в лицо
куражиного купца из ресторана; тот тоже признал Мордасова и хотя брал со
всех по восемь за кило, ему подмигнул и скинул до шести.
Поднимает коммерцию, отметил Колодец, выходит точно, прибудут
торговать гармонь двухкассетную, определенно, уж Мордасов спуску не даст,
тут кураги не водится, тут север суровый, репа да свекла, а жить хочется,
будто родился в краю вечного солнца, а может еще больше, как раз из-за
господствующей погодной тусклости.
В машине Колодец протянул пакет с оранжевокруглыми в меру высушенными
плодами Настурции, мол, пожуй, та мотнула головой, застонала, сдерживаясь,
будто понимая, что в замкнутом пространстве жестяного короба ее вой
нестерпим.
К дому Мордасов подрулил по грунтовой, в ямах и застывших грязевых
колеях дороге, объезжая малых детей, чудом управляющих взрослыми
изъеденными ржавчиной велосипедами, извлеченными с чердаков, из сараев и
подвалов на сверхсрочную службу. Мордасов предупредил Притыку, чтоб при
бабке вела себя скромно, не возникала, не жаргонила - бабка наших
прохиндейств не понимает, чурается, расстраивается всеобщим размыванием
устоев да падением нравов.
- Чаще кивай, на спасибо не скупись. Спасибо, бабуля! И точка.
Напусти на себя скромность, ты ж умеешь, думай, что Шпын заглянул и ты
вроде за школьницу-десятикласницу норовишь сойти. Так и жми. - Мордасов
втолкнул Настурцию в дверь. - Это я, ба! Гости у нас. Страдалица одна,
зубы умучали. Подсобишь?
Молчание. Колодец перекрестился шутовски и жарко припал к уху
Притыки, шепча:
- Каждый раз трясусь... зайду, слово скажу, а она молчок, ну думаю
все... осиротел. Любит меня жутко. За так! Не зная, сколько я там насушил,
что да как. Для нее я всё, и небо, и солнце, и луна. Все. Так меня никто
любить не станет. - Колодец стянул очки, протер замшевым лоскутом и то ли
без очков, то ли от дум, сейчас владеющих Мордасовым, глаза его показались
Притыке жалкими, детскими, ничего не понимающими и всего боящимися и,
жалея обоих бедолаг, она не удержалась:
- И меня никто. Факт.
К удивлению Мордасова бабка сидела на кровати, а не лежала и ласково
смотрела на входящих.
- Помоги, ба! Загибается, - подтолкнул Притыку вперед, отступил к
порогу. Даже со спины сама скромность! Тож не промах, хоть и болью
мучается, а играет - выкладывается. Молоток. Прямо девочка в школьном
передничке, первый класс, все с цветами, родители важные, а деды да бабки
с мокрыми глазами. Ай да Притыка! И не подумаешь, что ночи напролет кутит
в кабаках с жульманами.
- Что, детка, зубы? - Бабка притянула женщину к себе. - Сань, принеси
скамейку да водицы, обычной и той, луковицу в полтину, ножик и нитку с
иглой.
Притыка боязливо повела плечами: резать-колоть что ль вознамерилась?
- Не боись, - сухая ладошка огладила пышные волосы мученицы, - я
пошепчу и полегчает, а ты думай о хорошем. Речка течет, поле зелено прямо
к желтому обрыву подступает, пчелы в цветках купаются, люди все добрые и
зла на земле отродясь не водилось.
Мордасов принес требуемое, застыл ближе к красному углу.
- Выйди, Сань, - старческий голос окреп. Может и впрямь человек
здоровеет, когда нужен другому. Мордасов, в раздумьях, на кухню, оттуда во
двор, рука сама нырнула в бочку с малосольными, ноги подтащили к низкому
оконцу. Все видно: бабка шепчет, у Настурции в руках крынки с водой
проточной и святой, бабка разрезает луковицу на четыре части, каждой
стороной трет десны Притыке, та вроде крутит головой, не различишь, видна
Колодцу вполоборота, Настурция покорно опускает посуды на пол, вдевает
нитку в иголку, протягивает бабке, та сшивает разрезанную на четыре части
луковицу и снова шепчет, близко поднеся реставрированный овощ к самому рту
и кусочек луковой шелухи прилипает к бабкиным губам, а Настурция уже и
плечи расправила, и голова посажена гордо и красиво - боль отступила.
Колодец смотрит на багажник и там, где умещался зад Стручка, ему
видится вмятина или блик солнца так падает. Из дверей появляется Притыка,
сияя неправдоподобно.
- Ну? - Колодец и так ответ знает. Притыка вышагивает по мощеной
верткой дорожке, обнимает спасителя, целует сначала в губы, а потом
опомнившись, в щеку.
- Ну? - Мордасову хочется получить подтверждение бабкиных умений;
Настурция улыбается, тоже лезет в бочку и начинает уплетать янтарный с
прозеленью огурчик. - Я те говорил.
Оставляет женщину во дворе и направляется в каморку. Старушка лежит в
лежку, в лице ни кровинки, нос заострился и Колодец клянет себя; знал же,
что облегчение одному, хвороба другому.
- Прости, ба. Уж больно мучалась, криком кричала...
Лицо на подушке неподвижно и Мордасов с ужасом догадывается, что
недолго ждать скорбного часа, так же будет лежать старая женщина в гробу,
скрестив руки на груди в цветах по самый подбородок. А он еще Шпына вызвал
на субботу! Сейчас отзвонит и даст отбой. Прикасается губами к восковому
лбу, едва теплый и глаза успевают обласкать внука и даже на слово сил
хватает:
- Притомилась я, Сань. Иди! Ждет она тебя.
И Мордасов понимает, что бабка приняла Притыку за его девушку. Во
дворе Притыка отрывает лопаткой ямку, будто собирается схоронить птенца.
Мордасов удивлен: холеные с яркими ногтями руки женщины на захватанном
черенке лопаты противу разума, похоже бабочка-красавица оседлала навозную
кучу.
- Ты че? - Мордасов сейчас уже не радеет Настурции; бабке-то плохо по
ее вине. Здоровенная деваха потерпела бы, а бабуля, как высушенный листик
в мордасовских тетрадках, когда во времена оные он слыл спецом по
гербариям.
Настурция опускается на колени, юбка обтягивает крутые бедра, вот-вот
лопнет по шву. Мордасов косится сверху, похоже норовит разглядеть
запретное в затейливом вырезе, а на поверку следит за похоронами: так и
есть, по наущению бабули Настурция бережно опускает в земляную выемку с
полдыни сшитую луковицу и присыпает землей, тщательно разравнивая, вот и
упокоены беды Настурции, лежат не шелохнутся под слоем земли. Женщина с
облегчением поднимается, лицо то же и другое, и Колодец припоминает
книжное словцо - просветленное, такое как раз сейчас лицо у Притыки, а из
пакета у ее журнально утонченных ног вываливаются колготки, шелестя
оберткой; Настурция перехватывает взгляд Колодца, неловко запихивает пачки
в пакет, срывает желтоголовый одуванчик и втыкает тонкий стебелек в
земляной холмик.
- Жалко луковицу, - фальшиво сетует Настурция, пытаясь скрыть
смущение из-за колготок.
Для Мордасова волшебство прошедших минут растаяло, приемщик собран и
резок.
- Себя пожалей!
Настурция из мягкой и расслабленной в миг перерождается в
человека-пружину: лицо надменное, недопускающее даже мысли о превосходстве
другого, губы сомкнуты в линию, а когда разжимаются, то по ним бегут
рваные линии, будто рот Настурции не из живой ткани, а из сухих щепочек.
- Наставничек тоже мне... - шарит глазами вокруг себя, - покажи, где
железные рублевки закапываешь. - Со злостью решимость постоять за себя
тает. Настурция кривит губы и слезы обиды выкатываются из серых
округляющихся глаз.
Колодец не жалеет Настурцию давно, порешив, что жалеть глупо, а тем
более девиц ее типа: сейчас рыдает, через минуту хохочет, и снова рыдает,
и все-то им трын-трава.
На работу не хочется, и Мордасов хвалит себя за предусмотрительность:
хорошо, что вывесил "Санитарный день", а намеревался в начале "Санитарный
час", можно б и "Учет" да уж в этом месяце по три раза на неделе
учитывали, а его любимая "По техническим причинам" треснула пополам,
осколки выставлять не годится, а Стручок, гад, обещает склеить уж полгода,
то-то повинно глядел на Мордасова сегодня у машины, Колодец-то про "По
техническим причинам" и думать забыл, а Стручок помнит, а глупцы мелят,
будто в пропитых мозгах ничего не застревает.
Настурция корит себя за резкость. Дура. Подумаешь, ничего такого ей
не сказали, а от Колодца она зависит капитально; сейчас возьмет да
откажется везти ее до станции и тогда в пеших порядках по кривым улицам да
на каблуках, да в жару, еще через лесок сшибать о корневища носки едва
надеванных туфель, от досады еще и зуб прихватит по новой, будь он
неладен.
Колодец кивает на машину.
- Загружайся!
И впрямь слезы высохли в момент, как капля ацетона. Настурция ловко
устраивается на переднее сиденье со сноровкой, приходящей от ежедневного
употребления, подобно чистке зубов; в городе до вокзала и с вокзала ее
подвозят, когда за деньги, когда за так: ей ли не знать, что не всякий
стребует мзду с такой, как она.
Едут молча и Колодец ерничает про себя, что даже его, человека
привычного, колени Притыки отвлекают от вождения и средство повышенной
опасности в его руках прыгает и скачет из стороны в сторону по-жеребячьи,
а колени Настурции трясутся вверх-вниз и мелькают округлыми белыми
пятнами, стоит лишь чуть скосит глаза от лобового стекла.
Машина пересекает пыльную площадь, Колодец успевает убедиться, как
двое, прочитав табличку в окне магазина, покорно отваливают от крыльца,
стоящего на двух грубо сложенных кирпичных столбиках, раствор из швов
поспешной кладки сочится, как излишек крема меж тонких листов слоевого
торта.
Электричка Притыки через двадцать минут. Настурция обретается в
Москве и то, что она столичная, а Мордасов пригородный, тоже причина
скрыто дремлющей неприязни, момент межплеменной розни, извечный конфликт
дворянства - неважно какого свойства - и беспородности.

В один день три раза переговоры - многовато, смысл виделся только в
последних, именно в них от Шпындро зависел, если не исход целиком, то
направленность обсуждения. Игорь Иванович старался, фирмач не мог не
видеть, вел себя негоциант - не подкопаешся - сух, не многоречив,
протокольно любезен, не более.
Шпындро оценил предложение фирмы толково, не захваливая, даже вкрапив
несущественные недостатки в мякоть неоспоримых достоинств; имела значение
и последовательность изложения, не велика мудрость, а многие упускают из
вида - запоминается последнее, особенно начальниками, у них перегруз
сведений, помнят только итоговое решение, иногда даже не дословно, не
смысл, а так сказать запах - положительный или наоборот. При описании
предложенной в торги продукции Шпындро недостатки сгреб в самое начало и
потом до конца наращивал про достоинства и кончил, как скульптор резцом
высек из камня:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45