может расслабился, памятуя, что суббота,
выходной и безглазая отдыхает, выработав норму по будням? И неожиданно от
скорбного Мордасов перескочил к обыденному: третий день в пыльном оконце
комиссионного болтались обманывающие народ надписи "По техпричинам!"
"Учет" и прочее вранье и Мордасов прикинул: раз ночь погублена, а ему
понадобится телефон для решения посмертных бабкиных проблем, предложить
Настурции завтра, в воскресенье, работать. Начальство обожает работающих
по выходным, узревая в этом порыв, всплеск энтузиазма и гражданскую
серьезность и готовность - вот что главное - ринуться на лишения, нужны
они или нет, не в том дело, сам факт примечателен, ради общего дела.
До рассвета покемарили чутко, не раздеваясь, Настурция на
скособоченном диванчике, Мордасов в мягком кресле, вытянув ноги на стул с
гнутой спинкой.
Утром засобирались на работу. Мордасов долго рассматривал бабку,
Настурция почтительно замерла на пороге, не решаясь войти и лишь
тревожась, как бы Колодец по второму кругу не нырнул в истерику. Обошлось.
Повернулся Мордасов тихо с сухими глазами, подумав, вернулся к кровати,
поправил подушку под лимонной головой в седом обрамлении, тщательно
поправил, будто верил, что это важно.
Заварил питье, щедро засыпая в чашки из горок чая, так и горбящихся
на клеенчатом столе; не труха, ароматный чай, настоящий - не для
каждого-всякого; Мордасов пошутил:
- Еще болтают, деньги не пахнут! Вишь, как напитался их запахом чай?
Нос аж ликует.
Ложка звякала о закопченный накипью фаянс, свет нового дня делал дом
и все вещи в доме совсем иными, не похожими на самих себя всего лишь
вчера: новые тени, новый цвет воздуха в комнатах и тишина по-настоящему
гробовая в комнатенке бабки проводили черту между днем минувшим и
наступающим.
Шли по улице не плечо к плечу, отстраненно, помятуя, с серыми лицами;
колкие, недобрые глаза из-за заборов, молча вторгались в чужую жизнь,
завистливо вычисляя: вот губит Мордасов еще одну и числа им нет.
Перед площадью в пыли улицы, как почудилось Колодцу, еще с вечера
отпечатались следы протекторов машины Шпындро. Мордасов по-хозяйски ступил
на площадь и... обомлел. Настурция позади пискнула и затихла. Туз треф не
обманул - все вышло, как предупреждал.
Стадион в Лужниках и ярмарка рядом по выходным считались зоной
прогулок Шпындро: места коренные с детства, каждый камень истоптан
тысячекратно, к тому ж пивной бар перед входом на стадион полтора десятка
лет, пока вовсе не переродился в шалман, а позже впритык к нашим дням в
безликое кафе-мороженое, занимал Шпындро и его друзей; считалось особенным
мужским шиком, приобретенным в студенческие годы тянуть пиво и поигрывать
в картишки в своей неосновной, не рабочей, теневой что ли жизни, которая
незаметно, а может и, напротив, рывком переродилась в подлинную.
Ссора с Натальей началась ни с чего, как дождь в разгар лета,
только-только голубело над головой и вдруг хлынуло. Шпындро молча
собрался, дорулил до забора стадиона; за отштукатуренными палками-брусьями
ограды благолепно прыгали рабы тенниса и притеннисного мирка; оплел педали
и руль хитрыми капканами, глянул на следы вчерашнего столкновения - все
выплатят - и двинул к ярмарке.
Под железнодорожным путепроводом клубился люд меж шашлыками и
беляшами на лотках; с шатких столов в розлив торговали бывшими иноземными
напитками; с ядовитыми цветами пузырящихся пойл все пообвыклись, забыв в
далеком далеке лет до дрожи захватывающие названия; меж унылыми
жестянками-вместилищами использованных стаканов вились облачка мух, витали
запахи распаренных человеческих тел.
Оживление под путепроводом носило необычный характер,
наэлектризованность скупающих масс обрела заряд невиданный нового знака,
доселе невиданного Шпындро. Кипение напоминало кадры времен гражданской
при штурме товарняков или рассказы матери об эвакуации.
Орали разное. Шпындро привычно размыслил: дают! выбросили!
Зажмурился, магазины полупустые, прохладные, изобильные, существующие
будто только для тебя одного. Там! Меж роящимся смешением плеч, локтей,
квадратных спин, крутых бедер, низких задов и Шпындро выросла незримая
стена.
Шпындро лениво лизнул затейливо крученную голову привозного - из
голландского порошка - мороженого, откусил вафлю стакана, сухую, в меру
сладкую, как трубочки с кремом в пору его детства. Хотел прошагать мимо -
пусть их, хватают, штурмуют, рвут на части, ему-то что? - но кольнуло (как
тут не верить в высшее, сложное, с суеверной боязливостью нет-нет да
ворочающееся в каждом?), будто толкнул кто не сильно, но определенно и
внятно окликнул - стой!
Шпындро заработал локтями, не глядя по сторонам, пробился к стене
путепровода, раздвигая людей, как опытный пловец слои воды, не поднимая
глаз, сосредоточиваясь единственно на прокладке курса и... замер, будто
враз осознал, что гол - без лоскута, прикрывающего срам - среди одетых и
глазеющих только на него.
На вешалках розовело, серело, мутно голубело - ходовые цвета - все в
иностранных словах, будто вырванный наспех кусочек Гонконга или Аомыня.
Шпындро знал цену этому товару, именно на таком он и его кристальные
дружки с взглядом упертым сразу в будущее, взглядом, минующим мелкое и
ненужное, замешивали кто с помощью жен, кто тещ семейное благополучие.
Будто эра целая, если уподобить эру из десятилетий мощному зданию,
укрепленному по наружной стене толстенными контрфорсами дрогнула на его
глазах, кладка побежала трещинами предвещающими развал.
Э-эх-ма! Разлюбезный мой Гонконг, родная сторонушка! Что ж творится
средь дня белого, люди добрые?..
Другому не перескажешь сокровенное, тут слов понадобится выставить
солдатским строем тысячу, а может и десятки тысяч; пережил Шпындро
зубодробильное в секунду, вихри противоборствующие взвились в голове, в
пляске мелькающих лиц, сливающихся в одно насмешливое, виделась
хулиганская ухмылка бронзового пионера Гриши со вчерашней пыльной площади,
в руке Гриши горн издевательски трубил: конец? эре целой конец - и какой?
- из дерьма золото плавили.
Тошнота муторно поползла снизу живота: может, от вчерашних угощений
Мордасова, может, от увиденного... Небось, кровь отхлынула к ногам,
Шпындро себя не видел, но знал - бледен, бел, как ладони, выпачканные
школьным мелом. Рушились основы: нехитрая раскладка, но обильная выходом
чистых денежных знаков. Восторгался Шпындро с детства этим ресторанным,
дурацким - выход: выход бифштекса - двести граммов; выход отбивной - сто
пятьдесят и, глядя на грошевую поделку на распродажах - там - сработанную
на берегах теплых морей, руками недоспавших сопляков, сразу выскакивало в
переводе на рубли: выход - стольник. Это позже его Мордасов переучил,
вернее, склонил усмешкой от стольника к "Кате" перекинуться, хотя "Катя"
отталкивала Шпындро приблатненностью и явно жульническим налетом.
Выход - сто пятьдесят, выход - двести граммов, выход - "Катя"... а
выход Шпындро? Где он обозначен краснеющими во мгле буковками? Найдется,
успокоил себя, не может статься, чтоб перепад исчез, раз перепад
сохранится, водичка станет течь сверху вниз и крутить его мельницу, лишь
бы перепад остался, а исчезни он и эре конец, замрет мельничный жернов и
тогда...
...Тогда Мордасов войдет в пору зрелого цветения: деньги-то у сферы,
у выездных только товар и порвется цепь якорной вязки - в каждом звене две
распорки, чтоб звенья не перевивались, крепче не бывает. Но и сфере деньги
куда вложить, не подвези товарную массу Шпындро? А перепад между тут и там
- выгодная штука, перепад для иных матери роднее, может тайно и радеют
неизменности?
Полтора года назад в бане за чаем вырвалось по оплошности: мол, жулик
ты, Колодец, тот свекольно побагровел, похоже даже очки запотели от гнева
и припечатал Шпындро - не бездарь Мордасов на выдумки: а ты - жулездной!
Сумма двух понятий, смекаешь?
Шпындро руками махать не любил, ткнул вяло в оскорбительно хихикающую
рожу, но привычка все взвешивать спасла, шепот предостережения издалека
заполз в ухо: не губи, дурак, проверенный канал сбыта, гордыню усмири, у
тебя профессия вся в этом - гнуться да лизать, миг всего унижения да и
людей, укутанных по-римски в простыни за чаем и голых в парилке видишь
впервые и никогда более не встретишь. Уймись!
Шпындро улыбнулся Колодцу, как высокому начальству, открыто, с
трибунным задором и примирительно подытожил: придумщик, однако отец может
тебя определить по части... махнул рукой, заел вареньем, запил жасминовым,
и на следующий день поделился с сотоварищем по работе про жулездного; тот
скривился, прошипел: распустили языки! Мало мы с тобой вложили в наши
игры, мало горбатились, чтоб подобраться к... мотнул головой, будто боднул
невидимого врага, на губах не произнесенное слово - корыто, зачем лишнее
трепать? А глаза тухлые в искорках нехорошей решимости: мое не тронь!
Положено!
Сейчас Шпындро не без содрогания мусолил глазом рукотворное море
товара, обилием и броскостью вышибающим его из седла. Средина лета, закон
разрешительный только и вылупился только в начале мая, а уж началось, чего
творят, глядишь перекроют кислород, дай срок, наладят выпуск омег да
роллексов, уж и музыка гремит по радио, не хуже, чем раньше из
стереоколонок по углам квартирных мирков, для посторонних недоступных.
Беда и только! Выездных снивелируют, превратят в ничто. Так не
договаривались! От дворянства, поди, откажись с легкостью и улыбкой на
устах.
То ли скандал с женой, то ли вчерашний день, суматошный и
бесконечный, то ли серо-розовое море и лес рук, протянутых к тряпью,
объединившись, атаковали затылок тупой болью, будто лом вгоняли в
основание черепа.
Вроде как замок реквизировали у Шпындро со вселенными владениями.
Взяли и забрали земли, речку, что вьется меж лугов, ивы, купающие тонкие
листья в водах, принадлежащих Шпындро. Вроде мелочь - штаны-варенки да
рубаха с молниями и кнопками, а все одно, что по границам княжества
ворожьи разъезды: готовятся, жди орды, зарящейся на чужое.
Вернулся Шпындро домой в дурном расположении духа, ненавидел себя и
всех, казнился увиденным люто, одна надежда - неторопливы
соотечественники, разомлели от ленцы, приправленной водочкой, годы
попривыкли считать десятками, что яйца, да Шпындро не один при выгоде
состоит, почитай скрытый класс, ну класс не класс, а прослойка;
реформаторы помедлят, довольные упрутся по-чиновничьи, с остервенением,
глядишь, время и потянется, а там... о смерти Шпындро думал редко и
гневно, гнал мысли загробные взашей.
Тут и объявился телефонным треньканьем Мордасов и без смешков и
обычных ернических заходов уронил, что бабка скончалась в ночь, и Шпындро
не уяснил с разбегу: ему-то какое дело? Вроде в голосе Мордасова
громыхнуло обвинение?.. А еще Колодец присовокупил про дополнительные
неприятности, и Шпындро, с надеждой глядя на объявившегося вчера пастушка
со свирелью - может, оградит, может, добрый амулет? - упился разъедающими
домыслами: Мордасова повязали, прижали, вызнали, чем промышляет, и Колодец
исписал снизу доверху жуткую бумагу под названием "протокол" и фигурировал
в кривых строчках неоднократно в приглядной роли Шпындро, а в конце
протокола Мордасов расписался, как на квитанциях затейливо и не экономя
бумаги, однажды прослышав, что для чужого глаза размах подписи вроде как
свидетельство размаха человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
выходной и безглазая отдыхает, выработав норму по будням? И неожиданно от
скорбного Мордасов перескочил к обыденному: третий день в пыльном оконце
комиссионного болтались обманывающие народ надписи "По техпричинам!"
"Учет" и прочее вранье и Мордасов прикинул: раз ночь погублена, а ему
понадобится телефон для решения посмертных бабкиных проблем, предложить
Настурции завтра, в воскресенье, работать. Начальство обожает работающих
по выходным, узревая в этом порыв, всплеск энтузиазма и гражданскую
серьезность и готовность - вот что главное - ринуться на лишения, нужны
они или нет, не в том дело, сам факт примечателен, ради общего дела.
До рассвета покемарили чутко, не раздеваясь, Настурция на
скособоченном диванчике, Мордасов в мягком кресле, вытянув ноги на стул с
гнутой спинкой.
Утром засобирались на работу. Мордасов долго рассматривал бабку,
Настурция почтительно замерла на пороге, не решаясь войти и лишь
тревожась, как бы Колодец по второму кругу не нырнул в истерику. Обошлось.
Повернулся Мордасов тихо с сухими глазами, подумав, вернулся к кровати,
поправил подушку под лимонной головой в седом обрамлении, тщательно
поправил, будто верил, что это важно.
Заварил питье, щедро засыпая в чашки из горок чая, так и горбящихся
на клеенчатом столе; не труха, ароматный чай, настоящий - не для
каждого-всякого; Мордасов пошутил:
- Еще болтают, деньги не пахнут! Вишь, как напитался их запахом чай?
Нос аж ликует.
Ложка звякала о закопченный накипью фаянс, свет нового дня делал дом
и все вещи в доме совсем иными, не похожими на самих себя всего лишь
вчера: новые тени, новый цвет воздуха в комнатах и тишина по-настоящему
гробовая в комнатенке бабки проводили черту между днем минувшим и
наступающим.
Шли по улице не плечо к плечу, отстраненно, помятуя, с серыми лицами;
колкие, недобрые глаза из-за заборов, молча вторгались в чужую жизнь,
завистливо вычисляя: вот губит Мордасов еще одну и числа им нет.
Перед площадью в пыли улицы, как почудилось Колодцу, еще с вечера
отпечатались следы протекторов машины Шпындро. Мордасов по-хозяйски ступил
на площадь и... обомлел. Настурция позади пискнула и затихла. Туз треф не
обманул - все вышло, как предупреждал.
Стадион в Лужниках и ярмарка рядом по выходным считались зоной
прогулок Шпындро: места коренные с детства, каждый камень истоптан
тысячекратно, к тому ж пивной бар перед входом на стадион полтора десятка
лет, пока вовсе не переродился в шалман, а позже впритык к нашим дням в
безликое кафе-мороженое, занимал Шпындро и его друзей; считалось особенным
мужским шиком, приобретенным в студенческие годы тянуть пиво и поигрывать
в картишки в своей неосновной, не рабочей, теневой что ли жизни, которая
незаметно, а может и, напротив, рывком переродилась в подлинную.
Ссора с Натальей началась ни с чего, как дождь в разгар лета,
только-только голубело над головой и вдруг хлынуло. Шпындро молча
собрался, дорулил до забора стадиона; за отштукатуренными палками-брусьями
ограды благолепно прыгали рабы тенниса и притеннисного мирка; оплел педали
и руль хитрыми капканами, глянул на следы вчерашнего столкновения - все
выплатят - и двинул к ярмарке.
Под железнодорожным путепроводом клубился люд меж шашлыками и
беляшами на лотках; с шатких столов в розлив торговали бывшими иноземными
напитками; с ядовитыми цветами пузырящихся пойл все пообвыклись, забыв в
далеком далеке лет до дрожи захватывающие названия; меж унылыми
жестянками-вместилищами использованных стаканов вились облачка мух, витали
запахи распаренных человеческих тел.
Оживление под путепроводом носило необычный характер,
наэлектризованность скупающих масс обрела заряд невиданный нового знака,
доселе невиданного Шпындро. Кипение напоминало кадры времен гражданской
при штурме товарняков или рассказы матери об эвакуации.
Орали разное. Шпындро привычно размыслил: дают! выбросили!
Зажмурился, магазины полупустые, прохладные, изобильные, существующие
будто только для тебя одного. Там! Меж роящимся смешением плеч, локтей,
квадратных спин, крутых бедер, низких задов и Шпындро выросла незримая
стена.
Шпындро лениво лизнул затейливо крученную голову привозного - из
голландского порошка - мороженого, откусил вафлю стакана, сухую, в меру
сладкую, как трубочки с кремом в пору его детства. Хотел прошагать мимо -
пусть их, хватают, штурмуют, рвут на части, ему-то что? - но кольнуло (как
тут не верить в высшее, сложное, с суеверной боязливостью нет-нет да
ворочающееся в каждом?), будто толкнул кто не сильно, но определенно и
внятно окликнул - стой!
Шпындро заработал локтями, не глядя по сторонам, пробился к стене
путепровода, раздвигая людей, как опытный пловец слои воды, не поднимая
глаз, сосредоточиваясь единственно на прокладке курса и... замер, будто
враз осознал, что гол - без лоскута, прикрывающего срам - среди одетых и
глазеющих только на него.
На вешалках розовело, серело, мутно голубело - ходовые цвета - все в
иностранных словах, будто вырванный наспех кусочек Гонконга или Аомыня.
Шпындро знал цену этому товару, именно на таком он и его кристальные
дружки с взглядом упертым сразу в будущее, взглядом, минующим мелкое и
ненужное, замешивали кто с помощью жен, кто тещ семейное благополучие.
Будто эра целая, если уподобить эру из десятилетий мощному зданию,
укрепленному по наружной стене толстенными контрфорсами дрогнула на его
глазах, кладка побежала трещинами предвещающими развал.
Э-эх-ма! Разлюбезный мой Гонконг, родная сторонушка! Что ж творится
средь дня белого, люди добрые?..
Другому не перескажешь сокровенное, тут слов понадобится выставить
солдатским строем тысячу, а может и десятки тысяч; пережил Шпындро
зубодробильное в секунду, вихри противоборствующие взвились в голове, в
пляске мелькающих лиц, сливающихся в одно насмешливое, виделась
хулиганская ухмылка бронзового пионера Гриши со вчерашней пыльной площади,
в руке Гриши горн издевательски трубил: конец? эре целой конец - и какой?
- из дерьма золото плавили.
Тошнота муторно поползла снизу живота: может, от вчерашних угощений
Мордасова, может, от увиденного... Небось, кровь отхлынула к ногам,
Шпындро себя не видел, но знал - бледен, бел, как ладони, выпачканные
школьным мелом. Рушились основы: нехитрая раскладка, но обильная выходом
чистых денежных знаков. Восторгался Шпындро с детства этим ресторанным,
дурацким - выход: выход бифштекса - двести граммов; выход отбивной - сто
пятьдесят и, глядя на грошевую поделку на распродажах - там - сработанную
на берегах теплых морей, руками недоспавших сопляков, сразу выскакивало в
переводе на рубли: выход - стольник. Это позже его Мордасов переучил,
вернее, склонил усмешкой от стольника к "Кате" перекинуться, хотя "Катя"
отталкивала Шпындро приблатненностью и явно жульническим налетом.
Выход - сто пятьдесят, выход - двести граммов, выход - "Катя"... а
выход Шпындро? Где он обозначен краснеющими во мгле буковками? Найдется,
успокоил себя, не может статься, чтоб перепад исчез, раз перепад
сохранится, водичка станет течь сверху вниз и крутить его мельницу, лишь
бы перепад остался, а исчезни он и эре конец, замрет мельничный жернов и
тогда...
...Тогда Мордасов войдет в пору зрелого цветения: деньги-то у сферы,
у выездных только товар и порвется цепь якорной вязки - в каждом звене две
распорки, чтоб звенья не перевивались, крепче не бывает. Но и сфере деньги
куда вложить, не подвези товарную массу Шпындро? А перепад между тут и там
- выгодная штука, перепад для иных матери роднее, может тайно и радеют
неизменности?
Полтора года назад в бане за чаем вырвалось по оплошности: мол, жулик
ты, Колодец, тот свекольно побагровел, похоже даже очки запотели от гнева
и припечатал Шпындро - не бездарь Мордасов на выдумки: а ты - жулездной!
Сумма двух понятий, смекаешь?
Шпындро руками махать не любил, ткнул вяло в оскорбительно хихикающую
рожу, но привычка все взвешивать спасла, шепот предостережения издалека
заполз в ухо: не губи, дурак, проверенный канал сбыта, гордыню усмири, у
тебя профессия вся в этом - гнуться да лизать, миг всего унижения да и
людей, укутанных по-римски в простыни за чаем и голых в парилке видишь
впервые и никогда более не встретишь. Уймись!
Шпындро улыбнулся Колодцу, как высокому начальству, открыто, с
трибунным задором и примирительно подытожил: придумщик, однако отец может
тебя определить по части... махнул рукой, заел вареньем, запил жасминовым,
и на следующий день поделился с сотоварищем по работе про жулездного; тот
скривился, прошипел: распустили языки! Мало мы с тобой вложили в наши
игры, мало горбатились, чтоб подобраться к... мотнул головой, будто боднул
невидимого врага, на губах не произнесенное слово - корыто, зачем лишнее
трепать? А глаза тухлые в искорках нехорошей решимости: мое не тронь!
Положено!
Сейчас Шпындро не без содрогания мусолил глазом рукотворное море
товара, обилием и броскостью вышибающим его из седла. Средина лета, закон
разрешительный только и вылупился только в начале мая, а уж началось, чего
творят, глядишь перекроют кислород, дай срок, наладят выпуск омег да
роллексов, уж и музыка гремит по радио, не хуже, чем раньше из
стереоколонок по углам квартирных мирков, для посторонних недоступных.
Беда и только! Выездных снивелируют, превратят в ничто. Так не
договаривались! От дворянства, поди, откажись с легкостью и улыбкой на
устах.
То ли скандал с женой, то ли вчерашний день, суматошный и
бесконечный, то ли серо-розовое море и лес рук, протянутых к тряпью,
объединившись, атаковали затылок тупой болью, будто лом вгоняли в
основание черепа.
Вроде как замок реквизировали у Шпындро со вселенными владениями.
Взяли и забрали земли, речку, что вьется меж лугов, ивы, купающие тонкие
листья в водах, принадлежащих Шпындро. Вроде мелочь - штаны-варенки да
рубаха с молниями и кнопками, а все одно, что по границам княжества
ворожьи разъезды: готовятся, жди орды, зарящейся на чужое.
Вернулся Шпындро домой в дурном расположении духа, ненавидел себя и
всех, казнился увиденным люто, одна надежда - неторопливы
соотечественники, разомлели от ленцы, приправленной водочкой, годы
попривыкли считать десятками, что яйца, да Шпындро не один при выгоде
состоит, почитай скрытый класс, ну класс не класс, а прослойка;
реформаторы помедлят, довольные упрутся по-чиновничьи, с остервенением,
глядишь, время и потянется, а там... о смерти Шпындро думал редко и
гневно, гнал мысли загробные взашей.
Тут и объявился телефонным треньканьем Мордасов и без смешков и
обычных ернических заходов уронил, что бабка скончалась в ночь, и Шпындро
не уяснил с разбегу: ему-то какое дело? Вроде в голосе Мордасова
громыхнуло обвинение?.. А еще Колодец присовокупил про дополнительные
неприятности, и Шпындро, с надеждой глядя на объявившегося вчера пастушка
со свирелью - может, оградит, может, добрый амулет? - упился разъедающими
домыслами: Мордасова повязали, прижали, вызнали, чем промышляет, и Колодец
исписал снизу доверху жуткую бумагу под названием "протокол" и фигурировал
в кривых строчках неоднократно в приглядной роли Шпындро, а в конце
протокола Мордасов расписался, как на квитанциях затейливо и не экономя
бумаги, однажды прослышав, что для чужого глаза размах подписи вроде как
свидетельство размаха человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45