«Это же работа Берты Моризо!» — едва не закричал я. «Колыбель», «Прятки», «Чтение» — эти картины Моризо, виденные мною как-то на выставке импрессионистов, позволили мне сразу узнать ее руку, ее творческую манеру. Насколько мне известно, Берта оставалась одним из самых верных членов группы художников, назвавших себя импрессионистами. Она была близко знакома с Ренуаром, Дега, с поэтами Анри де Ренье, Стефаном Малларме.
* * *
*
Не знаю почему, но когда я вернулся в настоящее, мне вспомнились две последние фразы из новеллы Цвейга «Фантастическая ночь»: «Кто однажды обрел самого себя, тот уже ничего на этом свете утратить.не может. И кто однажды понял человека в себе, тот понимает всех людей». Пожалуй, Игорь Скорин принадлежал именно к таким людям.
— Скорин возвратался к концу рабочего дня, — про-
Рядом с кроватью (как я на ней очутился?..) стоял, блудливо щурясь, Фиксатый и говорил всякие циничные пошлости, типа: «Распечатал девчонку и дрыхнешь!», «Коитус, или соитие, состоялось на высоком правительственном уровне...» и так далее. Потом приказал:
— Вставай! Пора отправляться в путь-дорожку. Перекусив на скорую руку, мы с ним отправились в
лес. Свежесть утренней росы, чистый прозрачный воздух, напоенный ароматами хвои и лесных трав, конечно, прибавили мне сил, и я подумал: «Ане прикончить ли Фиксатого прямо здесь?» Но заставил себя сдержаться, решив, что всему свое время. Пусть он раскроет передо мной все свои «козырные карты».
Примерно минут через тридцать мы оказались у непроходимой, как мне показалось, трясины. Но Семен отыскал в кустах мохнатые лапти с длинными плетеными основаниями.
— Влезай в мокроступы, писатель, — сказал он.
Кое-как нацепив лапти на свои солдатские ботинки, я заковылял следом за бодро ступавшим по болотистой жиже Семеном.
— На одном месте долго не топчись, — предупредил он, обернувшись, — а то отправишься прямиком к болотному бесу...
С непривычки ходить по болотам и боясь отстать, я уже через минут двадцать почувствовал себя основательно измотанным. Семен же бодро переставлял ноги — можно было подумать, будто он в своей жизни только и делал, что ходил по топкой тягучей массе, неприятно булькавшей и чмокавшей внизу.
В один из моментов я оступился и плюхнулся прямо лицом в черную, пахнувшую сероводородом грязь. Сам бы я вряд ли поднялся, сил уже не было. Семен бросил веревку и выволок меня на более сухое место.
— Мы уже пришли, писатель, — весело сказал он. — И за одежду не беспокойся. Возле землянки такие ключи бьют — сказка! И постираешься, и помоешься...
Действительно, у лаза в неказистую, наскоро вырытую землянку били из-под камней два ключа. По-моему, вода в них была целебной. Когда я промыл ею свои раны и ссадины на руках, сразу же почувствовал облегчение: и боль отступила, и ссадины стали подживать прямо на глазах.
Пока я отмывался от грязи, Фиксатый, оказывается, как чумной бегал по острову и искан исчезнувшего художника. Но того и след простыл. — Куда он мог подеваться? — недоумевал Семен, разводя руками. — Отсюда нет дорог, везде топь да
трясина. Я для него тут старался, вырыл уютную норку, «мастерскую» подготовил, а он... Никак рехнулся! — решил наконец бандит. — Только самоубийца мог попытаться убежать отсюда. Ну, туда ему и дорога. Свое он выполнил...
Фиксатый пошел в землянку и вынес оттуда скатанные в рулоны картины. Меня будто кто-то встряхнул, заставил опять стать собранным и внимательным.
— Мазилка здесь реставрировал старые холсты, — счел нужным пояснить мне ситуацию Семен. — Несколько картин с его помощью я уже запродал. Остались эти. Можешь взглянуть на них и оценить. Тебе я доверяю! Понял?..
Из трех картин меня привлекла одна, несомненно, принадлежавшая кисти художника-импрессиониста. Холст заполняли большие ровные заливки цвета. Это отличало работу от произведений большинства импрессионистов, предпочитающих творить с помощью более мелкого, дробного мазка с применением разделения цветов. Широким мазком творил Эдуард Мане, но он предпочитал другие сюжеты — из светской жизни. Он изображал общественные купальни, катания на лодках, бесшабашные танцы. Везде у него царили динамизм и экспрессия. На увиденной же мной картине изображалась маленькая кухня, в центре ее стояла прелестная женщина в белом передничке, вдевавшая нитку в иголку, а рядом с ней клубком ниток играла маленькая белая собачонка. «Это же работа Берты Моризо!» — едва не закричал я. «Колыбель», «Прятки», «Чтение» — эти картины Моризо, виденные мною как-то на выставке импрессионистов, позволили мне сразу узнать ее руку, ее творческую манеру. Насколько мне известно, Берта оставалась одним из самых верных членов группы художников, назвавших себя импрессионистами. Она была близко знакома с Ренуаром, Дега, с поэтами Анри де Ренье, Стефаном Малларме.
* * *
Не знаю почему, но когда я вернулся в настоящее,
мне вспомнились две последние фразы из новеллы
Цвейга «Фантастическая ночь»: «Кто однажды обрел
самого себя, тот уже ничего на этом свете утратить не
может. И кто однажды понял человека в себе, тот понимает всех людей». Пожалуй, Игорь Скорин принадлежал именно к таким людям.
— Скорин возвратился к концу рабочего дня, — продолжил следователь прокуратуры, — Он не стал снимать пальто, только взял из кабинета свой «дипломат» и хотел тут же уйти, но, услышав от Горчаковой, что ему назначена деловая встреча в «санатории», помедлил. «Хорошо, что вы меня предупредили, — невесело сказал он. — В наше время предупрежден, — значит, вооружен...» Такая реакция Игоря Васильевича на приглашение в «санаторий», конечно, настораживала...
На минутку я отключился от восприятия того, что рассказывал мне следователь. Мне показалось, что я гораздо больше узнаю об интересующих меня людях, настроившись на волну «информационного поля». Какие-то новые факты пытались «достучаться» до моего сознания.
Невидимая тетрадь «Известный русский философ Василий Васильевич Розанов в своей работе «Апокалипсис нашего времени», написанной в 1918—1919 годах, не слишком хорошо высказывался о нашей литературе, признанной во всем мире. Он писал, что по содержанию русская литература есть мерзость бесстыдства и наглости, что она ни одного человека не научила гвоздь выковать, серп исполнить, косу для косьбы заточить. «Народ рос совершенно первобытно с Петра Великого, а литература занималась только тем, «как они любили» и «о чем разговаривали».
И далее он писал: «В России нет ни одного аптекарского магазина, мы не умеем из морских трав извлекать йод; а горчичники у нас «французкие», потому что русские не умеют намазать горчицу на бумагу с закреплением ее «крепости» и «духа». Что же мы умеем? А вот мы умеем «любить», как Вронский Анну, и Литвинов Ирину, и Лежнев Лизу, и Обломов Ольгу».
Наверняка, когда Василий Васильевич писал подобное, он был на кого-то сердит. А ведь известно: Юпитер сердится, значит, он не прав... Художественная литература призвана отражать прежде всего внутреннюю жизнь человека, его отношения с другими людьми. А как гвоздь выковать? Это, простите, не тот материал. Об этом надо читать в специальных журналах да в справочниках по ремеслам... Сидя в темноте подвала, я развлекался тем, что вспоминал отдельные фрагменты из прочитанных недавно книг и их анализировал.
Дословно припомнилась мне цитата из «Летней новеллы» Цвейга: «Жизнь таких людей кажется ненужной, ибо никакие узы не привязывают их к обществу и все накопленные ими сокровища, которые слагаются из тысячи неповторимых и драгоценных впечатлений — никому не завещанные, — обращаются в ничто с их последним вздохом». Подобная характеристика, конечно же, никак не подходила философу Розанову, но вполне соответствовала облику одного моего юного приятеля — студента Института физкультуры...
Павел Никитин наведался ко мне в мастерскую еще в прошлом году, когда на улице трещали январские морозы, а на душе у него, как он сам признался, стояла весна. Во-первых, он был влюблен, во-вторых, начинались зимние студенческие каникулы, которые он собирался провести с пользой для себя.
Поговорив с Никитиным минут пятнадцать, я понял, что он типичный дилетант. Об изобразительном искусстве он знал весьма много, но количество собранных им сведений не переросло в качество. У него не было собственных мыслей, каких-то серьезных обобщений. Впрочем, сие является привилегией искусствоведов, а что спрашивать с обыкновенного любителя? Но, с другой стороны, не для таких ли любителей мы и творим?.. Нет-нет, работаю я прежде всего для самого себя, а уж потом для эстетствующих дилетантов!..
Мои размышления прервало появление Семена Горбунова. Видимо, с наступлением ночи наш похититель решил перетащить найденный сундук в верхние комнаты особняка.
Затаскивали его мы вдвоем с Бромбергом. Семен шел впереди и подсвечивал нам дорогу фонарем. Когда наконец мы поставили сундук в предназначенную для него пустующую кладовку, сил у нас уже не было.
Отдышавшись, я смог по-настоящему рассмотреть найденное в подвале. И убедился в том, что в необычном «запаснике» хранились весьма ценные произведения. Двум же из них — полотнам кисти Антониса Ван
Дейка и Валантена де Булоня — просто цены не было!
Однако просвещать нашего похитителя я не собирался. К сожалению, эти два холста, в отличие от других, хранились в особых кожаных тубусах, и он нюхом, что ли, почувствовал их ценность.
— Эту мазню, пожалуй, повешу у себя на стенку. A вы оба помните, что живы будете только до тех пор, о пока держите язык за зубами. В случае чего убью!..
Лично я в этом не сомневался. Бромберг же надеялся переиграть Горбунова.
— Ты бы, Сеня, — порекомендовал он ему, — не вешал эти картины на стенку. Лучше продай их коллекционерам. Одного я знаю. Могу тебя с ним свести.
— Смотрите, Николай Вениаминович, если что будет не так, я из всех ваших Бромбергов кишки выпущу!
— Знаю, знаю, — обреченно закивал Бромберг (он в этот момент здорово походил на китайского болванчика), — потому и хочу спасти их и себя.
— Вот это правильно, — порадовался за бывшего хозяина Семен. — А чтобы не терять даром времени, поедем к вашему коллекционеру прямо сейчас. Далеко ехать?
— В областной центр. И давайте возьмем с собой Петра Петровича, — обрадованно предложил Бромберг, видимо, надеясь, что вдвоем нам будет легче ускользнуть от Семена. Но не тут-то было.
— Поедем мы вдвоем, — сказал Семен, — а художник пока займется своими прямыми обязанностями. Картины в паршивом состоянии — вон, плесень пошла. А мне надо, чтоб они имели товарный вид. Как это у вас там называется? — обернулся он ко мне.
— Реставрацией, — подсказал я.
— Вот именно, реставрацией, — веско поддакнул Горбунов. — Этим и займитесь. И чтобы это старье стало как новое! Понятно?..
Семен с Бромбергом уехали. Не было их почти сутки. Вернулись — пьяные и довольные.
— Дело выгорело, — потирая руки, сказал Семен. — Завтра сюда прибудет клиент с чемоданом денег. Мы у него деньги возьмем, а картины он в гробу получит...
Но вышло не так, как задумал Семен. Покупатель, Стрелков, приехал не один. С ним в «волге» сидели двое здоровенных парней и маленький тщедушный старик с фотографической «лейкой» в руках. Старик зачем-то сфотографировал сперва особняк, затем попросил попозировать все семейство Бромбергов у самовара, не забыл и меня «щелкнуть», когда я выставлял на двор сушиться в тенек проклеенные и укрепленные старинные холсты. Хотел в заключение увековечить Семена, но тот категорически воспротивился, а Кончился этот «визит вежливости» элементарной по-? пойкой, на которой Семен со Стрелковым долго объяснялись в любви друг к другу, а затем ударили по рукам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
* * *
*
Не знаю почему, но когда я вернулся в настоящее, мне вспомнились две последние фразы из новеллы Цвейга «Фантастическая ночь»: «Кто однажды обрел самого себя, тот уже ничего на этом свете утратить.не может. И кто однажды понял человека в себе, тот понимает всех людей». Пожалуй, Игорь Скорин принадлежал именно к таким людям.
— Скорин возвратался к концу рабочего дня, — про-
Рядом с кроватью (как я на ней очутился?..) стоял, блудливо щурясь, Фиксатый и говорил всякие циничные пошлости, типа: «Распечатал девчонку и дрыхнешь!», «Коитус, или соитие, состоялось на высоком правительственном уровне...» и так далее. Потом приказал:
— Вставай! Пора отправляться в путь-дорожку. Перекусив на скорую руку, мы с ним отправились в
лес. Свежесть утренней росы, чистый прозрачный воздух, напоенный ароматами хвои и лесных трав, конечно, прибавили мне сил, и я подумал: «Ане прикончить ли Фиксатого прямо здесь?» Но заставил себя сдержаться, решив, что всему свое время. Пусть он раскроет передо мной все свои «козырные карты».
Примерно минут через тридцать мы оказались у непроходимой, как мне показалось, трясины. Но Семен отыскал в кустах мохнатые лапти с длинными плетеными основаниями.
— Влезай в мокроступы, писатель, — сказал он.
Кое-как нацепив лапти на свои солдатские ботинки, я заковылял следом за бодро ступавшим по болотистой жиже Семеном.
— На одном месте долго не топчись, — предупредил он, обернувшись, — а то отправишься прямиком к болотному бесу...
С непривычки ходить по болотам и боясь отстать, я уже через минут двадцать почувствовал себя основательно измотанным. Семен же бодро переставлял ноги — можно было подумать, будто он в своей жизни только и делал, что ходил по топкой тягучей массе, неприятно булькавшей и чмокавшей внизу.
В один из моментов я оступился и плюхнулся прямо лицом в черную, пахнувшую сероводородом грязь. Сам бы я вряд ли поднялся, сил уже не было. Семен бросил веревку и выволок меня на более сухое место.
— Мы уже пришли, писатель, — весело сказал он. — И за одежду не беспокойся. Возле землянки такие ключи бьют — сказка! И постираешься, и помоешься...
Действительно, у лаза в неказистую, наскоро вырытую землянку били из-под камней два ключа. По-моему, вода в них была целебной. Когда я промыл ею свои раны и ссадины на руках, сразу же почувствовал облегчение: и боль отступила, и ссадины стали подживать прямо на глазах.
Пока я отмывался от грязи, Фиксатый, оказывается, как чумной бегал по острову и искан исчезнувшего художника. Но того и след простыл. — Куда он мог подеваться? — недоумевал Семен, разводя руками. — Отсюда нет дорог, везде топь да
трясина. Я для него тут старался, вырыл уютную норку, «мастерскую» подготовил, а он... Никак рехнулся! — решил наконец бандит. — Только самоубийца мог попытаться убежать отсюда. Ну, туда ему и дорога. Свое он выполнил...
Фиксатый пошел в землянку и вынес оттуда скатанные в рулоны картины. Меня будто кто-то встряхнул, заставил опять стать собранным и внимательным.
— Мазилка здесь реставрировал старые холсты, — счел нужным пояснить мне ситуацию Семен. — Несколько картин с его помощью я уже запродал. Остались эти. Можешь взглянуть на них и оценить. Тебе я доверяю! Понял?..
Из трех картин меня привлекла одна, несомненно, принадлежавшая кисти художника-импрессиониста. Холст заполняли большие ровные заливки цвета. Это отличало работу от произведений большинства импрессионистов, предпочитающих творить с помощью более мелкого, дробного мазка с применением разделения цветов. Широким мазком творил Эдуард Мане, но он предпочитал другие сюжеты — из светской жизни. Он изображал общественные купальни, катания на лодках, бесшабашные танцы. Везде у него царили динамизм и экспрессия. На увиденной же мной картине изображалась маленькая кухня, в центре ее стояла прелестная женщина в белом передничке, вдевавшая нитку в иголку, а рядом с ней клубком ниток играла маленькая белая собачонка. «Это же работа Берты Моризо!» — едва не закричал я. «Колыбель», «Прятки», «Чтение» — эти картины Моризо, виденные мною как-то на выставке импрессионистов, позволили мне сразу узнать ее руку, ее творческую манеру. Насколько мне известно, Берта оставалась одним из самых верных членов группы художников, назвавших себя импрессионистами. Она была близко знакома с Ренуаром, Дега, с поэтами Анри де Ренье, Стефаном Малларме.
* * *
Не знаю почему, но когда я вернулся в настоящее,
мне вспомнились две последние фразы из новеллы
Цвейга «Фантастическая ночь»: «Кто однажды обрел
самого себя, тот уже ничего на этом свете утратить не
может. И кто однажды понял человека в себе, тот понимает всех людей». Пожалуй, Игорь Скорин принадлежал именно к таким людям.
— Скорин возвратился к концу рабочего дня, — продолжил следователь прокуратуры, — Он не стал снимать пальто, только взял из кабинета свой «дипломат» и хотел тут же уйти, но, услышав от Горчаковой, что ему назначена деловая встреча в «санатории», помедлил. «Хорошо, что вы меня предупредили, — невесело сказал он. — В наше время предупрежден, — значит, вооружен...» Такая реакция Игоря Васильевича на приглашение в «санаторий», конечно, настораживала...
На минутку я отключился от восприятия того, что рассказывал мне следователь. Мне показалось, что я гораздо больше узнаю об интересующих меня людях, настроившись на волну «информационного поля». Какие-то новые факты пытались «достучаться» до моего сознания.
Невидимая тетрадь «Известный русский философ Василий Васильевич Розанов в своей работе «Апокалипсис нашего времени», написанной в 1918—1919 годах, не слишком хорошо высказывался о нашей литературе, признанной во всем мире. Он писал, что по содержанию русская литература есть мерзость бесстыдства и наглости, что она ни одного человека не научила гвоздь выковать, серп исполнить, косу для косьбы заточить. «Народ рос совершенно первобытно с Петра Великого, а литература занималась только тем, «как они любили» и «о чем разговаривали».
И далее он писал: «В России нет ни одного аптекарского магазина, мы не умеем из морских трав извлекать йод; а горчичники у нас «французкие», потому что русские не умеют намазать горчицу на бумагу с закреплением ее «крепости» и «духа». Что же мы умеем? А вот мы умеем «любить», как Вронский Анну, и Литвинов Ирину, и Лежнев Лизу, и Обломов Ольгу».
Наверняка, когда Василий Васильевич писал подобное, он был на кого-то сердит. А ведь известно: Юпитер сердится, значит, он не прав... Художественная литература призвана отражать прежде всего внутреннюю жизнь человека, его отношения с другими людьми. А как гвоздь выковать? Это, простите, не тот материал. Об этом надо читать в специальных журналах да в справочниках по ремеслам... Сидя в темноте подвала, я развлекался тем, что вспоминал отдельные фрагменты из прочитанных недавно книг и их анализировал.
Дословно припомнилась мне цитата из «Летней новеллы» Цвейга: «Жизнь таких людей кажется ненужной, ибо никакие узы не привязывают их к обществу и все накопленные ими сокровища, которые слагаются из тысячи неповторимых и драгоценных впечатлений — никому не завещанные, — обращаются в ничто с их последним вздохом». Подобная характеристика, конечно же, никак не подходила философу Розанову, но вполне соответствовала облику одного моего юного приятеля — студента Института физкультуры...
Павел Никитин наведался ко мне в мастерскую еще в прошлом году, когда на улице трещали январские морозы, а на душе у него, как он сам признался, стояла весна. Во-первых, он был влюблен, во-вторых, начинались зимние студенческие каникулы, которые он собирался провести с пользой для себя.
Поговорив с Никитиным минут пятнадцать, я понял, что он типичный дилетант. Об изобразительном искусстве он знал весьма много, но количество собранных им сведений не переросло в качество. У него не было собственных мыслей, каких-то серьезных обобщений. Впрочем, сие является привилегией искусствоведов, а что спрашивать с обыкновенного любителя? Но, с другой стороны, не для таких ли любителей мы и творим?.. Нет-нет, работаю я прежде всего для самого себя, а уж потом для эстетствующих дилетантов!..
Мои размышления прервало появление Семена Горбунова. Видимо, с наступлением ночи наш похититель решил перетащить найденный сундук в верхние комнаты особняка.
Затаскивали его мы вдвоем с Бромбергом. Семен шел впереди и подсвечивал нам дорогу фонарем. Когда наконец мы поставили сундук в предназначенную для него пустующую кладовку, сил у нас уже не было.
Отдышавшись, я смог по-настоящему рассмотреть найденное в подвале. И убедился в том, что в необычном «запаснике» хранились весьма ценные произведения. Двум же из них — полотнам кисти Антониса Ван
Дейка и Валантена де Булоня — просто цены не было!
Однако просвещать нашего похитителя я не собирался. К сожалению, эти два холста, в отличие от других, хранились в особых кожаных тубусах, и он нюхом, что ли, почувствовал их ценность.
— Эту мазню, пожалуй, повешу у себя на стенку. A вы оба помните, что живы будете только до тех пор, о пока держите язык за зубами. В случае чего убью!..
Лично я в этом не сомневался. Бромберг же надеялся переиграть Горбунова.
— Ты бы, Сеня, — порекомендовал он ему, — не вешал эти картины на стенку. Лучше продай их коллекционерам. Одного я знаю. Могу тебя с ним свести.
— Смотрите, Николай Вениаминович, если что будет не так, я из всех ваших Бромбергов кишки выпущу!
— Знаю, знаю, — обреченно закивал Бромберг (он в этот момент здорово походил на китайского болванчика), — потому и хочу спасти их и себя.
— Вот это правильно, — порадовался за бывшего хозяина Семен. — А чтобы не терять даром времени, поедем к вашему коллекционеру прямо сейчас. Далеко ехать?
— В областной центр. И давайте возьмем с собой Петра Петровича, — обрадованно предложил Бромберг, видимо, надеясь, что вдвоем нам будет легче ускользнуть от Семена. Но не тут-то было.
— Поедем мы вдвоем, — сказал Семен, — а художник пока займется своими прямыми обязанностями. Картины в паршивом состоянии — вон, плесень пошла. А мне надо, чтоб они имели товарный вид. Как это у вас там называется? — обернулся он ко мне.
— Реставрацией, — подсказал я.
— Вот именно, реставрацией, — веско поддакнул Горбунов. — Этим и займитесь. И чтобы это старье стало как новое! Понятно?..
Семен с Бромбергом уехали. Не было их почти сутки. Вернулись — пьяные и довольные.
— Дело выгорело, — потирая руки, сказал Семен. — Завтра сюда прибудет клиент с чемоданом денег. Мы у него деньги возьмем, а картины он в гробу получит...
Но вышло не так, как задумал Семен. Покупатель, Стрелков, приехал не один. С ним в «волге» сидели двое здоровенных парней и маленький тщедушный старик с фотографической «лейкой» в руках. Старик зачем-то сфотографировал сперва особняк, затем попросил попозировать все семейство Бромбергов у самовара, не забыл и меня «щелкнуть», когда я выставлял на двор сушиться в тенек проклеенные и укрепленные старинные холсты. Хотел в заключение увековечить Семена, но тот категорически воспротивился, а Кончился этот «визит вежливости» элементарной по-? пойкой, на которой Семен со Стрелковым долго объяснялись в любви друг к другу, а затем ударили по рукам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66