На стенах комнаты, на тумбочках, за стеклами книжных шкафов пестрели
заморские дары сына, дешевые, безвкусные, надерганные из фонда подарков
для самых неприхотливых и ничего не решающих, а для матери и вовсе
никчемных; штопор с затейливой ручкой, барометр в кожаном чехле, грошевый
телефон-трубка. Когда дарил, не удержался, расшифровал: на рынке сто
рублей! Мать всполошилась, прижала руки к груди - чур меня чур! зачем
подношения дорогущие? Зачем напрягать бюджет сыновний, человека семейного
в расцвете лет? Шпындро величаво млел: знай наших, щедрость и ему знакома.
Мать налила чаю, заварив из восьмиугольной опять-таки издалека
вывезенной коробки.
- Хорош чаек? - Не утерпел сын.
Мать погладила чадо по голове, рука ничего не весила.
Жилье матери угнетало Шпындро: не зря жена не жаловала навещать
свекровь, портилось настроение, неуспех прилипчив, предостерегала
Аркадьева и муж соглашался, так и есть, кто ж сомневается. Визиты к матери
тяготили, сын испытывал облегчение только покинув старый дом в центре
города, выскочив из подъезда, откуда мальчиком-толстяком выкатывался годы
и годы назад.
За поспешной трапезой Шпындро не утерпел, признался, что скоро уедет,
что нервы ему трепали изрядно, что выезд всего лишь воздаяние за тяготы
службы и даже зачем-то - по привычке отпираться - приплел про мизерные
оклады в их системе; говорил будто оправдывался, будто и сам понимал как
чудовищно нелепо соотносятся миры коммуналок и шумных международных
аэропортов. Радовался выезду неприкрыто, мысленно уличал мать в
непонимании; трудно давалось осознание разности восприятия жизни им -
мужчиной в соку - накануне выезда и ею - на склоне лет, оставшейся в
одиночестве при сварливых соседях.
Мать радовалась, глядя на сына, сметающего с блюда, Шпындро в паузах
меж беседами уминал пироги, не забывая стряхивать крошки с брюк на пол.
Сытность проросла уверенностью, подстегнула желание удалиться, Шпындро
поднялся, подошвы ботинок растирали по паркетинам начинку - яичный желток
и листики капусты.
- Мама, я плохой сын... - хотелось обнять мать, прижать, выкрикнуть:
я плохой сын, но я привезу тебе то, и то... смолчал, поняв, что матери в
отличие от многих, как раз ничего не нужно и вещецентрическая
завершенность рушилась, таяла привычная уверенность в необоримой ценности
даров, приходило непрощенное прозрение: матери все эти годы нужен был он
сам, а не его привозы. Скомканно попрощались, мать, забегая вперед,
проводила до площадки, неловко облобызала; Шпындро молол про прелести
страны назначения, про открывающиеся горизонты благополучия, про новую
страницу и следующую ступень, не чая, как скорее скатиться по лестнице.
Мать отступала к облаку коммунальных запахов, вырывающихся за порог
квартиры, над седым узлом волос краснели, белели, чернели кнопки
разнящихся числом нажатий звонков и Шпындро обостренным слухом,
натренированным на службе распознавать едва шелестящие шепоты, различил
явственно в материнском вздохе:
- Они... украли у меня сына...
Шпындро опасался рыданий матери, глаза пожилой женщины остались сухи,
под грохот запоров массивной двери бывший жилец ринулся вниз.

Обезглавленный пионер Гриша понуро мок под дождем. К середине дня
прибыли милиционеры на мотоцикле с коляской и пытались накинуть на Гришу
мешок, полагая, что белый скол гипса с рваными краями особенно травмирует
чутких сограждан.
Мордасов из комиссионного взирал на манипуляции стражей порядка. Со
станции добровольцы из вечно ошивающихся в припутейных пространствах
приволокли приставную лестницу, неловко приткнули к постаменту и сержант с
серым, пыльным, будто вырубленным из плоти площади лицом, полез вверх.
Предполагалось упаковать казненного Стручком пионера в мешок целиком,
однако зев мешка оказался узок и вознесенная к небесам Гришина рука с
горном положительно отказывалась прятаться в распяленную горловину.
Милиционеры посовещались, даже ушлотерый Мордасов не представлял предмет
обсуждения.
Настурция Робертовна Притыка на глазах сдатчиков мазала ногти лаком,
растопыривала пальцы, дула на яркую малиновую поверхность, вытягивая губы
в трубочку.
На пороге ресторана возник Боржомчик, припал к обмотанной тряпицей
ручке входной двери и с выражением непроницаемости и отстраненным,
напоминающим миг подачи счета клиентуры, изучал попытки милиции упрятать
Гришу в мешок. Приставная лестница гуляла под тяжестью раскормленного
милиционера, мешок проглатывал шею пионера, ложился жирными складками на
плечи, а дальше не спускался - рука с горном портила замысел.
Мордасов заметил, как милиционер боязливо тронул руку с горном, будто
проверяя, накрепко ли та сшита с телом, нельзя ли отломить ее и тогда
скрыть останки монумента в мешке целиком. По качанию головы милиционера,
по зло поджатым губам Мордасов сделал вывод, что руку так запросто не
отломить, а добивать Гришу средь бела дня на глазах честного народа никто
не рискнет.
Наконец, представители власти успокоились, накрыв шею и плечи
злосчастного предводителя из страны счастливого детства. Бравое тело с
мешком вместо головы продолжало трубить, напоминая закутанного с головой в
капюшон средневекового монаха или палача при исполнении. На мешковине
обляпанной масляным суриком читалось КООП, но по странным причудам случая
первая буква и последняя стерлись от времени и краснели только две буквы
О, напоминая два нуля туалетных обителей.
Мордасов сквозь стекло встретился взглядом со Стручком, крадущимся от
галантереи по направлению к квасной бочке Рыжухи с определенным намерением
залить квасом жар, испепеляющий внутренности, а может и разжиться у
толстенной квасницы глотком самогона: та бутыли не продавала на вынос, а
держала под юбкой, давая хлебнуть втихаря, один хлебок ценился не много не
мало рубль. Судя по блеску глаз, Стручок рублишко в загашнике припрятал.
Мордасов вернулся к квитанциям. Мотоцикл затарахтел, переваливаясь
по-утиному, запрыгал по колдобинам, обдавая пылью торговок зеленью, те
чертыхнулись и тут же принялись окунать посеревший товар в банки с водой.
До перерыва оставалось полчаса. Мордасов гневно воззрился на очередь,
сдатчики опустили глаза, привычные к голосу-кнуту выслушали мордасовское:
закругляемся, граждане! бланки ёк, не на чем писать, подвезут после
перерыва. Ложь, обоюдно очевидная, служила верно, спорить с Мордасовым,
тем более потрясенным горем недавней утраты, никто не рискнул. Мордасов в
гневе мог огулять таким матом, что одежда словно начинала дымиться, будто
кто ткнул в ткань непритушенной сигаретой.
Магазин опустел. Мордасов вынул белый лист, поманил Настурцию, начал
втолковывать, каким видит памятник бабуле. Скульпторы тож не святым духом
питаются, объяснял Мордасов, мне тут ребята понашуршали про ваятелей, с
ними надо глаз да глаз, возьмут, подберут каменюгу, может и придорожную,
лишь бы размерами подходяща, подшлифуют и нате вам, памятник.
- Мне фуфло не втюхаешь! - Мордасов гневался натурально на пока еще
не найденного скульптора.
Настурция согласно кивнула: само собой, не втюхаешь...
- Не знаю, одну голову в платке пусть ваяют или по пояс залудить, а
может в рост заказать, навроде бюста на родине героя.
- Тут от цены зависит, - ввернула Настурция.
- Еще б, - поддержал Колодец, - цена всему голова, накормишь
художника по камню от пуза деньгой, он те хоть из скалы целой вырубит. Я
читал... в Америке скалы огромные на них деревья растут, может и
альпинисты лазают, настоящие горы и прямо на склонах вырублены фигуры,
видно аж черт знает откуда.
Мордасов примолк, и Настурция подумала, что приемщик сожалеет, что
нет поблизости подходящих скал и нет навыка у скульпторов, ему доступных,
рубить в скальных породах барельефы, иначе б не поскупился для бабушки.
- Да-а... - Настурция развела руками, протяжное да-а могло означать
что угодно. Мордасов видно и впрямь перелетел к скалам, воображение
работало на полных оборотах, и когда Туз треф проскреб снаружи стекло,
Колодец и не услышал, любуясь на веки вырубленной в скале бабулей.
Неприятный звук царапания по стеклу оторвал Мордасова от раздумий и
видений, сквозь пыльную прозрачность маячила физиономия Туза. Мордасов
знал, что Туз при полном пропитии воли и прочих человеческих достоинств
чудом сохранил такт и умение не тревожить по пустякам. Мордасов припомнил,
что дал Тузу задание узнать через сторожа исполкома, что намерены делать с
обезглавленным Гришей в дальнейшем; судьба бронзового пионера волновала
Мордасова и ввиду вроде бы личной его ответственности за случившееся -
Стручок его кадр - и еще потому, что вид обезображенного Гриши смущал,
портил Мордасову настроение, припорашивал не нужной хандрой денежные
расчеты и, в конечном итоге, выводил Колодца из состояния равновесия,
ценимого им превыше всего.
Настурция по команде Мордасова скинула крючок с петли. Туз, поражая
блеском черных кудрей, а еще больше трезвостью, замер на пороге.
- Ну, чё? - Мордасов процедил нехотя, явно сожалея, что его оторвали
от созерцания скалы.
Туз числился агентом классным - ни единого лишнего слова, ни
говорильной преамбулы, набивающей цену проведенному разузнаванию, только
результат и молчок потом.
- Снесут, - Туз прикусил язык, глядя на расфуфыренную Настурцию и
убоявшись собственной краткости под непонятно отчего гневным взглядом
Мордасова, натужно уточнил, - вскорости...
- Это как вскорости? - Эх черт, ушло видение скалы, а на ней, будто
самим божеством выбитое изображение бабки. - У нас вскорости резиновое. То
ли год, то ли жизнь, то ли день... все вскорости.
Туз к дознанию подготовился на славу, пальцы ершили смоляную
шевелюру:
- Уж бульдозер подогнали, так он сломался, не крутятся гусеницы, вот
починят и...
Мордасов поморщился: как-то не так представлял последние часы
бронзового пионера, конечно хотел, чтоб его не стало, не восстанавливать
же, но, чтоб бульдозером, наподобие мусорной кучи. Эх, Гриша, друг ты мой
стародавний! А с другой стороны постамент крепок, иначе как бульдозером не
уговоришь.
- Ты вот чё, - Мордасов наставнически потряс указательным пальцем, -
чтоб проследил, как монумент сгребут, если горн уцелеет, мне доставь, - и
уловив удивление в зрачках Туза треф, пояснил, - не понять тебе! Для
памяти, я в школу пацаном шерстил туда-сюда и каждый раз завидовал этому
парню неживому - у него горн. Дудит себе на всю ивановскую. Эпоха, Туз.
Понял - нет? Сколько их горнило на разные голоса да под разными небесами?
Эпоха. Пусть напоминает мне о прожитом, не мной, бабкой. Скажи
бульдозеристу, чтоб горн уберег, пусть отломает перед сокрушением. Хочу
иметь горн дома, чтоб душу бередить для памяти и тоски. Про ухо бронзового
пионера Мордасов умолчал, зачем Тузу знать лишнее? Горн и ухо, Туз, правда
жизни, они всему свидетели, всем художествам... Куски правды выходит. В
мире-то все правду-матку узнают из газет на следующее утро, а мы из книги
через пятьдесят лет, может потому самый читающий народ. Правду-то всем
хочется потрогать, хоть цепочкой слов бегущую, хоть живьем, вроде горна. -
Проследи, чтоб чин чинарем вышло. Думаю, бульдозерист в положение войдет.
Он же не отчитывается поштучно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45