Настурция
жмется к Шпындре совсем уж внаглую, Боржомчик подщипывает на ходу чужую
жену, Рыжуха сметает жратву подчистую, едва не вылизывая блюда и
производительность ее челюстей посрамила бы снегоуборочную машину. И
только дочь Рыжухи вела себя пристойно, вот те и проститутка, господи, как
все перепуталось, как разобраться, где кто и чего стоит. Шпын держится,
сказывается тренаж многочисленных приемов и послепереговорных убаюкиваний
души и тела, но жрет, подлец, и пьет, не стесняясь, частит с подливанием,
будто с каждым глотком прикидывает выгоду: вот еще рюмаш на халяву
проскочил, вот другой, вот третий... Скверно, бабуля! Мордасов покосился
на портрет, одно утешало: половина поминальщиков смылась, еще четверо
собирались, а Рыжуху с ее греховодным побегом да Шпына с Настурцией он
выставит без церемоний. Усталость охватила Мордасова, знал до тонкостей,
какой оборот примут события, но... надо, положено, не поймут, если зажать
поминки, да и завернул посмертное веселье от сердца в память бабки и чтоб
еще один вечер без ее пригляда скоротать, не рвать душу.
Дочь Рыжухи поднялась, окинула питейножрачное поле брани насмешливым
взором и, чуть отступив, потянула мать. А чё? Мордасов выцелил через очки
пепельноволосую, не худший представитель державы, вести себя умеет, не
мельтешит, видно, силушка за ней числится и Мордасов без труда догадался
какая. Рыжуха оглядела с недоумением непомерный живот, будто увеличившийся
еще вдвое и поддержала его снизу руками, похоже опасаясь, что стоит ей
подняться, брюхо оторвется и шмякнется оземь, не выдержав собственной
тяжести. Неужто и дочь не сейчас, через десяток-другой годов превратится в
такое же чудище или... а мне чё? Мордасов опрокинул рюмку, заметив как
Шпын шепчет на ухо Настурции: сговариваются, определенно, мне чё? А зачем
скрытничают, будто меня не хотят обидеть, а то я не понимаю или взревную
или чё...
Шпындро не прозевал прощания с Рыжухой и ее дочерью, обогнул стол на
рысях, поцеловал руку пепельноволосой. Настурция сквозь неверно
фокусирующий глаз узрела согнутую в поклоне спину Шпындро, а над его
головой высокую грудь, тщательно уложенные пепельные волосы. Настурцию,
будто кнутом огрели: никогда никто не целовал ей руку, пропади пропадом
этот миг - на ее глазах мужчина из придуманного мира, по ее представлению
лучшего из всех возможных, смиренно целовал руку проститутке. Настурция
скрючилась, встретилась глазами с Мордасовым, сквозь затуманенные стекла
его очков прочла: вот так, мать, а ты чё хотела? Могло и показаться, что
Мордасов мысленно поддержал Притыку, все происходящее сейчас напоминало
театральное действие и придумано, и реально, и когда Настурция краем глаза
углядела, как Шпын сунул пепельноволосой визитку, то для облегчения
решила, что уж это ей точно привиделось пьяным глазом и ничего такого не
было, через минуту Шпын образовался рядом, покорно ухаживал, выспрашивал
невзначай, не пора ли отвальную принять и честь знать.
Мордасов тоже визитку заприметил: ну и сволочь, Шпын, что ж он так
роняет Настурцию, все ж баба не из последних и собой не торгует, все
больше по любви, по сердоболию, по теплости не оприходованной женской
души. Мордасов вцепился б в глотку Шпына, вытолкал бы за дверь, надавал по
роже, никого не боясь, но кроткий взгляд бабули с фотографии удерживал и
как ни мизерно тлела трезвость в смятенном внуке, держала в узде крепко:
нельзя! Люди собрались выказать почтение, скорбь, а то, что в разнос
пошли, на то и выпивка в минуты, припахивающие могильным тленом, когда
каждый волей-неволей хоть и впрямую, хоть в обход выспрашивает себя: а мне
когда? сколько еще куражиться отпущено? И чтоб не отвечать, и умные, и
глупые, и стальной воли, и слабаки, что упиваются своей слабостью истовее,
чем иные силой, предпочитают не отвечать, гнать бередящее и затуманивать
мозг привычным дурманом.
Боржомчик выносил блюда на кухню, вел себя теплее многих и Мордасов
поразмыслил: все оттого, что ему плачу, нанятый, за мзду соблюдает порядки
и все же не грех ему подкинуть, жалеть не расчет, только Боржомчик
скромной деловитостью своей напоминал Колодцу, что водятся еще люди на
земле с человеческой начинкой; пусть оплачено деньгами Мордасова это
утешение, а все равно примиряет с окружением. Мордасову еще жить и жить, а
как, да с кем? тут, как со сроками смерти собственной - лучше вопроса не
расслышать.
Мордасов, тяжело опираясь на растопыренные ладони, с трудом отдирал
себя от стула, встал, покачнулся: присутствующие затихли, Рыжуха с дочерью
замерли на пороге. Больше всего на свете Мордасов желал бы матерно, грубо
до невозможности обляпать их всех обвинениями и страшными ругательствами,
орать непотребное, обвинять в жутком, высказывать такое, что ни
примирение, ни прощение невозможно вовеки и не боязнь потерять этих людей
- на кой дьявол они? - а лишь только благоговение перед бабулей и не
слишком твердая уверенность, что та наблюдает за внуком, невозможностью
для Мордасова причинить и крохотное страдание той, что сплошь в страданиях
прожила жизнь, удержали Мордасова, хотя по лицу его бродили красноречивые
тени и скулы свело так, что Шпын подобрался и раза два зыкнул на
приоткрытое оконце, видно оценивая, можно ли сигануть на улицу, если
Колодец разбушуется. Мордасов отлепил ладони от скатерти, прикрыл ими
лицо, будто надеясь, что гнев впитается в ладони, стряхнул напряжение, как
воду при утреннем умывании, и начал, весомо роняя каждое слово:
- Низкий вам поклон. За уважение... за время, выкроенное из вечной
нашей беготни... за слова пусть искренние, пусть фальшивые, она
разберется, - кивок на фотографию. - Вы, возможно не любите меня, я,
возможно, вас, но есть в жизни человека два пункта, величие их и для
смрадной души необозримо - рождение и смерть... и получается...
Откуда это? Шпындро расслабился, пользоваться окном не понадобится,
небось вычитал где слезливо мудрое Колодец. Шпындро мыслью узрел, как
Мордасов, будто представленный к отчислению школяр, зубрит чужие слова,
пытаясь выкрутиться. Шпындро и предположить не мог, чтоб в мордасовской
голове водилось такое, думал там только цифры, товарная номенклатура да
корысть. Шпындро таких слов не нашел бы скорее всего, а с другой стороны
может когда и ему приспичит, хотя Мордасову не приспичило - это ясно, за
столом не было ни единой души, а может, и в поселке и в стольном граде ни
единого человека, к мнению которых Мордасов прислушивался и ценил бы,
однако для кого-то говорил он все это. Для себя? Или для умершей? Может
Мордасов допускает, что речь его услышат наверху и ему зачтется? Вот уж
смехота, уж если про рождение и смерть думать, то пред явлением на свет -
чернота и после ухода тоже сплошь чернота и оттого живет, как живет, а не
иначе.
Мордасов тихо завершил свое или чужое, бог знает, но внимающих
проняло, размягченные души с охотой выжали слезу из покрасневших от дыма и
выпитого глаз. Рыжуха с дочерью исчезли, будто растворились, общее
помокрение век и торжественность Мордасова отрезвили подгулявших
поминальщиков, а может протяжный, почти волчий вой электрички напомнил о
неблизком пути до дома, и все заторопились не сговариваясь, повскакивали,
каждый подходил к Мордасову, целовал и шептал неслышные остальным слова
утешения; Колодец кивал и видно ему нестерпимо хотелось стереть с лица
следы чужих слюнявых губ да значительность момента не позволяла; в
завершение обряда целования Настурция внесла свой вклад в грунтовку
мордасовской физиономии мощными тычками густо намазанного помадой рта и
только Шпын пожал руку - не лобзаться ж с Мордасовым в самом-то деле - и
веско уронил, что, мол, держись, старина, мы народ крепкий, все сдюжим и
Мордасов успел подумать, что крепкий-то крепкий, но отчего всегда дюжить,
а жить-то когда, бабуля?
В пустой комнате в торце стола, покрытого закапанной рыжими, бурыми,
малиновыми пятнами скатертью, сгорбился внук, фотографию бабки разместил
посреди стола, туда ж перенес, не сплескав ни капли, с верхом налитую
рюмку, поставил перед морщинистым ртом бабули так, что концы ее платка,
острые и длинные - точь в точь галстук гипсового пионера - подвязанные под
жилистой шеей казалось вот-вот обмакнутся в водку.
Мордасов протер очки, нацепил их на блестящий нос, подпер кулаками
подбородок, уставился в одну точку - в родинку под левым глазом бабули, в
сами глаза заглядывать опасался, всегда в зрачках-точках жил укор и сейчас
его могло только поприбавиться. Видела, с кем живу! Мордасов губ не
разжал, знал, что бабуля и так все поймет. Видела Шпына, как ханку жрал,
как девок всех объять норовил? Выездной. Нас - тебя, меня, всех
представляет в миру. Проститутку видала, ба? Будто женщина-диктор с
телеэкрана: приветлива, щедро улыбается, промыта, видела, ба, как промыта,
вроде изнутри скребли. Боржом крутился, тепло и участие выжимал изо всех
пор, каждую минуту подскакивал; так, Сан Прокопыч? Может подогреть, может
то да это? Плачу я ему, ба! Во, корень зла где. За тепло приучились
платить, вроде тепло - товар. Думаешь, они меня любят или ценят, а ведь
каждому, здесь лакавшему, знаешь я как заработать дал? А если посодють?..
Да не гримасничаю... ты предрекала, один пойду, дружки в отскоке, у всех
крыша - кто выездной, кто ответработник, кто вроде по науке неизвестной
какой, кто педработник, один я жулик чистопородный. Не то чтоб себя жалко,
а гноит душу несправедливость; все гладкие - говорливые, когда требуется,
все обо всем в курсе и главное - мажут, мажут, мажут, верхних, нижних,
средних, всяк на свой лад, одно не смекну: отчего по молве судя, один
жулик, другой благородный человек? А скребани когтистой пятерней - оба по
уши?
Мордасов припомнил сами похороны днем, как в вырытую экскаватором яму
опускали гроб, как Настурция ревела станционным громкоговорителем,
натуральная скорбь, не фальшивка! - а сейчас со Шпыном древнюю игру
затевают... эх, закидали землей споро, а поцеловать бабулю решился только
внук. Тут, как раз, все ясно: ни Рыжуха, ни божьи одуванчики, что
приплелись на генеральную репетицию к погосту не сподобились. Боржомчику
что ль чужую облизывать, или девке из парфюмерии? И прикорнула бабуля
сейчас там в ночи под землей и холодно, и вздохнуть тяжко - воздух едва
просачивается сквозь жирные комья. А вдруг нет души, как она верила? Тогда
что?..
Мордасов налил в чистую кофейную чашку - до десерта не дошло -
опорожнил, заел эклером, с детства любил, любому жору предпочитал, так и
повелось - кругом икра, балыки да колбасы, а ему эклер подавай.
И тут запас прочности Мордасова вышел, сорвало дверь, сдерживающую
дурное, с петель, схватил Мордасов швабру и принялся колотить по стульям
вокруг стола, видя на каждом того, кто только полчаса назад трамбовал
обивку теплым задом. Крушил от сердца, не забывая, что мебель давно
задумал сменить, и выходило облегчение, разметав стулья, глянул по верхам
шкафов, где притаились короба картонные из-под аппаратуры, смел из все на
пол, забрался на стол и сиганул в кучу картона, припомнив, каскадера -
сдатчика барахла, уверявшего, что безопаснее всего падать, как раз на
картонные коробки.
Посреди комнаты на куче картона окунался в ночной покой Мордасов, сон
скрутил вмиг при подмоге выпитого, усталости, переживаний, вымел сон все
начисто из головы Мордасова, по губам гуляла блаженная улыбка человека,
все сделавшего, как надо, и губы шевелились и, если припасть чутким ухом,
различились бы слова одни и те же на протяжении всей ночи:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
жмется к Шпындре совсем уж внаглую, Боржомчик подщипывает на ходу чужую
жену, Рыжуха сметает жратву подчистую, едва не вылизывая блюда и
производительность ее челюстей посрамила бы снегоуборочную машину. И
только дочь Рыжухи вела себя пристойно, вот те и проститутка, господи, как
все перепуталось, как разобраться, где кто и чего стоит. Шпын держится,
сказывается тренаж многочисленных приемов и послепереговорных убаюкиваний
души и тела, но жрет, подлец, и пьет, не стесняясь, частит с подливанием,
будто с каждым глотком прикидывает выгоду: вот еще рюмаш на халяву
проскочил, вот другой, вот третий... Скверно, бабуля! Мордасов покосился
на портрет, одно утешало: половина поминальщиков смылась, еще четверо
собирались, а Рыжуху с ее греховодным побегом да Шпына с Настурцией он
выставит без церемоний. Усталость охватила Мордасова, знал до тонкостей,
какой оборот примут события, но... надо, положено, не поймут, если зажать
поминки, да и завернул посмертное веселье от сердца в память бабки и чтоб
еще один вечер без ее пригляда скоротать, не рвать душу.
Дочь Рыжухи поднялась, окинула питейножрачное поле брани насмешливым
взором и, чуть отступив, потянула мать. А чё? Мордасов выцелил через очки
пепельноволосую, не худший представитель державы, вести себя умеет, не
мельтешит, видно, силушка за ней числится и Мордасов без труда догадался
какая. Рыжуха оглядела с недоумением непомерный живот, будто увеличившийся
еще вдвое и поддержала его снизу руками, похоже опасаясь, что стоит ей
подняться, брюхо оторвется и шмякнется оземь, не выдержав собственной
тяжести. Неужто и дочь не сейчас, через десяток-другой годов превратится в
такое же чудище или... а мне чё? Мордасов опрокинул рюмку, заметив как
Шпын шепчет на ухо Настурции: сговариваются, определенно, мне чё? А зачем
скрытничают, будто меня не хотят обидеть, а то я не понимаю или взревную
или чё...
Шпындро не прозевал прощания с Рыжухой и ее дочерью, обогнул стол на
рысях, поцеловал руку пепельноволосой. Настурция сквозь неверно
фокусирующий глаз узрела согнутую в поклоне спину Шпындро, а над его
головой высокую грудь, тщательно уложенные пепельные волосы. Настурцию,
будто кнутом огрели: никогда никто не целовал ей руку, пропади пропадом
этот миг - на ее глазах мужчина из придуманного мира, по ее представлению
лучшего из всех возможных, смиренно целовал руку проститутке. Настурция
скрючилась, встретилась глазами с Мордасовым, сквозь затуманенные стекла
его очков прочла: вот так, мать, а ты чё хотела? Могло и показаться, что
Мордасов мысленно поддержал Притыку, все происходящее сейчас напоминало
театральное действие и придумано, и реально, и когда Настурция краем глаза
углядела, как Шпын сунул пепельноволосой визитку, то для облегчения
решила, что уж это ей точно привиделось пьяным глазом и ничего такого не
было, через минуту Шпын образовался рядом, покорно ухаживал, выспрашивал
невзначай, не пора ли отвальную принять и честь знать.
Мордасов тоже визитку заприметил: ну и сволочь, Шпын, что ж он так
роняет Настурцию, все ж баба не из последних и собой не торгует, все
больше по любви, по сердоболию, по теплости не оприходованной женской
души. Мордасов вцепился б в глотку Шпына, вытолкал бы за дверь, надавал по
роже, никого не боясь, но кроткий взгляд бабули с фотографии удерживал и
как ни мизерно тлела трезвость в смятенном внуке, держала в узде крепко:
нельзя! Люди собрались выказать почтение, скорбь, а то, что в разнос
пошли, на то и выпивка в минуты, припахивающие могильным тленом, когда
каждый волей-неволей хоть и впрямую, хоть в обход выспрашивает себя: а мне
когда? сколько еще куражиться отпущено? И чтоб не отвечать, и умные, и
глупые, и стальной воли, и слабаки, что упиваются своей слабостью истовее,
чем иные силой, предпочитают не отвечать, гнать бередящее и затуманивать
мозг привычным дурманом.
Боржомчик выносил блюда на кухню, вел себя теплее многих и Мордасов
поразмыслил: все оттого, что ему плачу, нанятый, за мзду соблюдает порядки
и все же не грех ему подкинуть, жалеть не расчет, только Боржомчик
скромной деловитостью своей напоминал Колодцу, что водятся еще люди на
земле с человеческой начинкой; пусть оплачено деньгами Мордасова это
утешение, а все равно примиряет с окружением. Мордасову еще жить и жить, а
как, да с кем? тут, как со сроками смерти собственной - лучше вопроса не
расслышать.
Мордасов, тяжело опираясь на растопыренные ладони, с трудом отдирал
себя от стула, встал, покачнулся: присутствующие затихли, Рыжуха с дочерью
замерли на пороге. Больше всего на свете Мордасов желал бы матерно, грубо
до невозможности обляпать их всех обвинениями и страшными ругательствами,
орать непотребное, обвинять в жутком, высказывать такое, что ни
примирение, ни прощение невозможно вовеки и не боязнь потерять этих людей
- на кой дьявол они? - а лишь только благоговение перед бабулей и не
слишком твердая уверенность, что та наблюдает за внуком, невозможностью
для Мордасова причинить и крохотное страдание той, что сплошь в страданиях
прожила жизнь, удержали Мордасова, хотя по лицу его бродили красноречивые
тени и скулы свело так, что Шпын подобрался и раза два зыкнул на
приоткрытое оконце, видно оценивая, можно ли сигануть на улицу, если
Колодец разбушуется. Мордасов отлепил ладони от скатерти, прикрыл ими
лицо, будто надеясь, что гнев впитается в ладони, стряхнул напряжение, как
воду при утреннем умывании, и начал, весомо роняя каждое слово:
- Низкий вам поклон. За уважение... за время, выкроенное из вечной
нашей беготни... за слова пусть искренние, пусть фальшивые, она
разберется, - кивок на фотографию. - Вы, возможно не любите меня, я,
возможно, вас, но есть в жизни человека два пункта, величие их и для
смрадной души необозримо - рождение и смерть... и получается...
Откуда это? Шпындро расслабился, пользоваться окном не понадобится,
небось вычитал где слезливо мудрое Колодец. Шпындро мыслью узрел, как
Мордасов, будто представленный к отчислению школяр, зубрит чужие слова,
пытаясь выкрутиться. Шпындро и предположить не мог, чтоб в мордасовской
голове водилось такое, думал там только цифры, товарная номенклатура да
корысть. Шпындро таких слов не нашел бы скорее всего, а с другой стороны
может когда и ему приспичит, хотя Мордасову не приспичило - это ясно, за
столом не было ни единой души, а может, и в поселке и в стольном граде ни
единого человека, к мнению которых Мордасов прислушивался и ценил бы,
однако для кого-то говорил он все это. Для себя? Или для умершей? Может
Мордасов допускает, что речь его услышат наверху и ему зачтется? Вот уж
смехота, уж если про рождение и смерть думать, то пред явлением на свет -
чернота и после ухода тоже сплошь чернота и оттого живет, как живет, а не
иначе.
Мордасов тихо завершил свое или чужое, бог знает, но внимающих
проняло, размягченные души с охотой выжали слезу из покрасневших от дыма и
выпитого глаз. Рыжуха с дочерью исчезли, будто растворились, общее
помокрение век и торжественность Мордасова отрезвили подгулявших
поминальщиков, а может протяжный, почти волчий вой электрички напомнил о
неблизком пути до дома, и все заторопились не сговариваясь, повскакивали,
каждый подходил к Мордасову, целовал и шептал неслышные остальным слова
утешения; Колодец кивал и видно ему нестерпимо хотелось стереть с лица
следы чужих слюнявых губ да значительность момента не позволяла; в
завершение обряда целования Настурция внесла свой вклад в грунтовку
мордасовской физиономии мощными тычками густо намазанного помадой рта и
только Шпын пожал руку - не лобзаться ж с Мордасовым в самом-то деле - и
веско уронил, что, мол, держись, старина, мы народ крепкий, все сдюжим и
Мордасов успел подумать, что крепкий-то крепкий, но отчего всегда дюжить,
а жить-то когда, бабуля?
В пустой комнате в торце стола, покрытого закапанной рыжими, бурыми,
малиновыми пятнами скатертью, сгорбился внук, фотографию бабки разместил
посреди стола, туда ж перенес, не сплескав ни капли, с верхом налитую
рюмку, поставил перед морщинистым ртом бабули так, что концы ее платка,
острые и длинные - точь в точь галстук гипсового пионера - подвязанные под
жилистой шеей казалось вот-вот обмакнутся в водку.
Мордасов протер очки, нацепил их на блестящий нос, подпер кулаками
подбородок, уставился в одну точку - в родинку под левым глазом бабули, в
сами глаза заглядывать опасался, всегда в зрачках-точках жил укор и сейчас
его могло только поприбавиться. Видела, с кем живу! Мордасов губ не
разжал, знал, что бабуля и так все поймет. Видела Шпына, как ханку жрал,
как девок всех объять норовил? Выездной. Нас - тебя, меня, всех
представляет в миру. Проститутку видала, ба? Будто женщина-диктор с
телеэкрана: приветлива, щедро улыбается, промыта, видела, ба, как промыта,
вроде изнутри скребли. Боржом крутился, тепло и участие выжимал изо всех
пор, каждую минуту подскакивал; так, Сан Прокопыч? Может подогреть, может
то да это? Плачу я ему, ба! Во, корень зла где. За тепло приучились
платить, вроде тепло - товар. Думаешь, они меня любят или ценят, а ведь
каждому, здесь лакавшему, знаешь я как заработать дал? А если посодють?..
Да не гримасничаю... ты предрекала, один пойду, дружки в отскоке, у всех
крыша - кто выездной, кто ответработник, кто вроде по науке неизвестной
какой, кто педработник, один я жулик чистопородный. Не то чтоб себя жалко,
а гноит душу несправедливость; все гладкие - говорливые, когда требуется,
все обо всем в курсе и главное - мажут, мажут, мажут, верхних, нижних,
средних, всяк на свой лад, одно не смекну: отчего по молве судя, один
жулик, другой благородный человек? А скребани когтистой пятерней - оба по
уши?
Мордасов припомнил сами похороны днем, как в вырытую экскаватором яму
опускали гроб, как Настурция ревела станционным громкоговорителем,
натуральная скорбь, не фальшивка! - а сейчас со Шпыном древнюю игру
затевают... эх, закидали землей споро, а поцеловать бабулю решился только
внук. Тут, как раз, все ясно: ни Рыжуха, ни божьи одуванчики, что
приплелись на генеральную репетицию к погосту не сподобились. Боржомчику
что ль чужую облизывать, или девке из парфюмерии? И прикорнула бабуля
сейчас там в ночи под землей и холодно, и вздохнуть тяжко - воздух едва
просачивается сквозь жирные комья. А вдруг нет души, как она верила? Тогда
что?..
Мордасов налил в чистую кофейную чашку - до десерта не дошло -
опорожнил, заел эклером, с детства любил, любому жору предпочитал, так и
повелось - кругом икра, балыки да колбасы, а ему эклер подавай.
И тут запас прочности Мордасова вышел, сорвало дверь, сдерживающую
дурное, с петель, схватил Мордасов швабру и принялся колотить по стульям
вокруг стола, видя на каждом того, кто только полчаса назад трамбовал
обивку теплым задом. Крушил от сердца, не забывая, что мебель давно
задумал сменить, и выходило облегчение, разметав стулья, глянул по верхам
шкафов, где притаились короба картонные из-под аппаратуры, смел из все на
пол, забрался на стол и сиганул в кучу картона, припомнив, каскадера -
сдатчика барахла, уверявшего, что безопаснее всего падать, как раз на
картонные коробки.
Посреди комнаты на куче картона окунался в ночной покой Мордасов, сон
скрутил вмиг при подмоге выпитого, усталости, переживаний, вымел сон все
начисто из головы Мордасова, по губам гуляла блаженная улыбка человека,
все сделавшего, как надо, и губы шевелились и, если припасть чутким ухом,
различились бы слова одни и те же на протяжении всей ночи:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45