Ах, Филин, Филин! Зачем же ты так? Ехали-то еле-еле да и грузовик с
большей яростью обрушился на пионера Гришу, значит, не судьба Шпындро
отправляться в театрально промытую страну, заказано проводить вечера за
телевизором, поедая ненавистные продукты и прикидывая, чем угодить жене
посла, а чем прямого начальника, расставляя силки нелюбимым коллегам, а
любимых почти не водилось, силками приходилось обзаводиться в изобилии.
Там! Там!
Наивные думают, курорт! По незнанию, жестокий спорт с силовой борьбой
- и все же не сравнить с морозным утром, с угрюмыми соснами, зажимающими
просеку, по которой бредет Шпындро в треухе, а в Москве все течет, будто
не было Шпындро никогда в жизни, а Кругов уютно обустроился в далеком
далеке и губы его, касающиеся ободка бокала трогает мудрая усмешка и все
уверены - Кругов умен и тонок и чувствует ситуацию, как никто, а Кругов в
этот миг просто-напросто отчетливо видит Шпындро в треухе, бредущего по
заполярной просеке; никогда никто не представит, что этот же человек на
приемах в умопомрачительных костюмах, если его не терзал очередной приступ
прикидывания серой мышкой, вышагивал по навощеному паркету прошлого
столетия и отблеск пламени настоящих свечей - не пальчиковых канделябров -
плавал в его глазах.
Ах, Филин, Филин! И еще: Наталья получит долгожданную свободу, она и
сейчас не обременяла себя условностями, а так... бог ты мой, блудница, да
еще в роли мученицы. Шпындро представил, как жена пакует ему посылки, а
приедет ли она к нему? Говорят, там есть гостиницы или наподобие, где муж
с женой могут уединиться на денек-другой: Шпындро в своем треухе встречает
жену, вряд ли сподобившуюся щадить его и потому, как всегда, разодетую,
делает шаг навстречу, и другой шаг, и третий, и она знает не по догадке, а
на все сто, что у него полгода, а может и год, никого не было, и
оскорбительная жалость ее плотского участия щиплет веки заключенного, а
когда все кончится, он снова напялит треух и вернется к себе в мир просеки
и сосен, а она укатит в Москву до следующего раза, а может следующего и не
будет вовсе, если вдова поневоле подыщет себе пару и к его возвращению уж
может с другим мужем ринется за кордон докапливать ненакопимое; а когда
освободят, путь ему один - прорабом на стройку или электриком, да он уж и
не починит ничего; перегори пробки, приходилось вызывать домуправовских, а
если повезет, определится бумажным инженером, специалистом по профилю,
листай да подшивай в одной из многочисленных контор.
Думал ли так Шпындро или нет, никто не знает, во всяком случае мог
думать, так как сидел тихо, боясь и тронуть Филина и взглянуть на него.
Колодец оснований для переживаний не имел ни малейших.
Человек на заднем сиденье! Отличная роль.
У Колодца сверкнуло в голове, что лучшего в жизни не пожелаешь:
завидное амплуа - человек на заднем сиденье при полном удобстве, и случись
что - ни в ответе, и опасность невелика, особенно, если упрятаться за
спину водителя. Вот к чему стоит стремиться, не афишируя, конечно, как все
важное в жизни, вот оно место вожделенное - человек на заднем сиденье.
По натуре деятельный Колодец не усидел, дернул руку, толкнул дверцу,
и вывалился на площадь как раз в миг, когда Настурция подлетела к машине.
Настурция бросилась на шею Колодцу, и испятнала щеки, и шею, и
подбородок пахучими помадными поцелуями.
- Ты че? - Колодец, впервые зацелованный Притыкой, ошалел и от
столкновения и от проявления бурного участия. Что-то в этом есть... когда
тебя так... искренне, без подтасовки, от нутра и Колодец постановил, что
ближайший флакон духов оплатит Настурции; не датный - к Новому году там
или дню рождения, или восьмомартовский, а внеочередной, от сердца.
Дежурно он ее промазывал, чтоб язык на привязи держала, но за порыв
расплата особая.
Притыка выпустила Мордасова из объятий, и приемщик пожалел, что взрыв
так скоротечен, внимание женщины сосредоточилось на Филине. Шпындро так и
сидел, будто прилепленный к рулю. Настурция рванула переднюю дверцу и
проявила неожиданную силу, обхватив Филина и вытянув грузное тело из
машины. Колодец не помог, решительность и мощь Настурции сковали его и
только, когда женщина уже начала бледнеть, пытаясь удержать тушу, бросился
поддерживать. Шпындро не шелохнулся: что ему суета вокруг, он уже там,
посиживает на голубых от мороза пнях, в безветрии, дымными пальцами уперты
вверх к белесому небу тлеющие сигареты и две вещи реальны вокруг - холод и
пустота и больше ничего.
Мордасов сорвал плед с заднего сиденья, швырнул в пыль, уложил
Филина. Шпындро видел хамское обращение Мордасова с пледом и только
усмехнулся внутреннему спокойствию: зачем ему теперь плед? и машина? и
жена? зачем ему все?..
В дорогом платье Настурция, не раздумывая, бухнулась в пыль, обдирая
колени об острые камешки, скрывающиеся в песке на площади. Мордасов еще
раз уверился, что искренность Настурции необъяснима, устрашает, как все
непонятное. Притыка рванула рубаху на груди Филина - пуговицы брызнули
фонтаном, откуда столько на одной рубахе? - и перед торговками укропом и
петрушкой, перед перепуганным шофером грузовика, перед Рыжухой, которая
уже вернулась со станции с двумя бидонами кваса, перед Стручком,
ушибленным галстуком и на карачках подползшим к машине Шпындро, предстала
татуированная грудь Филина.
Жаль ее не видел Шпындро! Сразу б догадался: такие люди запросто не
умирают. Настурция залилась краской, а уж она-то школу прошла, и это при
ее гриме. Мордасов с академическим интересом изучал обилие нательных
картинок и поразительную скабрезность ситуаций, намертво зачернилинных на
груди пострадавшего. Две татуировки ближе к пупку сведены и напоминали о
себе сморщенными шрамиками. Там-то что было? Колодец вспотел. Укропные
торговки из богомольных крестились, и все забыли, что Филин вовсе не
галерея, пусть и сомнительная, а умерший человек или почти умерший.
Настурция выхватила носовой платок - чистый шелк, опять успел
отметить Мордасов, платок-легенда, как уверяла Настурция, подписанный
лично Нино Ричи; позже Мордасов удостоверился, что таких платков больше,
чем носов в стольном граде, и все же Настурция открывалась ему сегодня
определенно неведомой стороной.
Бабка Рыжуха от полнокровия, не в силах совладать с обуревающим ее
участием протянула бидон с квасом. Настурция отшвырнула крышку, обмакнула
подписной платок в квас и обмыла кровь с лица Филина, с шеи, с груди, там,
где кровь еще маскировала подлинную остроту сюжетов, наколотых на
безволосой груди начальника.
Настурция потребовала у торговок зеркальце, приложила к губам Филина,
только что смоченным квасом и торжествующе вытянула руку - смотрите! -
зеркальце помутнело: человек-галерея жил...
Шпындро не ведал, что зеркальце избавило его от просеки, от треуха,
от голубых пней, не знал Шпындро, что Кругову так просто не уехать, не
знал, что жизнь не кончена и борьба продолжается. Шпындро не сильно
разбирался в терминах, но то, что происходило с ним, вызывало в памяти
слова ступор, кома, удар...
Настурция, подбодренная мутными показаниями зеркальца, перевернула
бидон и окатила Филина квасом с ног до головы. Квасные потоки пронеслись
по надутым щекам, по напоминающей ощипанную гусиную тушу шее, устремились
к животу, купая в пенных струях русалочьи хвосты и оголенных мужчин с
очевидными намерениями, касательно русалок, чья синева могла соперничать
только с синевой неба над бездыханным начальником. Филин чмокнул, открыл
на миг глаза и снова закрыл, не понимая, отчего лежит распластавшись на
земле, отчего вокруг десятки неизвестных таращатся в испуге или восторге,
отчего непонятная жидкость заливает нос и уши и щиплет веки.
Шофер грузовика незаметно, носком сапога сгребал в сторону осколки
бронзового галстука, пытаясь отвести от себя обвинение в сознательном
нанесении порчи пионеру Грише.
На коленях посреди площади изваяниями застыли двое: Настурция
Робертовна Притыка и Стручок, прижимающий к груди неизменный кепарь, меж
ними лежал облитый квасом Филин, боясь открыть глаза, считая, что он
упился вдрызг и - самое страшное - не помнит, где и с кем. Женщина,
склонившаяся над ним с пухлогубым, напомаженным ртом, доходяга с кепкой и
приплясывающий по кругу кордебалет торговок с пучками зелени вместо вееров
не оставляли сомнений, что Филин принял крупно, но помнились только
малосольные огурцы, возлияние же выпадало из памяти напрочь и только
видения полуживой старухи и угла с иконами и бутылей с водой, что звякали
в сумке у ног Филина в машине, перед тем как он оказался распластанным на
пыльной площади, несмело намекали на истоки происходящего; Филин боялся
открыть глаза еще и потому, что, когда струи кваса достигли трусов и
смочили промежность, он с ужасом подумал о худшем: неужели на глазах у
всех? С мокрыми штанами? Он слышал, что такое случается с пьяными до
беспамятства, но чтоб с ним... Старуха - ведьма замаскированная! - видно
вместо святой воды умудрилась налить в пустые бутылки водку и колдовство
ее оказалось как раз в том, что пилась водка, как вода, но валила с ног,
подобно неразбавленному спирту.
От Алилуйки донеслось тарахтение мотоциклетных моторов. Конец,
пронеслось под мокрыми от кваса сединами: худшего и представить не мог,
посреди площади, с мокрыми штанами, на глазах у всего честного народа, да
еще и с оголенной грудью; он, не открывая глаз, на ощупь погладил себя по
вздымающемуся горой животу и замер, не находя рубашки.
- Жив! - Приговор укропных и петрушечных не подлежал обжалованию.
Двое милиционеров - один лейтенант - соскочили с мотоцикла,
станционный постовой почтительно отступил в сторону. Молодцеватый,
перетянутый портупеей, офицер с усиками в белых перчатках сразу вцепился в
шофера грузовика. Шпындро так и не вылезал из машины. Шофер грузовика с
тоской взирал на бронзового пионера Гришу и старался объяснить, что не
нарочно и, пытаясь спасти вот граждан на легковушке (он уже
предусмотрительно отказался от товарищей и перешел на граждан), отвернул,
не успел тормознуть и чуть не уронил Гришу наземь, счастье, что только
галстук отколупнулся, но это не беда... шофер уныло бубнил про бустилат и
другие чудо-клеи, как раз для гипса, и с его слов выходило, что галстук у
Гриши окажется после ремонта лучше прежнего и сам Гиша только выиграет
вместе со всеми горожанами от, на первый взгляд, неудачного наезда.
Усики милиционера подрагивали в такт словам шофера; представитель
власти не верил ни единому доводу злоумышленника. Постовой, на всякий
пожарный, бочком откатился от покореженного Гриши: постовой недавно стал
папой и понимал, что Гриша может, разваливаясь, внезапно осиротить дитя, и
тогда уже никакой бустилат не поможет.
Чин с усиками дело знал, не прерывал шофера и само молчание чина
нагоняло страху больше, чем любые угрозы. Чин протянул руку, и шофер
покорно вложил свои документы.
- Бузников... Андрей Лукич. - Чин глянул жалостливо на бронзового
Гришу, будто на брата меньшого, жестоко избитого хулиганами. - Бузников,
вы понимаете, что натворили? - Взгляд на Гришу, на обгрызанный галстук, на
трещину, опоясавшую гипсовую шею ниткой тонкого жемчуга.
Бузников молчал. Чин с усиками обвел присутствующих бесстрастным
взором, остановился на Филине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45