зряшние нервы, давно овладев навыком жизни не
вместе, а вдвоем, параллельно, не пересекаясь.
Александр Прокофьевич Мордасов ужинал в темной комнате при свете
телевизионного экрана. На диване громоздилась горка товара. После ужина -
разборка, шаг отвественный, с прорисовкой цен и наметкой клиентуры,
впрочем, что кому давно известно, но есть выбор - кто упирается, кто будто
с вышки ныряет, кто деньгу сразу выкладывает, но скаредно, кто частями, но
щедро - и Мордасов любил помозговать. За стеной ворохнулась бабка, хриплый
кашель скребанул по сердцу. Бабку Мордасов любил - единственное родное
существо - при ней не выражался, не выкобенивался, а превращался, не
переставая удивляться себе, в былого Сашу, застенчивого подростка в очках,
вечно ковыряющегося в пыльных книгах. Бабка заменила ему мать и отца, уйму
лет назад разбежавшихся в разные стороны, и всех остальных на свете и,
если Мордасову было отпущено внутреннего тепла, а в самых ледяных душах
его можно отыскать, то его он целиком изливал на хрупкое, будто с пылью в
сетке морщин, создание в перекрученных чулках в резинку, которое однажды,
приняв пищавшего Мордасова из рук матери, так и не выпускало его: все
болезни Мордасова, все его горести, падения и взлеты, вся его жизнь
развивалась рядом с бабкой, при ее поддержке и участии.
- Посодють тя, Сань! - Слезы капали из обведенных насечками времени
глаз на кружевные салфетки с вышитыми бабкиными руками монограммами АПМ -
Александр Прокофьевич Мордасов. - Вот обзаведешься семьей и жене
приглянутся непременно эти тряпицы, а я тогда умру - небось заждались на
небеси - а сейчас не могу, надо тебя сдать с рук на руки.
- Как на этапе при конвоировании... - Хохотал Колодец и бабка
заунывно причитала по-новому.
- Посодють тя, Сань!
- Не-а, ба! Кишка тонка, я в своих предприятиях поднаторел, считай
доктор жулеологических наук, прохвэссор перераспределительства. Не зря нас
в школе мутузили, не зря вбивали в мягкие, податливые мозги: чего где
сколько убудет, обязательно присовокупится другому. Чистая правда, ба!
Только сейчас осознал. Вот он, гений в полный рост, ухватил суть и
взирает, как в книгах писано, сквозь толщу веков. Ба, я тебе икорки
спроворил кетовой, сейчас намаслю хлеб, пожуй, тебе пользительно - вся
светишься. Для кого я вкалываю не покладая рук, для кого, ба?
Бабка ахала, глаза застилали радость и боль, сухие губы откусывали
кусочки от бутерброда и он казался бесконечным, несъедаемым,
возобновляющимся от каждой лунки по сторонам, отщипываемой слабыми зубами.
На усах старушки поблескивало масло и Колодец терпеливо, с непонятным
внутренним восторгом вытирал бабке рот салфеткой.
- Говорят, ба, я злой. Каменюга. Я с ними, как они со мной, а для
тебя мне ничего не жалко. Жаль, ба, ты баранку не крутишь, а то б купил
тебе машину, разъезжай, пусть у всех злобниц из соседних хибар челюсти
поотвалятся.
Бабка сквозь слезы смеялась и тихо засыпала, а Мордасов доедал кусок
хлеба с красной икрой - не пропадать же добру - и думал, что завтра, нет,
послезавтра сопроводит бабку к консультанту-врачу, а если занедужит
сильно, сюда вытребует из Москвы из платной поликлиники. Называл их
ухлисты (УХЛУ - управление хозрасчетных лечебных учреждений), набрел на
них с пяток лет назад с мужской бедой, народ ему там понравился, цену
деньгам знал и брать не стеснялся, в своем праве - заработали, облегчили
участь кому какую; бабку его пользовал Михаил Аронович, тихий,
обходительный человек, умевший выказать приязнь не показную, а истинную и
никогда не отказывающийся от чая, чем особенно располагал; бабка величала
его - батюшка - и, хотя батюшка брал деньги за свой труд, ему хотелось
давать еще и еще, за внимание, неторопливость, за участие подлинное и за
честность, потому что однажды батюшка признался: здесь не тяну, не мой
профиль, другого пришлю.
Да, брат, профиль, размыслил Колодец, изучая орлиный нос лекаря, с
таким профилем не каждому мил-дорог станешь; Колодец не любил этих,
которым то грузины плохие, то армяне не угодили, то евреи не в масть, то
татары поперек горла, - а мало ли разно-всякого люда? - водятся такие
горе-праведники, пустой народ, неужели не смекнут: всего две нации на
земле совместно проживают - приличные люди и неприличные и все тут. Себя
Колодец к приличным не причислял, а вот лекарь точно приличный и бабке
помогает ощутимо. Телевизор разразился погодными страхами. Мордасов
машинально вырубил его, окунувшись в кромешную темноту. Бабка икнула за
стеной. Колодец вошел в ее закуток, поправил ладанку перед иконами,
заверил, что не коптит и лики святых угодников дымной чернотой не марает.
Бабка смотрела на внука, не отрываясь, двух глаз ей не хватало, чтоб
налюбоваться, ей бы дюжину, а то и сотню глазищ и чтоб каждый с плошку.
Мордасов присел на край кровати, поправил пестро-лоскутное одеяло.
- Чего так поздно? - Губы едва разлепились, из смиренно сложенных на
груди иссушенных ладошек похоже кровь ушла навсегда. Мордасов поцеловал
бабкины руки.
- Дела, ба.
- Эх... - кровать скрипнула, взгляд на иконы, на внука, снова на
иконы, призыв в глазах к Господу не оставить заботами дитя заблудшее,
снова шевеление губ.
- Посодють, тя, Сань.
Мордасов ощупал любимый бумажник в заднем кармане, будто напитался от
него недостающих сил, возразил степенно:
- Что ты, ба. Ни в жизнь! Не до меня, я рыбешка мелкая да верткая,
сквозь ячею любой сети проскользну. Не боись, ба, не части с причитаниями,
а то неровен час накличешь...
- Я не глазливая, - бабка виновато глянула на внука, сухая рука
дрогнула, поползла по одеялу, тронула робко цепкие, с заусенецами у
ногтей, пальцы Мордасова, приподнялась, с трудом оторвалась от одеяла и
заскользила к щеке внука в виноватом движении.
- Желаешь банан, ба? Привез, девки из овощухи подприлавили, сегодня
там вроде Иосифа хоронили повторно - народищу. Хочешь ананасную шишку
порублю? Абрикосы или во - персики... вчера надыбал. Чем те угостить? А,
ба?
За окном взъярились коты, злобное визжание похоже поколебало пламя
перед иконами и без того огромные зраки святых, будто расширились.
- Сатаны! - Бабка икнула, дряблая кожа на шее задрожала, заходила
желто-серой волной, икота перешла в кашель, костлявое тельце затряслось
под одеялом. Мордасов поправил подушки, набросил крупно-клетчатый плед
чистой шерсти - даже повздорили с Настурцией полгода назад, кому
достанется, - погладил седую голову и на цыпочках вышел из комнатенки.
Настурция Робертовна Притыка сжимала обеими руками пудреницу, будто
окантовала пестик из коричневой пластмассы лепестками малиновых ногтей;
приемщица осматривала свое лицо с тем тщанием, с каким сотни лет назад
землепроходцы изучали карту гиблых и вовсе неизвестных мест, куда им
предстояло отправиться за славой ли, за смертью или за тем и другим. До
открытия магазина оставались минуты, за дверью под уныло струящимся дождем
мокли сдатчики, пыль на окнах снаружи свалялась в толстых, мохнатых
червяков, вяло сползающих к низу растрескавшейся неопределившегося цвета
рамы. Две минуты миновали, Настурция подняла глаза и свозь стекло
встретилась взглядом с Тузом треф. Неужто День возвращения? Настурция
щелкнула пудреницей. Время летит, ужас. Только вчера вроде ссужал Колодец
свои железные рубли, а вот уж пора рассчитаться, к кредитору тянутся
люди... или бывшие люди... или как их назвать... так жизнь и прошмыгнет.
Туз треф согнул указательный палец крендельком, собираясь постучать в
стекло, мол, открывай, царица. Настурция остервенела, отшвырнула
пудреницу, вскочила, покрутила пальцем у виска; очередь понуро глазела
сквозь вертикальные столбики сбегающей по стеклу дождевой жижи. Настроение
хуже не придумаешь. Настурция искрами негодования расстреливала очередь и
ненавидела ее, всю, целиком, как единое существо; ноздри уже привычно
вздрагивали от тошнотворной смеси запахов, которые ворвутся с улицы с
приходом безмолвных. Настурция тяжело вздохнула и еще раз гневно вперились
в Туза треф, алкаш смешался, упер глаза в объедки собачьей трапезы у
порога.
Очередь терпеливо молчала, на месте Туза треф никто оказаться не
возжелал. Настурция - женщина серьезная и злопамятная, как начнет цены
сбивать да тыкать в никому не понятные прейскуранты, только держись.
После времени открытия, оговоренного на жестяной табличке, прошло
семь минут, Настурция двумя пальцами скинула крючок с петли. Очередь
благодарно потянулась внутрь. Настурция из-под насупленных бровей
сверкнула недовольством. Встали не так! К прилавку не пройти! Очередь
покорно перестроилась. Настурция не подобрела, только шумно, драматически,
как актриса на сцене перед принятием кинжала в свои груди, вздохнула, мол,
олухи, боже мой, неужто не понятно?.. Очередь стоически перестроилась еще
раз и, как видно, не угадала намерения приемщицы. Настурция не выдержала:
- Не понятно?.. Ближе к креслу стать нельзя что ли? - махнула на
колченогое тряпично-деревянное безобразие, призванное воплощать
многовековую идею внимания к ближнему оторванными подлокотниками и
сальными потертостями.
Колодец подъехал, когда Настурция нарочито медленно раскладывала
книжки квитанций под терпеливым и понимающим - не простое это дело, а как
же? - взглядом подмокшей на дожде шушеры. Колодец грохнул дверцей машины и
все подтянулись от грозного звука. Туз треф даже спину прогнул и победно
глянул на сотоварищей по отдаче долгов: не тужи братва, выше голову, отец
родной пожаловал самолично.
Колодец распахнул дверь ногой, вошел хозяйски, застыл посреди
предусмотрительно освобожденной Настурцией комнатенки - все жались к стене
и, если до того, кто и подозревал Настурцию в издевке, сейчас сразу
убедился: Настурция права, все знала наперед, иначе как выкроить место,
чтоб Колодец вот так победно застыл посреди своих владений. Послушались
сдавленные - здрастьица, чуть более вольные - приветики и даже храпануло
единственное - мое почтение.
Колодец молча прошествовал за шторку, кликнул Настурцию; приемщица
удалилась, очередь ждала, от момента официального открытия отщелкало
полчаса.
Колодец стоял спиной к Настурции и раскладывал железные рубли в
столбики, время зря терять не любил: график имел скользящий, кому День
возвращения, а кому День воздаяния, можно и возвращенные деньги пустить в
оборот, если кредитование сегодня пойдет шустро, а так тому и быть. День
возвращения совпал с пятницей и каждому ясно, что это удача.
Колодец извлек паркер Шпына для Настурции, повертел и безмолвно
положил на табурет.
Настурция молчала: в раскладке их отношений теперь приемщица
становилась вроде очереди, а Колодец вроде самой Настурции; и теперь
Настурции положено было больше молчать, стараясь угадать тайные намерения
Мордасова.
- Тебе! - Мордасов поддел табурет носком ботинка.
- Мне? - Настурция поспешнее, чем следовало, цапнула поблескивающий
футляр. - От кого?
- Шпын расщедрился. - Колодец расшпилил английскую булавку на
бумажнике, из шелкового зева торчали боковушки тощих пачек. - Видать
свербит в одном месте.
Слова нехорошие, но их вполне достаточно, чтоб Настурция согнала
хмарь дурного настроения с красивого лица и окунулась в сладостные мечты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
вместе, а вдвоем, параллельно, не пересекаясь.
Александр Прокофьевич Мордасов ужинал в темной комнате при свете
телевизионного экрана. На диване громоздилась горка товара. После ужина -
разборка, шаг отвественный, с прорисовкой цен и наметкой клиентуры,
впрочем, что кому давно известно, но есть выбор - кто упирается, кто будто
с вышки ныряет, кто деньгу сразу выкладывает, но скаредно, кто частями, но
щедро - и Мордасов любил помозговать. За стеной ворохнулась бабка, хриплый
кашель скребанул по сердцу. Бабку Мордасов любил - единственное родное
существо - при ней не выражался, не выкобенивался, а превращался, не
переставая удивляться себе, в былого Сашу, застенчивого подростка в очках,
вечно ковыряющегося в пыльных книгах. Бабка заменила ему мать и отца, уйму
лет назад разбежавшихся в разные стороны, и всех остальных на свете и,
если Мордасову было отпущено внутреннего тепла, а в самых ледяных душах
его можно отыскать, то его он целиком изливал на хрупкое, будто с пылью в
сетке морщин, создание в перекрученных чулках в резинку, которое однажды,
приняв пищавшего Мордасова из рук матери, так и не выпускало его: все
болезни Мордасова, все его горести, падения и взлеты, вся его жизнь
развивалась рядом с бабкой, при ее поддержке и участии.
- Посодють тя, Сань! - Слезы капали из обведенных насечками времени
глаз на кружевные салфетки с вышитыми бабкиными руками монограммами АПМ -
Александр Прокофьевич Мордасов. - Вот обзаведешься семьей и жене
приглянутся непременно эти тряпицы, а я тогда умру - небось заждались на
небеси - а сейчас не могу, надо тебя сдать с рук на руки.
- Как на этапе при конвоировании... - Хохотал Колодец и бабка
заунывно причитала по-новому.
- Посодють тя, Сань!
- Не-а, ба! Кишка тонка, я в своих предприятиях поднаторел, считай
доктор жулеологических наук, прохвэссор перераспределительства. Не зря нас
в школе мутузили, не зря вбивали в мягкие, податливые мозги: чего где
сколько убудет, обязательно присовокупится другому. Чистая правда, ба!
Только сейчас осознал. Вот он, гений в полный рост, ухватил суть и
взирает, как в книгах писано, сквозь толщу веков. Ба, я тебе икорки
спроворил кетовой, сейчас намаслю хлеб, пожуй, тебе пользительно - вся
светишься. Для кого я вкалываю не покладая рук, для кого, ба?
Бабка ахала, глаза застилали радость и боль, сухие губы откусывали
кусочки от бутерброда и он казался бесконечным, несъедаемым,
возобновляющимся от каждой лунки по сторонам, отщипываемой слабыми зубами.
На усах старушки поблескивало масло и Колодец терпеливо, с непонятным
внутренним восторгом вытирал бабке рот салфеткой.
- Говорят, ба, я злой. Каменюга. Я с ними, как они со мной, а для
тебя мне ничего не жалко. Жаль, ба, ты баранку не крутишь, а то б купил
тебе машину, разъезжай, пусть у всех злобниц из соседних хибар челюсти
поотвалятся.
Бабка сквозь слезы смеялась и тихо засыпала, а Мордасов доедал кусок
хлеба с красной икрой - не пропадать же добру - и думал, что завтра, нет,
послезавтра сопроводит бабку к консультанту-врачу, а если занедужит
сильно, сюда вытребует из Москвы из платной поликлиники. Называл их
ухлисты (УХЛУ - управление хозрасчетных лечебных учреждений), набрел на
них с пяток лет назад с мужской бедой, народ ему там понравился, цену
деньгам знал и брать не стеснялся, в своем праве - заработали, облегчили
участь кому какую; бабку его пользовал Михаил Аронович, тихий,
обходительный человек, умевший выказать приязнь не показную, а истинную и
никогда не отказывающийся от чая, чем особенно располагал; бабка величала
его - батюшка - и, хотя батюшка брал деньги за свой труд, ему хотелось
давать еще и еще, за внимание, неторопливость, за участие подлинное и за
честность, потому что однажды батюшка признался: здесь не тяну, не мой
профиль, другого пришлю.
Да, брат, профиль, размыслил Колодец, изучая орлиный нос лекаря, с
таким профилем не каждому мил-дорог станешь; Колодец не любил этих,
которым то грузины плохие, то армяне не угодили, то евреи не в масть, то
татары поперек горла, - а мало ли разно-всякого люда? - водятся такие
горе-праведники, пустой народ, неужели не смекнут: всего две нации на
земле совместно проживают - приличные люди и неприличные и все тут. Себя
Колодец к приличным не причислял, а вот лекарь точно приличный и бабке
помогает ощутимо. Телевизор разразился погодными страхами. Мордасов
машинально вырубил его, окунувшись в кромешную темноту. Бабка икнула за
стеной. Колодец вошел в ее закуток, поправил ладанку перед иконами,
заверил, что не коптит и лики святых угодников дымной чернотой не марает.
Бабка смотрела на внука, не отрываясь, двух глаз ей не хватало, чтоб
налюбоваться, ей бы дюжину, а то и сотню глазищ и чтоб каждый с плошку.
Мордасов присел на край кровати, поправил пестро-лоскутное одеяло.
- Чего так поздно? - Губы едва разлепились, из смиренно сложенных на
груди иссушенных ладошек похоже кровь ушла навсегда. Мордасов поцеловал
бабкины руки.
- Дела, ба.
- Эх... - кровать скрипнула, взгляд на иконы, на внука, снова на
иконы, призыв в глазах к Господу не оставить заботами дитя заблудшее,
снова шевеление губ.
- Посодють, тя, Сань.
Мордасов ощупал любимый бумажник в заднем кармане, будто напитался от
него недостающих сил, возразил степенно:
- Что ты, ба. Ни в жизнь! Не до меня, я рыбешка мелкая да верткая,
сквозь ячею любой сети проскользну. Не боись, ба, не части с причитаниями,
а то неровен час накличешь...
- Я не глазливая, - бабка виновато глянула на внука, сухая рука
дрогнула, поползла по одеялу, тронула робко цепкие, с заусенецами у
ногтей, пальцы Мордасова, приподнялась, с трудом оторвалась от одеяла и
заскользила к щеке внука в виноватом движении.
- Желаешь банан, ба? Привез, девки из овощухи подприлавили, сегодня
там вроде Иосифа хоронили повторно - народищу. Хочешь ананасную шишку
порублю? Абрикосы или во - персики... вчера надыбал. Чем те угостить? А,
ба?
За окном взъярились коты, злобное визжание похоже поколебало пламя
перед иконами и без того огромные зраки святых, будто расширились.
- Сатаны! - Бабка икнула, дряблая кожа на шее задрожала, заходила
желто-серой волной, икота перешла в кашель, костлявое тельце затряслось
под одеялом. Мордасов поправил подушки, набросил крупно-клетчатый плед
чистой шерсти - даже повздорили с Настурцией полгода назад, кому
достанется, - погладил седую голову и на цыпочках вышел из комнатенки.
Настурция Робертовна Притыка сжимала обеими руками пудреницу, будто
окантовала пестик из коричневой пластмассы лепестками малиновых ногтей;
приемщица осматривала свое лицо с тем тщанием, с каким сотни лет назад
землепроходцы изучали карту гиблых и вовсе неизвестных мест, куда им
предстояло отправиться за славой ли, за смертью или за тем и другим. До
открытия магазина оставались минуты, за дверью под уныло струящимся дождем
мокли сдатчики, пыль на окнах снаружи свалялась в толстых, мохнатых
червяков, вяло сползающих к низу растрескавшейся неопределившегося цвета
рамы. Две минуты миновали, Настурция подняла глаза и свозь стекло
встретилась взглядом с Тузом треф. Неужто День возвращения? Настурция
щелкнула пудреницей. Время летит, ужас. Только вчера вроде ссужал Колодец
свои железные рубли, а вот уж пора рассчитаться, к кредитору тянутся
люди... или бывшие люди... или как их назвать... так жизнь и прошмыгнет.
Туз треф согнул указательный палец крендельком, собираясь постучать в
стекло, мол, открывай, царица. Настурция остервенела, отшвырнула
пудреницу, вскочила, покрутила пальцем у виска; очередь понуро глазела
сквозь вертикальные столбики сбегающей по стеклу дождевой жижи. Настроение
хуже не придумаешь. Настурция искрами негодования расстреливала очередь и
ненавидела ее, всю, целиком, как единое существо; ноздри уже привычно
вздрагивали от тошнотворной смеси запахов, которые ворвутся с улицы с
приходом безмолвных. Настурция тяжело вздохнула и еще раз гневно вперились
в Туза треф, алкаш смешался, упер глаза в объедки собачьей трапезы у
порога.
Очередь терпеливо молчала, на месте Туза треф никто оказаться не
возжелал. Настурция - женщина серьезная и злопамятная, как начнет цены
сбивать да тыкать в никому не понятные прейскуранты, только держись.
После времени открытия, оговоренного на жестяной табличке, прошло
семь минут, Настурция двумя пальцами скинула крючок с петли. Очередь
благодарно потянулась внутрь. Настурция из-под насупленных бровей
сверкнула недовольством. Встали не так! К прилавку не пройти! Очередь
покорно перестроилась. Настурция не подобрела, только шумно, драматически,
как актриса на сцене перед принятием кинжала в свои груди, вздохнула, мол,
олухи, боже мой, неужто не понятно?.. Очередь стоически перестроилась еще
раз и, как видно, не угадала намерения приемщицы. Настурция не выдержала:
- Не понятно?.. Ближе к креслу стать нельзя что ли? - махнула на
колченогое тряпично-деревянное безобразие, призванное воплощать
многовековую идею внимания к ближнему оторванными подлокотниками и
сальными потертостями.
Колодец подъехал, когда Настурция нарочито медленно раскладывала
книжки квитанций под терпеливым и понимающим - не простое это дело, а как
же? - взглядом подмокшей на дожде шушеры. Колодец грохнул дверцей машины и
все подтянулись от грозного звука. Туз треф даже спину прогнул и победно
глянул на сотоварищей по отдаче долгов: не тужи братва, выше голову, отец
родной пожаловал самолично.
Колодец распахнул дверь ногой, вошел хозяйски, застыл посреди
предусмотрительно освобожденной Настурцией комнатенки - все жались к стене
и, если до того, кто и подозревал Настурцию в издевке, сейчас сразу
убедился: Настурция права, все знала наперед, иначе как выкроить место,
чтоб Колодец вот так победно застыл посреди своих владений. Послушались
сдавленные - здрастьица, чуть более вольные - приветики и даже храпануло
единственное - мое почтение.
Колодец молча прошествовал за шторку, кликнул Настурцию; приемщица
удалилась, очередь ждала, от момента официального открытия отщелкало
полчаса.
Колодец стоял спиной к Настурции и раскладывал железные рубли в
столбики, время зря терять не любил: график имел скользящий, кому День
возвращения, а кому День воздаяния, можно и возвращенные деньги пустить в
оборот, если кредитование сегодня пойдет шустро, а так тому и быть. День
возвращения совпал с пятницей и каждому ясно, что это удача.
Колодец извлек паркер Шпына для Настурции, повертел и безмолвно
положил на табурет.
Настурция молчала: в раскладке их отношений теперь приемщица
становилась вроде очереди, а Колодец вроде самой Настурции; и теперь
Настурции положено было больше молчать, стараясь угадать тайные намерения
Мордасова.
- Тебе! - Мордасов поддел табурет носком ботинка.
- Мне? - Настурция поспешнее, чем следовало, цапнула поблескивающий
футляр. - От кого?
- Шпын расщедрился. - Колодец расшпилил английскую булавку на
бумажнике, из шелкового зева торчали боковушки тощих пачек. - Видать
свербит в одном месте.
Слова нехорошие, но их вполне достаточно, чтоб Настурция согнала
хмарь дурного настроения с красивого лица и окунулась в сладостные мечты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45